Операция «Американский братишка»

– Я, кстати, на тебя обиделся, когда ты неожиданно ушел из банка и мне слова не сказал, – Николай Николаевич хотел продолжать, но тут подоспела Тамарочка с мясом. Не забыла и чистенький бокал.

– Напрасно, между друзьями обид быть не может, – кивнув официантке, Сергей Петрович плеснул товарищу вина, – пора переходить на красненькое.

– Ладно, рассказывай, – Николай Николаевич, демонстрируя, что никакой обиды на самом деле и нет, с легким звоном задел бокал сотрапезника и выжидающе замолчал, принимаясь за манящий, покрытый блестящей светло-коричневой с пузырьками масла корочкой пухлый кусок говядины.

– История длинная, так что наберись терпения.

– Подожди-ка, – Николай Николаевич шаг за шагом вникал в новую для себя ситуацию, – а ваш с отцом дом на Сходне?

– Продан, Николаша, продан, – ловко орудуя ножом и вилкой, Сергей Петрович словно не замечал волнения приятеля.

– Как? Там же библиотека, мебель старинная, это все где?

– В Чехии, Коля, в городе Теплице. Если забыл, это бывшая Судетская область, там раньше немцы жили, дома там старинные, прочные, с подвалами. Городишко маленький, но уютный. До немецкой границы рукой подать, на велосипеде можно доехать. Грибов, говорят, море. Эти европейские козлы в благородных грибах ведь ни хера не понимают, жрут какие-то мухоморы. Французы, те хоть лисички жареные едят, я сам в «Клозери де лила» заказывал, с бифштексом а-ля Хемингуэй. Так что не боись, Коля, с закуской проблем не будет. Обязательно приглашу вас с Ириной в гости. Когда осяду, мебель расставлю, книжки по полкам разложу.

– Что такое ты говоришь, Сережа, какое к едреной матери Теплице! Ты же никогда не хотел уезжать. Помнишь, что ты по поводу Николы говорил? Что произошло?

– Я тебе очень хочу все рассказать, а ты задаешь мне несущественные вопросы – дом, библиотека, мебель. Да и по поводу Николы я говорил, что останешься ты здесь один на старости лет и лучше тебе перебираться в Штаты, а не строить из себя патриота. Старики должны жить вместе с внуками, раз уж они есть, неважно, русские, американские, да хоть таитянские. А у тебя вон какие – беленькие, крепенькие, что твои боровики. Разве я не прав?

Мысль о грибах не просто так не давала покоя Сергею Петровичу. Он забыл посмотреть в меню, есть ли там грибной суп, но, впрочем, тут же поправил себя: последний раз классный грибной суп он ел не в этом заведении, а совсем недалеко отсюда, в итальянской траттории по дороге к метро «Профсоюзная». Вот и перепутал. И ругнулся молча, затеял серьезный, может быть, главный разговор в жизни, а в голову то жратва лезет, то бабы.

– Ничего себе несущественные вопросы, дом по нынешним временам пару лимонов стоит, – Николай Николаевич всегда отличался тем, что вычленял из услышанного что-нибудь одно, с его точки зрения, самое важное, – баксов!

– Да успокойся, больше он стоит. Риелтор из тебя, конечно, аховый. Займи пасть мясом и слушай, – Сергей Петрович улыбался, прекрасно зная своего приятеля и понимая, что на самом деле тот только сейчас уразумел, что остается один. Как ни крути, ближе Сергея Петровича человека у него не было. Сказать это вслух Николай Николаевич никогда бы не смог – не по-мужски это, неписаные кодексы далекой юности он чтил свято. Кодексы это или комплексы – дело десятое…

