Игрушки (сборник)

XI

Начало светать. Олег осторожно, чтобы не потревожить спящую Олесю, слез с кровати, стараясь не шуметь, оделся, взглянул еще раз на ее спокойное, разомлевшее лицо и пошел на квартиру приводить себя в порядок.

Было еще рано, поэтому вахтерши за столом сквозь стеклянную дверь он не увидел: никем не потревоженная, она тоже спала.

Квартира его находилась недалеко от профилактория, поэтому вернулся он скоро. Вахтерши по-прежнему не было на рабочем месте, и он беспрепятственно мог подняться на второй этаж, но, потоптавшись несколько минут на одном месте, передумал и вышел на улицу.

Утро разгоралось. Солнце еще не поднялось из-за густых развесистых кленов, поблескивая сквозь листву желтыми маячками. Телу было приятно тепло, но не жарко. Прохожих не было, и рассыпавшиеся по тротуару густо воробьи громко наперебой чирикали, радуясь прекрасному тихому утру и тому, что их никто не беспокоит.

Примерно через час вышла Олеся. Она была пышна, свежа и прекрасна, и на лице ее не осталось и капли той печали, которая заставила ее прошедшей ночью так горько плакать.

– Я даже не заметила, когда ты ушел, – сказала Олеся, подходя ближе.

– Я ходил побриться.

– Я подумала, – сказала Олеся и опустила глаза, – я подумала, что нужно ехать домой. А ты, если что-нибудь узнаешь, – заговорила она быстрее, как будто боясь передумать, заглянув Олегу прямо в глаза, – то позвонишь мне. Да?..

На автовокзале было на удивление мало народа, и поэтому билет Олеся взяла сразу же, не выстаивая привычной длинной шумной очереди.

Олег совсем опечалился, но изо всех сил старался не подавать виду, как сильно ему не хочется ее отпускать. Он прекрасно понимал, что, оставшись здесь, она будет переживать и волноваться, как бы ни хотел и ни старался, ничего с этим не поделать. Неудачу и поражение человек переживает и перебарывает сам, один на один с собой, потому что никто, даже самый близкий и родной человек, не сможет влезть в его шкуру и почувствовать то, что чувствует он.

Олеся купила несколько тоненьких кроссвордов, чтобы, как она сказала, дорога не показалась слишком долгой.

Они вышли на перрон. Длинный «икарус» уже стоял на крытой платформе с распахнутой настежь дверью, и пассажиры неторопливо один за другим занимали указанные в билетах места.

Олег с Олесей стояли чуть поодаль. Он рассеянно смотрел то на Олесю, то по сторонам, не зная, что сказать. Рядом с ним стояло самое прекрасное в мире существо, впервые настолько сильно поразившее его, что он до сих пор не верил, что это явь, а не сон. Олеся заметила его волнение и потому с надеждой в голосе сказала:

– Мы ведь встретимся снова?

– Обязательно встретимся, – неуверенно ответил Олег и, взяв ее за руку, добавил:

– Мне тяжело с тобой расставаться.

– А мне легко, потому что я знаю, что мы обязательно встретимся.

Она легонько сжала его руку, встала на подножку, бегло окинула Олега взволнованными сияющими глазами, точно желая запомнить его всего перед долгой разлукой, и, с улыбкой помахав рукой, почти шепотом повторила:

– Мы обязательно встретимся.

XII

Опечаленный тягостным расставанием, Олег проехал свою остановку, не заметив знакомого высоченного тополя, расколотого надвое смертоносным лучом молнии или собственной старческой тяжестью и теперь одноруко нависающего почерневшей рваной культей над бледно-розовым козырьком автобусной остановки.

Он равнодушно вышел на следующей, глядя рассеянно под ноги; вышел совсем один на бесконечно-длинную узкую ленту тротуара среди молоденьких молчаливых тополево-кленовых посадок, уже пыливших в этом году противно-въедливой ватой липкого пуха с ленивой мошкарой, катающейся на этом невесомом пухе и катящейся нескончаемым черным дождем по лицу.

