Читать книгу: «ЛЕДОХОД», страница 18

– Нет, что вы товарищ… то есть Иван Михайлович! – на все вопросы генерала только и ответил дипломатичный шофер.

Черная «Волга» промчалась по мосту Котельнической набережной и юркнула под арку высотного дома.

Дороги в степи

По вечерам Алексей уходил заниматься на крышу. Электрический фонарь на высоком столбе посреди двора хорошо освещал этот односкатный верх пристройки к общежитию, и Алексей мог свободно читать конспекты, учебники. Устав после лекций и занятий, погасив свет, его товарищи по комнате, как и все в общежитии, в эти поздние часы спали крепким молодым сном.

День Алексей проводил в беспокойных заботах и хлопотах о прачечной и столовой, о грамотах для отличников и спецпитании для больных, ремонте отопления. Все это называлось общественной работой. Студенты его в шутку называли «директор номер два», но предпочитали обращаться именно к нему по всем вопросам своего не слишком сытного и благоустроенного студенческого быта тридцатых годов. Они знали, ни одна просьба, ни одно требование, будучи тут же занесенным в общую тетрадь, в «кондуит», не будут забытыми. Это был добрый «кондуит».

Но прежде всего Алексей был не председателем профкома агрономического техникума, а таким же студентом, как все те, кто обращался к нему со своими заботами. Те же зачеты, те же экзамены. Да и как он смог бы требовать хороших оценок от товарищей, если сам не был отличником? А коль так, лезь на крышу, не досыпай, чтоб за счет сна вернуть себе для занятий часы, недостающие днем.

Жестяная крыша остывала после дневного зноя. Затем, точно испариной, покрывалась росой. Страницы конспектов, заполненные формулами и записями лекций, становились волглыми и на них слегка расплывались фиолетовые строчки от химического карандаша. Небо бледнело, отчего казалось, что звезды светят не так ярко, как вечером. Потянувшись всем телом, председатель профкома уходил спать в общежитие: до подъема, до начала нового дня оставалось всего несколько часов.

…После окончания техникума Алексей стал участковым агрономом. Вкладывал душу в работу, радовался, что три обслуживаемых им колхоза Советского района в Крыму добились хорошего урожая, вовремя справились с «заповедью номер один» – хлебосдачей.

И снова – пахота, сев, протравка семян, удобрения – повседневные будни агронома. Но всюду Алексея тянуло к людям. Без их живого, заинтересованного участия – рекомендации науки ничего не стоили. Агроному, выходит, тоже нельзя замыкаться в кругу своих «чисто-служебных» дел. И здесь тоже надо быть организатором. Молодой специалист не пропускает ни одного бригадного собрания. Не худо, если каждый колхозник узнает от него все то, что он сам узнал в техникуме. Чтоб человек не механически выполнял работу, а делал свое дело сознательно, вдумчиво, творчески.

– Ты – молодец! У тебя призвание организатора! – сказал секретарь Советского райкома партии молодому в то время коммунисту Алексею Пантелеймоновичу Шокуну.

– В техникуме руководил профсоюзной организацией…

– Ну это не так уж далеко друг от друга, – сказал секретарь. И вдруг предложил пост заведующего земельным отделом. Алексей не знал, что этому «вдруг» предшествовало. К нему, к его работе, уже давно в райкоме присматривались. И снова молодой агроном с головой ушел в работу.

Солончаковая пыль на крымских проселках оседает быстро, и за байдаркой открывается степной, широкий и круговой окоём. Байдарка, запряженная поджарым чалым меринком, останавливается у правления колхоза. Алексея Пантелеймоновича радушно принимают не только в колхозных правлениях, а в каждом доме. «Земельное районное начальство» держит себя просто, помнит всех по имени-отчеству, знает какая нужда и забота живет под каждой крышей приземисто крымской мазанки, знает и далеко устремленные вперед мечты: об урожае и клубе, о новой технике и учебе, о богатом колхозе и веселом, в цветущих садах родном селе.

Допоздна у керосиновой «восьмилинейки» засиживается Алексей за неторопливой крестьянской беседой. Особенно часто навещает завземотделом народных опытников и ищущих молодых агрономов. Вскоре Шокуна все стали называть по-родственному – «Пантелеймонович». А он, Пантелеймонович, хорошо знает, что земля без этих людей, без их труда и любви, – мертва. Благодаря их труду она покрывается нежными зеленями, затем – сизым цветением, и, наконец, отдает хлеборобу золото урожая.

Все чаще председатели колхозов всматриваются в сухую степь, изнывающую от жажды: не пылит ли байдарка Пантелеймоновича? Всем нужен его совет, он поможет, подскажет. К слову его, будь оно сказано с трибуны клубной сцены, или в поле, один на один с трактористом или полеводом, прислушиваются, оно западает в душу, вселяет веру и силу.