Человек в кабинете с дубовыми панелями – тот самый, похожий на знаменитого Поскребышева, бритый наголо, коренастый, будто вытесанный умелым вологодским топором из одного столетнего ствола, – беспокойно задвигался в кресле, словно хотел еще глубже вдавить в поролоновое сиденье свою квадратную задницу. Подаренное природой, развитое и отточенное за годы службы в «Центре» верхнее чутье подсказывало руководителю операции, что выверенный до сантиметра и просчитанный до грамма сюжет начинает меняться. Так некоторые млекопитающие, многие мелкие животные и птицы по еле уловимым, доступным только их прирожденным инстинктам признакам снимаются с мест за считанные часы перед землетрясением или извержением вулкана. Почва в старом, заросшем лопухами и колючкой овраге сдвинулась чуть-чуть, на пару миллиметров, или глубоко под землей надулся и лопнул, как детский воздушный шарик, пахнущий серой газовый пузырь. И поминай грызунов и воробьиных как звали, только их и видели. Человек же со всеми его хитроумными приборами, датчиками, зондами, беспилотниками и спутниками бессилен даже перед обычным оползнем или ураганом. Вот поэтому в «Центр» подбирали только тех, кто с чутьем, и, надо сказать, ошибались крайне редко.

Руководитель нажал кнопку вызова секретаря, двойные дубовые двери открылись мгновенно – можно подумать, что женщина средних лет, с бесцветным, без признаков косметики, словно стертым лицом и пучком пегих волос на затылке стояла за ними с занесенной для первого шага левой ногой. В отличие от мужчин женщинам в «Центре» запрещалось носить яркую одежду: только серые юбки, белые кофточки и темные жакетки. Правило, естественно, не распространялось на спецзадания за пределами «Центра». Фасон официальной дамской одежды, или, как теперь говорят, дресс-код, достался «Центру», видимо, от знаменитой Фурцевой. Действительно, если приглядеться внимательно, секретарша чем-то напоминала знаменитого и многолетнего министра культуры Советского Союза. Шавки печатной и электронной прессы, обсосавшие все косточки давно уже покойной Екатерины Алексеевны, как им и свойственно, прошли мимо главного. В страшном октябре 41-го молоденькая и весьма симпатичная Катя Фурцева по заданию Ставки несколько решающих дней провела в московском подполье с немецким аусвайсом в кармане засаленного ватника, «Вальтером» в солдатском сапоге и пачкой оккупационных марок за пазухой. Такое не забывается. В «Центре», надо сказать, подобные вещи отлично помнили. Знали, откуда что растет.

Диалог в кабинете с антикварными ныне дубовыми панелями можно было смело переносить на сцену какого-нибудь московского театра. Образованщина любит художественные поделки из жизни позднего СССР. Поскребышев и Фурцева – тени забытых предков, нарочно не придумаешь. Хотя в «Центре» и не такое видели. Нет-нет, не стоит думать, что там умеют оживлять мертвых. Скорее наоборот.

«Центр» – если кто интересуется, то пусть зарубит себе на носу – политикой не занимается. Он занимается только деньгами. Желательно большими, а еще лучше – очень большими деньгами. «Ну, а девушки, а девушки потом», – как поется в известной песне. И тишина. Серьезные деньги только ее, родимую, и любят, так способнее в уме циферки складывать.

– Резервная бригада наружников на месте? – голос у двойника Поскребышева был приятный, как пишут в романах, «бархатный», с легкой хрипотцой от любимых «Мальборо».

– Так точно, Степан Николаевич, Бибиков и Высоцкая.

– Пусть перекусят.

– Есть, Степан Николаевич.

– Ознакомьте их с фотографиями Коновалова Сергея Петровича и этого, – начальник замялся, будто ему неприятно было произносить фамилию, – Смирнова Николая Николаевича. Строго взглянув на секретаршу, Степан Николаевич вынул из ящика письменного стола конверт (в ходе операции все необходимое должно быть под рукой), заглянул внутрь, убедился, что конверт содержит восемь цветных фотографий, и протянул его секретарше, – фотографии из виду не выпускайте и сразу же верните мне.

– Слушаюсь.

– При этом ничего не поясняйте. Просто дайте запомнить лица. Понятно?

– Так точно, – секретарша только что каблуками не щелкнула, но до такого в «Центре» никогда не доходило. Это только в кино разные там адъютанты их превосходительств изображают для простонародья образцово-показательный царский режим.