От точечного, тучного соприкосновения со шквальным их напором, от их вездесущего присутствия невозможно было никуда скрыться, как нельзя было избежать и горести расставания, вкравшейся в самое горячее и больное место молодого одинокого сердца.

Пух весь облетел, сохраняясь мелкими обрывками в побледневшей от жары траве, сказочными игольчатыми желтоватыми комочками, и противная ленивая микроскопическая мошкара тоже исчезла, потому что не на чем ей стало передвигаться. Но Олег сейчас бы наверняка не обратил внимания на живой дождь при ясном безоблачном небе, настолько неожиданно сильно подействовало на него вынужденное расставание, о котором он уже просто не мог не думать. Но когда оно только в мыслях, его можно отодвинуть на неопределенный срок единственным желанием безмерной душевной радости от чувства непреходящего блаженства близости к чему-то таинственному, непостижимому, являющемуся только в мечтах идеалу, и вдруг такому естественному в человеческом обличье и такому понятному и близкому, что, однажды встретившись с ним, можно почувствовать разгорающийся в сердце всепобеждающий огонь неземной любви ко всему живому, ко всему горемычному, грешному человечеству за этот незаслуженный Божий подарок, оплатить который просто невозможно мгновением человеческой жизни, но за который можно всю мучительно-томительную жизнь благодарить Создателя тайной душевной добротой и щедрой беззаветной любовью. Непреходящая печаль мучительно давила на голову снизу вверх, толкая тело в вакуум внезапно обрушившегося одиночества, и Олег наконец сдвинулся с места в ту сторону, куда повлекло его качнувшееся от волнения тело, споткнулся на ровном месте, так что если бы рядом оказались прохожие, они вполне могли бы счесть его за бедолагу-пропойцу.

С опущенной головой он добрел до радужно раскрашенных зонтиков выездного кафетерия, около которого никого не было, кроме буфетчицы с кислым обиженным лицом, с крашеными пепельными с голубым оттенком волосами, выглядывающими озорно кудрявой челкой из-под ярко-голубого чепчика, что никак не соответствовало очерченным жирно-зеленой тушью тусклым карим глазам, отразиться в которых и заставить блеснуть радостным огоньком можно было, наверное, только зеленой бумажке иноземного производства; но зеленая птица счастья новых русских в такие далеко не еврозаросли вряд ли залетала, и уголки толстых малиновых с черной обводкой губ досадливо глядели в землю. Олег непременно обратил бы внимание на такое монументальное творение рук неопытного ленивого подмастерья, но сейчас он медленно, нехотя уходил от болезненного чувства невозвратимой потери, засунув до упора кулаки в карманы. Долго стоял, прислонившись к дереву, у центрального входа в институт, где совсем недавно наблюдал за пушистым котом – охотником до воробьиных крылышек. Теперь же он и доисторического мамонта не заметил бы в метре от себя. Он тупо пялился на стеклянную в металлической раме входную дверь, в которой мутно отражались жаждущие спасительной влаги, задыхающиеся от разлитого по всему пространству едкого запаха плавящегося асфальта, противно липнущего к подошвам и протяжно, скрипуче квакающего, отчего непременно хотелось посмотреть, не оторвалась ли это подошва.

Олег неотрывно смотрел на испытующе неподвижную дверь. Вот сейчас качнутся и уплывут куда-то в сторону печальные деревья, сопровождаемые кивком блеснувшего ясно и ярко, вынырнувшего из мути огромного, криво отлитого стекла бездонного неба, прихватив с собою заодно и четкое отражение обломка верхней круглой рейки деревянной скамейки, и в дверном проеме возникнет невесомо в полупрозрачном платье в черный горошек сказочная добрая фея, излучая, подобно долгожданному весеннему солнцу, даже сквозь ненужную, мешающую оболочку одежды чистоту душевной щедрости и ласки, и мудрые глаза ее отразятся в глазах в упор смотрящего на нее долгим ожидающим взглядом счастья.

Такое не забывается, такое помнится всю жизнь, даже если от неизмеримого счастья в сердце останется только острый огненный осколок расставания. Со временем, которое, как известно, лечит, хотя некоторых и безвозвратно калечит и уродует, боль потери притупляется, медленно отпускает крепко скованное одиночеством сердце, и человек живет дальше, но уже не так, как он жил раньше. Настоящая, благостная любовь не забывается, будь она первая, вторая или пятая. Но понять это удается только спустя много лет, когда осознание жизни входит в иное русло. Мудро устроил нас Творец, что, только потеряв самое дорогое, единственное в своем роде, неповторимое создание, мы становимся чище и добрее. Неправы те, кто утверждает, что умирают от любви. Умирают не от любви, а от осознания этого божественного чувства. Но осознать это чувство, жить с ним и в нем желает далеко не каждый по той простой причине, что любовная лодка разбивается о быт…

Дверь наконец открылась, отбросив в сторону качнувшийся отпечаток деревьев и верхней части скамейки. В проеме возникла грузная вахтерша с мусорным ведром.

Так жизнь возвращается на круги своя.

XIII

С отсутствующим взглядом, задумчивый и растерянный, Олег приплелся на другой день, в субботу, неизвестно зачем в институт. Его чуть не сшиб длинный, жилистый, с седоватой бородкой преподаватель древнерусской литературы Владимир Павлович Карчагин.

– Ты чего такой смурной? – поинтересовался он, переводя дыхание.

Олег очнулся. Он увидел сначала рвущиеся поношенные кроссовки, затем помятые, вытертые донельзя на коленках джинсы, распахнутую клетчатую рубашку и, наконец, горящие не то от безмерной радости встречи, не то от еще чего-то глаза, бледность коротенького тонкого носа, легкий румянец на впалых щеках и растрепанные длинные русые волосы. Олег уважал Карчагина за прекрасное знание предмета и уважительное, отеческое отношение к студентам.

– Да-а-а, – протянул Олег и пожал плечами.

– Как вовремя я тебя встретил! Ты ничем сегодня не занят? – с надеждой глядя прямо в глаза, спросил Владимир Павлович.

– План еще не составлен, – окончательно возвращаясь на грешную землю, медленно проговорил Олег.

– Поможешь мне сегодня вечером? Я, понимаешь… – Он слегка замялся, мельком глянув по сторонам. – С женой я развожусь, кое-какие вещички нужно перевезти на новую квартиру.

– Конечно, Владимир Палч, помогу, без проблем!

– Вот и ладненько! Виктор обещал подъехать. Машину грузовую я заказал на шесть. Если Дробинина увидишь, прихвати с собой, быстрее погрузим пожитки. Значит, будешь?

– Буду! – утвердительно кивнул Олег.

– Ты же адреса не знаешь! – спохватился Карчагин.

Резким движением он выхватил из бокового кармана рубашки всегда носимый им толстый черный блокнот с вложенной в него серебристой ручкой, открыл его наугад, размашисто написал адрес и подал Олегу.

– Это сразу за гастрономом, второй подъезд, третий этаж.

Олег кивнул.

Владимир Павлович дружески хлопнул его по плечу и быстро зашагал к выходу, сильно размахивая руками и мотая из стороны в сторону головой.

Олег постоял немного, раздумывая, как скоротать оставшееся время, и медленно поплелся в библиотеку.

* * *

Виктор Меньшов и Дробинин, которого тоже звали Олегом, были единственными однокурсниками Олега мужского пола. Все остальное пространство курса занимал цветущий женский пол, и поэтому мужская тройка никогда не оставалась без внимания.