– Это все, выполняйте.

Дверь беззвучно закрылась…

Николай Николаевич с удовольствием жевал розовую, исходящую соком говядину. Ждать ему пришлось недолго, Сергей Петрович не стал рассусоливать и ходить вокруг да около.

– Видишь ли, Коля, я, оказывается, вовсе и не Коновалов, – со значением произнес Сергей Петрович.

– Так я и знал, ты – Максим Максимович Штирлиц, полковник ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ-ФСК-ФСБ, – хохотнул Николай Николаевич, обнаруживая неплохое знание истории отечественных спецслужб, – по совместительству оберштурмбаннфюрер СС на пенсии. Здорово же ты законспирировался, за полвека сознательной жизни никто не расколол.

Неинтеллигентная смесь пива и красного сухого вина, хочешь не хочешь, оказывала свое разрушительное действие. Сергей Петрович подозрительно посмотрел на приятеля – нет, это он так шутит, не развезло. Но пить больше давать ему не стоит. Кофе и минералка. А еще лучше – крепкий чай.

– Я не шучу, Коля. Это очень серьезно.

– Хорошо, только не волнуйся, я все понял, ты не Коновалов. Тогда кто? – Николай Николаевич с трудом сдержался, чтобы не добавить что-нибудь вроде: «Может, ты граф Монте-Кристо?», но, увидев расширенные стеклами очков серьезные карие глаза друга, воздержался.

– Фамилия, получается, очень простая – Попов. Такими вещами не шутят, и отец, как ты понимаешь, тоже не шутил. Так что это очень много для меня значит. Очень много.

– При чем здесь отец? Его уже давно нет, что ты городишь? – Николай Николаевич потихоньку втягивался в казавшийся бредовым разговор.

– Я получил от него письмо.

Ошарашенный Николай Николаевич перестал жевать. Действительно, будь на его месте посторонний человек, немедленно бы набрал на мобильнике известный бесплатный номер и позвал на помощь обслуживающий персонал с веревками, а лучше с наручниками, теперь в Москве у барменов все что хочешь найти можно. Санитарка, звать Тамарка, вот уже тут как тут.

Николаю Николаевичу совсем не к месту припомнился первый в его жизни порнографический журнал, неведомо как попавший в руки как раз в пору бурного полового созревания, в восьмом классе. Там разбитные западные санитарки со скорой помощи выделывали с солидным пациентом совершенно замечательные упражнения. Николай Николаевич навсегда запомнил разноцветную вражескую печатную продукцию, вот только повторить соблазнительные упражнения с отечественным человеческим материалом так и не удалось. После нескольких напрасных попыток затею по внедрению передового сексуального опыта стран развитого капитализма на родных просторах пришлось оставить. Юный и вихрастый тогда школяр Никола сделал важный вывод – русский народ в массе своей совсем даже не тяготеет к коллективизму и соборности, скорее наоборот. Последующий жизненный опыт на каждом шагу, год за годом подтверждал этот ненаучный вывод начинающего бабника.

– Ты прав, Коля, отец умер много лет назад, точнее, в девяносто пятом. Мне передал письмо сын его фронтового товарища, тоже покойного. Случайно обнаружил около года назад, что-то искал среди старых бумаг и наткнулся. Слава Богу, не выбросил. Мы и знакомы-то мельком, виделись пару раз в детстве. Молодец мужик, не поленился, нашел меня.

– Письмо у тебя с собой? – Николай Николаевич – если кто-то подумал, то зря – долбаком отнюдь не был, соображал хорошо, даже под легким, как сейчас, кайфом.

– Оригинал и нотариально заверенные копии уже там, за кордоном, в банковском сейфе. Письмо довольно длинное. Я тебе все, что нужно своими словами перескажу.

Сергей Петрович приготовился рассказывать, но видно и сейчас, месяцы спустя после своих неожиданных открытий, все еще волновался. Налил в бокал немного вина, отпил глоток, откинулся на высокую спинку деревянного стула, полузакрыл глаза, словно выбирая, с какого места начать.

Николай Николаевич смутно помнил Петра Ивановича Коновалова, да и видел его всего-то один-единственный раз. Правда, этот вечер, беспокойную ночь и утренний разговор со своим собственным отцом запомнил на всю жизнь. И еще – именно с этого дня началась их дружба с Сергеем Петровичем.

Дело было так. Петр Иванович Коновалов незадолго до этого оставил по состоянию здоровья служебное поприще – пост заместителя председателя облпотребсоюза – и кроме заслуженных проводов с неизменными речами, подарков и «Веселых ребят» на грудь – ордена «Знак Почета», в награду за многолетние труды добился для сына должности директора кооперативного магазина в подмосковном поселке Сходня, где, кстати, они и проживали вдвоем в собственном доме. Так уж совпало, что в эти же дни наш Николай Николаевич был назначен в подотдел Госплана РСФСР, курировавший среди прочего и всю кооперацию. Как по заказу, через пару-тройку недель подоспел красный день календаря для трудящихся земного шара – Первомай, и Николай Николаевич принял приглашение кооператоров почтить их праздничный банкет своим высоким присутствием. Организация банкета была поручена отцу и сыну Коноваловым, благо в трехстах метрах от их дома, в сотне метров от магазина и рядом со станцией Сходня Октябрьской железной дороги располагался безымянный, но вполне себе комфортабельный двухэтажный кирпичный ресторанчик.

Все складывалось замечательно, однако Николай Николаевич чуть было не испортил вечер и мог сильно осложнить себе жизнь и подвести отца, немалым трудом и чувствительными услугами добившегося для сына вожделенного хлебного кресла. Выручили Коноваловы – старший и младший. Незаметно для загулявших кооператоров обоего пола, отплясывавших зажигательного «Казачка» и бурно совокуплявшихся в туалетах, они отвели ослабевшего Николая Николаевича к себе домой. Вспоминая ту ночь, полное вонючей гадости помойное ведро на террасе коноваловского дома, свой липкий лоб и выпученные, слезящиеся глаза, сильную руку Петра Ивановича на плече и заваренный им с какими-то травами пахучий чай, Николай Николаевич и сегодня покрывался холодным потом. Утром появился разбуженный телефонным звонком отец отвез отпрыска на дачу, на свежий воздух. Наказал протрезвевшему сыну: «Ты этих Коноваловых держи поближе, самые ценные люди те, кто язык за зубами держать умеют».

Многолетний совминовский столоначальник Николай Николаевич Смирнов стоит того, чтобы на нем остановиться поподробнее. Да нет, как индивидуум он никому по большому счету не интересен. А вот как социальный тип – весьма примечателен. С годами, уже пообмявшись в общении с сильными мира сего, Сергей Петрович постепенно перестал испытывать необъяснимое чувство собственной не то чтобы неполноценности, а какой-то непонятной робости, возникавшее всякий раз при общении с этим чиновником неопределенного возраста и невыразительной внешности. Казалось бы, мужичок как мужичок, ан нет, так и хотелось вытянуться в струнку и взять под козырек. И это несмотря на то, что никто из присутствующих не носил военной формы. И что интересно, заметил Сергей Петрович, в струнку тянулся не он один – и решил про себя приглядываться и принюхиваться, чтобы объяснить занимательный феномен.

Главную загадку, признавался себе впоследствии Сергей Петрович, откуда берутся, вернее, рекрутируются такие людишки во власть, как их распознают и тащат наверх, он так и не разгадал. Будучи человеком современных взглядов, в масонские заговоры и мировую закулису он не верил, хотя и прочитал множество книжек на эту тему. Но очень важное свойство, объединяющее Николай Николаевичей всех времен и народов, Сергей Петрович подметил. Все эти люди, независимо от того, какой общественно-политический строй стоял на российском дворе, были твердо уверены в своем праве руководить и направлять, давать и отбирать, казнить и миловать. Эта уверенность проявлялась во всем: взгляде, походке, жестах – и практически не зависела от умственных способностей, образования и воспитания носителя власти. Будто они с ней так и родились. Апломб ли прилагался к совершенно сногсшибательной карьере, скажем, из совхозных бригадиров в вице-премьеры или карьера к апломбу, не суть важно.