Круглолицый Виктор был широк в плечах. Маленькая голова при низком росте придавала ему солидности, к тому же и ходил он почти всегда в костюме. Передвигался неспешно, бесшумно помогая движению короткими, по-детски пухлыми руками. И он вполне сошел бы за преподавателя, но быстрые глаза, лукавый взгляд, короткий розовый нос, маленький рот с припухлыми губами сразу же выдавали в нем не очень усердного студента. И это на самом деле было так. Особенно не любил Виктор писать столь частые контрольные и курсовые работы. И всю эту работу делала за него жена Света, с которой он жил уже два года, успев обзавестись и ребенком. Преподаватели, завидев в его трудах далеко не мужской почерк, интересовались данным несоответствием. Но узнав, что это жена старательно изучает вместе с мужем все серьезные науки, умилялись столь дружному семейному обучению, и аккуратный женский почерк никак не снижал оценки за работу.

Дробинин был выше Олега на целую голову, немного сутулился при ходьбе, выбрасывая далеко вперед длинные крепкие руки. Носил однотонные футболки и спортивного покроя брюки. При встрече он резко склонял набок голову, и редкие, торчащие в разные стороны каштановые волосы вздрагивали, как от дуновения ветра. Он всегда смотрел в глаза собеседнику, стараясь, видимо, поглубже вникнуть в ход его мыслей, продолговатая голова втягивалась в плечи, и он часто, громко и отрывисто смеялся, вздрагивая всем телом, широко растягивая тонкие губы, причем верхняя каким-то невероятным образом выгибалась кверху, почти касаясь длинного толстого носа, показывая крупные желтые вставные передние зубы. Говорил медленно, словно взвешивая каждое приготовленное к высказыванию слово, отчего первоначально могло возникнуть ощущение преднамеренной лживости и высокомерия. Но Олег за годы учебы хорошо изучил Дробинина и прекрасно знал, что это была всего лишь необычная его манера общения, без всякой двусмысленности, и потому всегда общался с ним по душам. Дробинин был чрезвычайно доверчив, просто уважал, любил людей, и этим драгоценным его качеством пользовались девушки. Он рассказал Олегу, что сейчас живет с очень хорошенькой Галей и даже собирается на ней жениться. Олег, зная его любвеобильность, по-дружески предостерег от необдуманного, скоропалительного принятия столь важного решения. Дробинин выслушал Олега, задумался на мгновение, а потом, широко улыбнувшись, сказал:

– Но она такая хорошая девчонка!

Олег тоже улыбнулся, не найдя, что ответить. Да и что можно было возразить на его легкое и естественное принятие жизни.

* * *

На помощь Карчагину Олег выехал в начале шестого, не зная, куда еще себя деть, и не напрасно: по дороге почти на полчаса застрял в пробке из-за аварии на перекрестке, отчего разволновался, сильно взмок и от духоты, и от волнения, но около шести все-таки оказался у означенного гастронома.

Обойдя стороной шумно толпившийся у магазина народ, Олег обогнул еще и пятиэтажку и оказался недалеко от края оврага. В нос ударил резкий, щекочущий запах сухой полыни. Олег подошел к краю. Овраг был довольно глубок, изгибался круто и исчезал за пригорком в густом непроглядном лесу, на опушке которого кое-где зеленели редкие сосны. Со дна оврага потянуло сыростью. Олег пошел по дороге и на углу дома увидел ярко-голубой «ГАЗон» с огромной прямоугольной будкой, подогнанный прямо к обвисшей, изуродованной чем-то острым двери. И ни одной живой души кругом, словно все вымерло или покинуло безвозвратно это унылое, непригодное для жизни место. Ни номера подъезда, ни номеров квартир нигде не значилось, да это Олегу и не нужно было, потому что других грузовых машин рядом не было.

Олег вошел в подъезд. Отпечатки грязных ботинок на изодранных и исписанных различными изысками потустороннего вроде бы человеческого разума говорили, нет, кричали о том, что в этом сарае конца двадцатого века просто не могут жить люди. Но они здесь все-таки жили и даже заводили детей, подтверждением чему служила новенькая пестрая детская коляска у обитой черным дерматином двери с желтой цифрой «8» над глазком.