У молодых, не умудренных еще жизненным опытом людей часто спонтанно возникает желание борьбы – неважно с кем и за что, главное, против господствующего в окружающем мире направления. Не избежал по молодости такого ниспровергательного душевного подъема и Сергей Петрович. К счастью, у него хватило ума поделиться некоторыми мыслями с родителем. Петр Иванович вполне согласился с сыном: в голодной колхозной молодости и кровавой фронтовой жесточи он видал гнид всех сортов и размеров, в погонах и без. Вернувшись живым из мясорубки Отечественной войны, посчитал это за чудо и решил, что, раз уж господь Бог его почему-то отметил, следует зайти окружающей мерзости с тыла. Ну нет сил на открытую схватку, что тут поделаешь! Есть зато другая сила, даже нет, всемогущество его величества денежного мешка. Любого из этих хозяев жизни, утвердился в своей правоте Петр Иванович, поварившись несколько лет в кооперации, можно купить. Вопрос цены, и только.

Это сокровенное знание, не Бог весть какое новое и мудрое, Петр Иванович и постарался вместе с профессией передать сыну. Но не только. Что интересно, некоторые отцовские уроки понял Сергей Петрович, только сам перейдя сорокалетний рубеж. Чтобы утюг работал, его надо включить в розетку. Так и тут – без накопленной энергии не рождается никакая мысль. Время пришло при Мишке-меченом. «Куй железо, пока Горбачев», – мощным эхом понеслось по просторам одной седьмой части света, от Калининграда до Камчатки и от Норильска до Кушки. Друзьям повезло, что папаша Николая Николаевича был еще при делах. Отломилось им, надо сказать, по-крупному.

Николай Николаевич, понятно, не нуждался в дополнительных фишках, за него играли отцовские и женины мозги, папино и собственное кресла, так что он мог продолжать держать руки в карманах, весело посвистывать и, когда требуется, важно надувать щеки. Сергей же Петрович понимал, что одной наличностью в новых условиях дружбу вряд ли удастся укрепить и для того, чтобы взяли в долю, следует придумать нечто существенное. В эти новые времена партийные боссы забегали, соревнуясь, кто больше напечет кооперативов и совместок, а Смирнов-старший сумел втиснуться в специальную комиссию при первом заместителе Председателя Совмина СССР. Сергей Петрович понял – вот он, единственный и неповторимый шанс. Помогли старые знакомые – финские поставщики и то, что зашаталась валютно-чековая система «Березок». Товар на Западе всегда девать некуда, а тут завис сбыт целой страны. Финнам грозила труба по полной программе, они шли на все, лишь бы выпихнуть разорявшие их стоки со складов. Сергей Петрович быстренько зарегистрировал, с благословения папаши Смирнова и согласно новой моде, совместное предприятие, благо кооперативная сбытовая сеть была, что называется, под рукой. СП давало еще и некий статус, вроде многократных виз в базовые капстраны и мелких понтов в виде желтых номеров на служебном авто. Золотое время! Папаша Николай Николаевич наградил Сергея Петровича за сто процентов прибыли широкой улыбкой и охотно пригласил в соучредители своего банка.

В последние пару-тройку лет, когда у Сергея Петровича появилась масса свободного времени, оказалось, что его хочется тратить совсем не на то, о чем мечталось во время интенсивных упражнений на ниве бизнеса. Странное дело: никуда не тянуло ехать, лень было поднять задницу и даже набрать телефонный номер, чтобы, скажем, смотаться весной, в конце апреля, на недельку-другую в полюбившийся за годы жизни без большевиков Париж. На письменном столе и на старинной конторке лежали намеченные когда-то к обязательному прочтению книги. Диски с новинками кино валялись нераспечатанными. Сергей Петрович даже изменил давным-давно заведенному еще отцом обычаю самим все делать по дому – готовить еду, пылесосить, мыть полы и окна, обихаживать участок – словом, все, кроме большой стирки. Не торгуясь, он нанял приходящую женщину и свалил все домашние хлопоты на нее. Кроме магазинов и еды, конечно.

Задай вопрос хорошо его знающий человек, хотя таких и не существовало, разве что Николай Николаевич, что же он делает целыми днями, а главное, вечерами, Сергей Петрович, наверное, ответил бы: «Думаю».

На самом деле, он вспоминал их с отцом жизнь, шаг за шагом возвращаясь, как ни крути, к тому самому первомайскому вечеру. Это не было самоедством, Сергей Петрович не испытывал душевных терзаний, не было в его жизни позорных страниц, за которые можно и нужно краснеть и казнить себя. Хождение на грани закона естественно для русского человека, так уж устроено наше отечество, что оно вечно заставляет гражданина играть с ним то в игру «А ну-ка отними!», то «А ну-ка догони!». Сергей Петрович хорошо помнил уроки отца, он и жизнь-то прожил по этим заповедям, но вот как он сам бы стал сегодня воспитывать своего собственного сына, не знал. Об этом и думал вечерами. И еще, признавался себе, очень не хватало ему живой души в доме. Нанятая тетка не в счет, он даже ее имя помнил нетвердо…

Наблюдательная Тамара заметила перелом в настроении клиентов и отреагировала по-своему. Как бы глубоко ни запрятали обстоятельства базовые женские инстинкты, нет-нет, а они время от времени обнаруживались, вылезали из-под наносных слоев, вот и сейчас непонятно почему официантке стало жаль этих немолодых одиноких папиков, пусть при деньгах и качественно упакованных, но, уж это она точно знала, потерявших ту зрелую мужскую силу, что придает человеку устойчивость в жизни, а в иные моменты и необъяснимый победительный кураж. Одно другому не мешает, можно и приголубить старичков, наверняка им известно, что ценит настоящая женщина. Правда, в данный момент она могла предложить осоловевшим, казалось, мужикам разве что кофе или чаю. Что Тамара и сделала.

– К чаю, если угодно, можно подать пахлаву, изюм и курагу.

– Отлично, конечно, чай, – радостно откликнулся Николай Николаевич, – и хорошо бы, Тамарочка, в чайнике и, естественно, со сладостями. Сахар нам нынче заказан, – Николай Николаевич широко улыбнулся официантке, словно извиняясь за отсутствие адекватной реакции со стороны приятеля.

Тамара, надо отдать ей должное, умела настраиваться на чужую, клиентскую волну. За это и получала на зависть другим приезжим девахам-официанткам щедрые чаевые. Вот и сейчас она отчего-то взгрустнула, пожалела себя: еще год-два – и придется навсегда застрять в заведениях вроде этого «Двоеточия». Мечталось-то совсем о другом! Сразу как вырвалась в Москву из обшарпанной комнаты в коммуналке с пьющей матерью и лезущим под юбку отчимом, потом из техникумовской общаги с тараканами, пустыми бутылками и использованными гондонами по всем углам. И с вечно поддатыми или обкуренными кавалерами, цена им этот самый гондон. Все бы отдала, чтобы попасть на подольше в широкую кровать с одним из этих мужичков, хоть сколько-нибудь побыть в холе и неге.

Нельзя упускать такой шанс. Эти двое, может быть, последние мамонты, и других уже не будет. Никогда! Если бы можно было, она с этого лысенького прямо здесь, за столом штаны бы спустила. Тут опять Тамару между ног что-то пробило, будто спазм какой-то. Это она представила себе, с чего начала бы ублажать лысенького. Талантливая женщина эта Тамара, помогай ей Господь.