Олег поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру была распахнута настежь. Из глубины доносились глухие хлопки и громкие непонятные возгласы. Из квартиры напротив вкусно пахло готовящимся ужином. Олег тряхнул головой, отгоняя внезапный приступ голода, и двинулся на шум, миновав осторожно, чтобы ни на что не налететь, узкий темный коридор. Открыл широкую стеклянную дверь и вошел в комнату. Прямо перед ним стоял Виктор и держал мешок, в который стоящий на коленях Карчагин ловко забрасывал сваленные на полу книги.

– Вот и подмога подоспела! – попытался улыбнуться Владимир Павлович, но тусклые глаза его сказали о том, что большой радости от этого переезда он не испытывает.

Слева от двери Олег увидел старый покосившийся диван с когда-то лакированными, а теперь стертыми до текстуры дерева подлокотниками; белый, служащий письменным кухонный стол у окна с громоздкой желтой настольной лампой на нем, заваленный бумагами, папками и газетными вырезками. Все остальное пространство комнаты занимали… книги. Многие были уже беспорядочно уложены в мешки и составлены в угол у двери, но много еще и оставалось на самодельных, сколоченных из струганых досок стеллажах. Никогда ранее Олегу не доводилось видеть такое богатство книг вне библиотеки. Видно было, что книги эти собирались не только ради их наличия, потому как корешки на некоторых совершенно отсутствовали, а чтобы листы не распались, – заменены скотчем или простой белой бумагой. Каков же должен быть мозг, чтобы вместить в себя все это бесконечное богатство человеческого опыта и мудрости, переварить, осмыслить и умело делиться этим с другими!

Карчагин или устал от однообразной работы, или почувствовал мысли Олега, но вдруг громко выдохнул:

– Перекур!

Поднялся с колен и плюхнулся, разбросав руки, на диван, отчего тот глубоко просел под худым его телом, грозно рыкнув растянутыми пружинами. На несколько секунд прикрыл глаза, словно задремав, а потом снова широко раскрыл их, взглянув поочередно на Виктора и Олега.

– Такова правда жизни, – заговорил он, и легкий румянец от работы исчез с лица, и оно стало бледным и холодным.

Никто его ни о чем не спрашивал, но ему необходимо было высказаться, хоть малую часть наболевшего выплеснуть наружу, чтобы испытать кратковременное облегчение от резких перемен в жизни, и он продолжил спокойно и грустно, как будто читал в книге отрывок из чужой несложившейся жизни:

– Ну вот не нравится ей, что я люблю книги, что я сутками просиживаю в этой комнате, а теперь, как видите, и живу здесь, вернее сказать, жил. Не могу я не читать и не писать, не мо-гу. А она твердит, что ей муж нужен, а не писатель. Сама по ночам на телевидении пропадает, это, видите ли, ее работа. А у меня, значит, хобби получается. Но меня это хобби с каждым днем тянет все больше и больше. Может быть, это уже болезнь. Но мне нравится так болеть и жить, поэтому пришлось сделать выбор.

Олег заметил, что Карчагин ни разу не произнес имени своей бывшей жены, настолько сильно задето было его самолюбие и редкое в наше время желание саморазвиваться.

В комнату заглянул худой, коротко остриженный, большеглазый паренек лет двенадцати в белой футболке и робко спросил:

– Пап, помочь?

– А, Антошка, заходи, заходи, – оживился Карчагин и, звонко хлопнув себя ладонями по коленям, резко поднялся, снова заставив диван проскрипеть жалобно и протяжно. – Это мой старшой.

Антошка вошел в комнату, тихо переставляя худые, плотно обтянутые черными джинсами ноги, крепко поздоровался со всеми за руку, но при этом печальные голубые глаза его неотрывно смотрели на отца. И ему в такие юные его годы пришлось делать серьезный даже для взрослых выбор – с кем из родителей жить. Он был почти точной копией отца, только щеки его были по-детски припухлы и розовы, наполнены безудержной энергией юности.

– Так, – решительно сказал Карчагин, – давайте-ка мы потихоньку начнем освобождать эту комнату.

Слова «эту комнату» он особенно выделил, и Олег почувствовал, словно и он сам вместе с несколькими квадратными метрами жилплощади потерял намного более весомый отрезок человеческой жизни.