– Ты не обижайся, Коля, – Сергей Петрович взял себя в руки, вернулся из далеких теперь дней в весеннее сегодня, в кафе, за обжитый стол, собрался с мыслями, – от тебя секретов нет. Просто отец ведь не советский писатель. Он всего-то после войны закончил заочный техникум. Писал как умел, по всему видно не один день, колебался, снова решался, там то пером с чернилами писано, то авторучкой. Страх, Коля, в нем сидел, уже не за себя – за меня страх. Свой-то он, видно, за три года в окопах преодолел. Однако историю нашей богоспасаемой родины он знал не хуже иного заслуженного профессора, книги ему букинисты из Москвы прямо на дом привозили. К тому же пережитое на собственной шкуре редко забывается. «Сын за отца не отвечает». Как бы не так!

Сергей Петрович замолчал, отвел глаза, рука машинально потянулась к пустому бокалу, словно сам когда-то пережил страшные ноябрьские морозные дни под Москвой, стуча зубами в неглубоких ополченских окопах от холода и бессильной ненависти необученных гражданских очкариков с трехлинейками, обреченных на смерть от изрыгающих огонь танков, пушек и шмайсеров.

Расторопная Тамара, умница, убрала грязную посуду, подала большой расписной чайник, расставила чашки и блюдечки с пахлавой и сухофруктами.

– Замечательно, Тамара, просто замечательно, – с чувством, как бы за двоих поблагодарил официантку Николай Николаевич, – и, в очередной раз проводив взглядом вожделенную ядреную задницу, подчеркнуто участливо, как больного, попросил друга, – я тебя внимательно слушаю, Сережа.

– Если коротко, Коля, отец получил повестку в октябре сорок первого. Как ни бедно жили, но на стол дед с бабкой собрали. Наутро, перед отправкой, дед и признался отцу, что он вовсе не их сын, что настоящая его фамилия Попов, а у них, бездетных крестьян подмосковной деревни Дьяково, он оказался новорожденным, привезли издалека в бельевой корзинке в январе восемнадцатого года, крестили его уже приемные родители, – Сергей Петрович достал из-под рубашки старинный медный крестик на потемневшей от времени цепочке, – надеюсь, ты понимаешь, что за этим могло стоять?

– Неважно, что я понимаю, важно, что написал твой отец. И я не хуже тебя знаю, что происходило в России в 1918 году. Что-что, а школьные уроки в маленького Кольку вбивали по самое не балуйся, навсегда.

Вообще-то друзья «за политику» никогда не говорили, так уж у них было принято. Неизвестно, как объяснял отпрыску опасность подобных разговоров чиновный Смирнов-старший. Оба новоявленных капиталиста, отец и сын, между прочим, не афишируя, продолжали платить членские взносы продолжателям дела Владимира Ильича. «Эх вы, наследники дурачка Шмидта и самоубийцы Саввы Морозова», – усмехался про себя Сергей Петрович. Ему, беспартийному, сумевшему не единожды ловко уклониться от вступления в комсомол, с малолетства была внушена пословица «Нашел – молчи, потерял – молчи, украл – молчи», со временем превратившаяся в жизненное кредо. Но вот сегодня, слово за слово, пришлось высказаться.

– Страна без цели развития, без идеи существовать не может. Это еще Федор Михайлович Достоевский написал, да и до него хорошо понимали. Как ни крути, русскую тягу к справедливости баблом не заменишь. Тем более что на всех и не хватит. Поэтому и разбегаются наши сограждане целыми толпами, где теперь только их не встретишь. Ладно, это отдельная тема, вернемся к отцу. В общем, в письме он постарался объяснить мне, почему молчал столько лет, почему не женился второй раз после смерти мамы, почему не смог просто сесть со мной, уже взрослым, с бутылкой на кухне и все это мне рассказать, а придумал такой способ. Много писал о своем фронтовом товарище, как тот спас ему жизнь, писал, что я могу всегда рассчитывать на его поддержку…

– Так, минуточку, – Николай Николаевич пытался уцепиться за какой-нибудь бесспорный факт в рассказе Сергея Петровича, из которого можно было бы извлечь практическую пользу и, оттолкнувшись от него, как веслом отталкивают лодку от берега, плыть дальше, – прежде всего надо поехать в это самое Дьяково. Хоть завтра, кто-то же там остался, это же Подмосковье, не Сибирь все-таки…

В «Центре» вышколенная секретарша доложила о выполнении поручения по телефону внутренней связи и получила приглашение зайти в кабинет. Шеф не преминул заглянуть в возвращенный конверт с фотографиями, спрятал его в тот же ящик стола и озвучил новое задание.