– Загружаем в лифт сначала то, что покрупнее, а потом – что под руку попадется.

Под руку, кроме книг, особо и попадаться-то было нечему. Только грозно рыкающий диван никак не хотел переезжать, цепляясь обветшавшими своими частями за дверные косяки и стены лифта.

Работа заняла намного больше времени, чем Олег предполагал, и уже на последних потяжелевших мешках противно заныла спина, и мешок стал поминутно выскальзывать из ослабевших пальцев.

Тут из соседней комнаты вышла жена Карчагина и негромко поздоровалась. Среднего роста, в бархатном вишневом халате, с аккуратно подстриженными и пышно уложенными пепельно-желтыми волосами она выглядела моложе Карчагина. Приятное загорелое лицо влажно поблескивало, а печальные зеленые глаза смотрели в упор на мужа, ожидая ответного взгляда или каких-то важных слов, на которые не нашлось сил и не хватило времени раньше.

Она плотно сжала бледно-розовые губы – от волнения или боясь сказать что-то неуместно грубое и лишнее. Карчагин исподлобья бросил на нее холодный взгляд и быстро потащил последний мешок к лифту, не в силах уже оторвать его от пола.

И они разошлись, как в море корабли, и каждый продолжит идти дальше своим обновленным курсом, вычерченным на карте жизни борением мнений, желаний, разочарований, неустроенностью быта и слабостью человеческого характера к преодолению этой самой неустроенности, сложностью выбора между желаемым и возможным. Они даже не попрощались, не сказали друг другу привычного «до свидания», словно и не было двадцати лет совместной семейной жизни.

Но что же тогда это было?.. Обман себя и своих детей? Но ведь были же томные взгляды, вздохи, долгие мучительные часы ожиданий и безмерная радость встреч, даже очень коротких – случайных, мимолетных. Увлечение друг другом, уважение и симпатия, переросшие в большую дружбу, принятую ошибочно за любовь, за счастливое воссоединение двух страждущих покоя и умиротворения одиноких сердец.

В один миг любовь друг к другу улетучилась и разделилась непонятным, но собственническим образом: у него – к бесконечным книгам, у нее – к телевидению. И даже не осталось тех слов, которые произносят при расставании и родные, и совершенно чужие люди. У них не нашлось друг для друга этих последних прощальных слов, не обнадеживающих на новую встречу слов расставания разошедшихся из-под одной крыши в разные стороны… врагов; поделено поровну, по интересам и потребностям имущество, разменяна на меньшую квадратуру трехкомнатная квартира, с таким трудом и нервными затратами полученная; поделены честно, поштучно, дети: ей сын помладше, ему сын постарше.

Но память разделить поровну еще никому не удавалось, да и наверняка вряд ли когда-нибудь удастся. Не сможет вычеркнуть Карчагин из своей памяти вытертые до блеска обувью бетонные ступени, обшарпанную скрипучую дверь подъезда и прямо за дорожкой глубокий овраг, так обворожительно и терпко пахнущий вызревшей мятой и пылающий густыми шапками зверобоя; сразу за оврагом – густой смешанный лес, из глубины которого тихими вечерами нескончаемо льются соловьиные сонаты, а в пасмурную, дождливую погоду или прикрытый рваной простыней тумана лес похож на сказочный дворец Деда Мороза с пиками островерхих башенок-сосен, наполненный до краев всевозможными игрушками и самыми заветными желаниями…

Двенадцатилетний сын Карчагина поехал на машине показывать дорогу к новому жилищу, а Владимир Павлович повел Олега и Виктора на остановку маршрутки, чтобы не слишком отстать от уже уехавшей, нагруженной драгоценным грузом машины и чтобы шофер не ждал долго разгрузки.

Время за работой всегда летит незаметно. Жаркое дневное солнце уже покинуло посеревший небосвод, украсив крыши западных высоток мутно-красными коронами заката.

Почти на ходу запрыгнув в отъезжавшую маршрутку, Олег пристроился у окна, а Виктор с Карчагиным протиснулись назад.

Мимо со свистом проносились троллейбусы, битком наполненные уставшими, молчаливыми телами, расплывались за толстыми шторами желтым и голубоватым свечением фары машин, и не верилось, что день подходит к концу, потому что жизнь за окном бурлила никак не меньше, чем днем, время нисколько не меняло своего выверенного веками течения, хотя к вечеру и кажется, что оно замедляется, давая людям возможность спокойно переварить все события насыщенного трудового дня, чтобы потом умиротворенно позволить телу и голове отдохнуть для новых рвений, подвигов, неминуемых ошибок и простого зарабатывания денег для дальнейшего продолжения жизни.

Ехали довольно долго. И когда Карчагин вывел их на нужной остановке, над городом уже вовсю хозяйничала ночь. Прямо рядом с остановкой, освещенные одним-единственным фонарем, пустовали кажущиеся теперь игрушечными кубики ларьков сельскохозяйственного рынка. От внезапных порывов ветра гулко хлопали клеенчатые накидки, шуршали по асфальту обрывки упаковочной бумаги. Целлофановые пакеты, как ночные бабочки, порхали то здесь, то там. Неприятно кисло пахло остатками дневной жизни от наполненных до краев мусорных баков. Прохожих не было, точно это была не окраина города, а забытая богом деревушка с доживающими земные муки стариками.

– За мной, други! – бодро сказал Карчагин и быстро зашагал вперед, застегивая рубашку на все пуговицы.

Он старался казаться безразлично-сильным, но Олег прекрасно понимал, что начинать жизнь заново, да еще и на новом месте тяжело и даже страшновато, потому что никто не скажет, в какие еще дебри человеческих отношений может завести эта самая новая жизнь.

Подобное чувство он испытал несколько лет назад, приехав на преддипломную практику и войдя впервые в аппаратную радиорелейной станции, не зная, на чем остановить взгляд, блуждающий по непонятному для него нагромождению всевозможной гудящей и щелкающей аппаратуры. Но это было нормальное течение его жизни, к тому же холостой, когда ты ни за кого не отвечаешь, а только пытаешься направить в определенное русло свою молодую, полную радужных надежд и ожиданий жизнь. Здесь же, когда рушится привычный уклад, когда страдаешь не только ты, но и близкие тебе люди, невыносимо трудно найти новое русло жизни, спокойно войти в него и даже просто жить по-новому, приходя не с той стороны на работу и возвращаясь не домой, а на новое место жительства.

У киоска, работающего круглосуточно, что, конечно, было очень удобно для плохо спящего на трезвую голову населения, Карчагин остановился. Зевающая продавщица аккуратно уложила в шуршащий пакет все заказанные им продукты и подала в окошко. Но того, что было гораздо важнее в сложившейся житейской ситуации, в киоске не оказалось. Невдалеке, у совершенно глухой, освещенной прожектором кирпичной стены какого-то государственного учреждения, тихонько сидели на деревянных ящиках старушки, любовно разложив вокруг себя урожай с дачных участков, подсоленный и подслащенный на самого привередливого покупателя, дотошного в выборе закуски. Да и постоянное наличие свободного времени способствовало хоть и небольшой, но все-таки ежедневной прибавке к пенсии.

Увидев озадаченного покупателя, одна из старушек пропищала:

– Эй, милок!

Карчагин обернулся. Та поманила его рукой. Пока он подходил, она шустро и зорко взглянула по сторонам и вытащила из-за пазухи бутылку водки, скорее всего паленой. Карчагин расплатился, сунул бутылку в карман и, подойдя к Виктору с Олегом, молча наблюдавшим за этой сценой, натянуто улыбнулся:

– Новое жилье, надо ж обмыть?

Минут пятнадцать шли какими-то темными дворами, на домах не было ни единой таблички с указанием номера дома и улицы, так что Олег немного заволновался: удастся ли найти без провожатого дорогу обратно.