– Разыщите Манану Георгиевну Надирадзе, надеюсь, Вы помните, кто это. Попросите ее, именно попросите от моего имени не брать сегодня сложных частных заказов. Если есть договоренности, пусть отменит. Упущенную выгоду мы возместим. Одним словом, ей не следует переутомляться. Полагаю, она может понадобиться нам довольно скоро. Узнайте, где она находится, прикиньте по времени, когда за ней послать автомобиль. Это все, свободны.

Двойные двери за секретаршей закрылись бесшумно, как всегда.

– Да, интересный экземпляр этот Сергей Петрович Коновалов, – пропел вполголоса Степан Николаевич, освободился от миниатюрного наушника, переключил аппаратуру на громкую связь, поднялся, вышел из-за стола, прошел в угол кабинета, повернулся, развел руки в стороны, сделал несколько энергичных приседаний и почувствовал, что проголодался, – а насчет Попова любопытно будет послушать…

– Ты хотя бы узнал, где это самое Дьяково? – после говядины и чая энергия снова прямо-таки клокотала в Николае Николаевиче.

– Ты множество раз сам был в пяти километрах от него, – Сергей Петрович короткой фразой, как апперкотом, отправил приятеля в нокдаун.

– Это как? – только и смог ответить Николай Николаевич.

– Полагаю, что за тобой был закреплен постоянный номер в доме отдыха Госплана СССР в Вороново.

– Ну конечно, апартаменты. Чудесное место, – оживился Николай Николаевич, тут он мог, что называется, блеснуть отличной памятью. – Старинная усадьба небезызвестного графа Ростопчина. Того самого, что Москву сжег в двенадцатом году. И собственную усадьбу, кстати, тоже, чтобы корсиканскому чудовищу не досталась. Знаменитый маршал Мюрат там ночевал. Главный дом и церковь строил, кажется, Бланк. До сих пор местные говорят, что под всеми постройками есть целая система подземных ходов. В них, дескать, граф спрятал от французов драгоценные скульптуры. Кстати, первыми владельцами Воронова были потомки Волынского-Боброка, героя битвы на Куликовом поле. Последних владельцев, Сабуровых, как водится, перестреляли и переморили в лагерях.

– Молодец, пятерка. Так вот, Дьяково совсем рядом. Свитино, Юрьевка и потом Дьяково. В сторону окружной железной дороги. Только теперь Дьякова нет. Отец вернулся после победы и застал одни головешки. Надо было как-то жить. Пошел в военкомат, куда же еще, военком, сам без руки, увидел его боевые награды и нашивки за ранения, устроил замом к знакомому директору в магазин на Сходне. Так отец и попал в кооперацию. Осел на Сходне, женился. Любовь его дождалась, довоенная, тоже, кстати, дьяковская. Он ее в Юрьевке нашел, голодную, оборванную, в опорках. Потому-то, должно быть, мама так мало и прожила, все оставшиеся силы ушли, чтобы меня выносить и родить.

– Сережа, даже в нашей стране при всех перипетиях люди не пропадают бесследно, – Николай Николаевич, как большой начальник, пусть и в прошлом, справедливо полагал, что в правильно устроенном государстве всегда можно найти человека, ответственного за любую конкретную вещь, будь то пустая коробка, валяющаяся на обочине дороги, или букашка, случайно залетевшая в окно автомобиля, – а уж тем более люди с именами, фамилиями, местом жительства, паспортами и пропиской. Что, не было у крестьян паспортов? Правильно, до шестидесятых годов двадцатого века не было. Зато были разного рода анкеты, справки, разнарядки и, представь себе, доносы. И бухгалтерия, кстати.