Машина стояла у подъезда с открытыми задними дверями. Новая квартира находилась на первом этаже, поэтому разгрузка заняла меньше времени, чем погрузка.

Занеся последний мешок с книгами, Олег осмотрелся. Некогда довольно просторная однокомнатная квартира была разделена прежним хозяином на зал и спаленку, немедленно отведенную под библиотеку. В зале стояла еще свежая двуспальная софа, по дешевке отданная вместе с квартирой, на стене висел огромный, с алыми розами в центре ковер, бесплатно оставленный за ненадобностью переехавшим в лучшую жизнь, побогаче, хозяином. На крохотной черной тумбочке у двери стоял ярко-красный телефон, видимо специально подобранный под ковер. Карчагин сказал, что прежний хозяин оставит ему за доплату и телефонную точку и если он срочно не найдет деньги, то точку отрежут.

Пока Владимир Павлович знакомил студентов с новым жилищем, сын уже поджарил картошку с яичницей. Поставили стол посреди зала, принесли крошечные крашеные белые табуретки с кухни. Нашлись на кухне и стаканы с ложками. Высыпали на стол все содержимое пакета. Антошка включил магнитофон. Ну чем не новоселье!

Только сели за стол, как в дверь несколько раз настойчиво позвонили. Карчагин подпрыгнул на табурете, поднял указательный палец в потолок и побежал открывать.

Из коридора донесся шум, радостные вопли, кто-то заключил кого-то в объятья. В комнату в обнимку с Карчагиным ввалились два здоровенных бородатых мужика с густыми копнами смоляных волос, в простых вязаных свитерах с обвисшими горловинами.

– Это мои друзья, медведи-путешественники! – почти прокричал Карчагин, захлебываясь от радости. – Мы вместе по матушке-России колесили с экспедициями.

Он представил их: Виктор Петрович и Михаил Иванович.

Совершенно разные судьбами, складом характера, они показались Олегу кровными братьями, настолько крепка была их дружба, столь необходимая в трудную минуту, в минуту, которая к любому человеку может прийти совершенно неожиданно, и только друзья, приходящие сами, без крика о помощи, одним своим присутствием скрашивают житейские горести и неурядицы.

Михаил Иванович, более широкоскулый, поднял стакан и кашлянул, давая тем самым знак, что он желает сказать тост:

– Други мои! – громыхнул он. – Это хорошо, что мы собрались. Всегда хорошо, когда собираются за столом друзья, близкие люди. Не всегда эта жизнь, правда, будь она неладна, позволяет собираться часто, но оттого бывают и радостнее встречи. Рано или поздно жизнь заставляет оседать.

На секунду он замолчал, окинув пристальным взглядом сидящих за столом, и продолжил:

– Случается и так, что приходится начинать жить сначала. Но никогда не стоит забывать, что жизнь – это прежде всего радость, как бы цепко ни брала она за горло, радоваться на исходе последних сил – таков мой девиз. И я хочу, чтобы каждый из вас жил с радостью.

Он замолчал и поднял свой стакан выше. Карчагин, внимательно слушавший и смотревший на него, мотнул головой и звонко хлопнул его свободной рукой по плечу, так что тот довольно крякнул.

Все выпили. За столом возникла принесенная бородатыми медведями гитара. Пели знакомые Олегу песни Визбора, Высоцкого и другие, впервые здесь услышанные, о дружбе, любви, взаимовыручке.

В комнате стало душно. Желающие освежиться и покурить вышли на площадку. Виктор прилег на софу, а Олег подошел к темному голому прямоугольнику окна. Неравномерными разноцветными квадратиками квартир светилась ночь за окном, вырисовывая причудливые фигурки формулы жизни за чужими, но такими похожими окнами.

Неожиданно зазвонил телефон. Олег вздрогнул от неожиданности и обернулся.

– Это меня, – изменившимся голосом выдохнул Виктор и пулей подлетел к телефону. – Да, я, – промямлил он, – музыка играет, ну и что?.. Да какие бабы! Я ж тебе говорил… сейчас позову.