И как некогда студенты техникума, так теперь председатели колхоза и рядовые колхозники обращаются к Пантелеймоновичу с совсем, казалось бы, «неподведомственными» просьбами – помочь раздобыть мельничные постава или новый блок для автомашины, отправить на курорт заболевшую мать троих детей, или выхлопотать сортовых семян для опытника.

И снова по крымской солончаковой степи пылит байдарка Пантелеймоновича. Вскоре ей на смену приходит юркий, выносливый «пикапик». Контакта с людьми Пантелеймоновичу искать не приходится. Объединяет всегда – общая дума о земле, о преображении ее. Верит коммунист Шокун, что под благодатным солнцем Крыма можно удвоить и утроить урожай и зерновых, и овощей. По ночам Алексею Пантелеймоновичу иной раз снилась голубая ширь канала, полного живительной влаги для полей. Вода!..

И вот мечта становилась явью. Алексей Пантелеймонович с радостью листал одну из папок, на обложке которой красивым чертежным шрифтом было написано: «Проект оросительного канала. Исполнительная документация», когда радио принесло горестную весть: война…

Партизанский отряд. Горячие схватки с жестоким врагом на многострадальной земле. Громовые салюты победы. Послевоенная разруха. Становление.

…И снова шлейф пыли (хоть асфальт – не проселок, но и «Волга» – не байдарка с поджарым меринком!) вихрится и оседает позади автомашины. Алексей Пантелеймонович, председатель Крымского обкома профсоюза рабочих и служащих сельского хозяйства и заготовок поглядывает на часы приборного щитка. Леня, молодой шофер, понимает: надо прибавить газу. Алексею Пантелеймоновичу надо еще сегодня побывать в нескольких хозяйствах. Как и много лет назад, всюду ждут приезда родного для всех человека, Пантелеймоновича.

Обширна почта Шокуна. Старая колхозница просит восстановить ей прежний размер пенсии, урезанной «как непостоянно связанной с сельских хозяйством». Письмо колхозницы рождает мысль – вроде бы побочную, о явлении вроде бы несколько иного порядка, но отмеченном про себя с удовлетворением председателем. «Как выросли люди! И работать умеют, и постоять за наши законы способны: изложено все грамотно, с достоинством!».

Два колхоза сразу просят помочь в разработке плана социального развития на ближайший год. Бухгалтер пишет о снижении банком фонда оплаты за сверхплановую продукцию, надо срочно разобраться. Еще и еще запись в блокнот. Выпускники курсов молодых колхозных механизаторов просят обязательно «поприсутствовать» на их выпускном вечере (запомнили «Пантелеймоновича», хлопотавшего о помещении для них).

Богатеют колхозы, доходы позволяют строить в больших масштабах дома культуры, пионерские лагеря, здравницы. В Крымской области около 500 тысяч членов профсоюза. Молодежь выдвигает хороших, образованных вожаков профработы. Шутка ли сказать, есть хозяйства, где 20-30 профгрупп. Какая это армия активистов! Чего, например, стоит один хотя бы Михаил Иванович Смирнов, Золотая голова! Профгрупорг на общественных началах в Никитском саду. Все помнит: и дела каждого, и заработок, и сколько в семье детей… А в делах хозяйства разбирается так – подумаешь кандидат наук! Деревья и растения, их мудреные и экзотические названия, родословные и место рождения – все помнит. А по должности Смирнов – рабочий. И опыта профсоюзной работы у Смирнова все же нет. Сам признается: подучиться надо. «Смирнов – курсы» – гласит одна из записей в календаре Алексея Пантелеймоновича. Запись в кружочке рядом – «до пятого числа этого месяца побывать в пионерских лагерях».

Кружок… А речь, ни мало, ни много, о шести тысячах ребят. Дети колхозников, строителей Северо-Крымского канала. Ежегодно набираются они сил у моря. Вроде никто не жалуется, но Алексей Пантелеймонович привык сам проверять житье-бытье школьников. Пусть у детей не будет места для плохих воспоминаний.

– Будем расширять сеть детских учреждений, – говорит Шокун. – Возможности есть. Ведь в сентябре все детские учреждения функционируют как дома отдыха и санатории для взрослых. У нас в Евпатории, например, прямо на берегу моря, в четырех корпусах, сразу сменяется взрослыми молодое племя. Нередко дети встречают родителей на празднике закрытия лагерей. И праздник становится общим – и для детей, и для их родителей, прибывших на отдых из колхоза. Название санатория – «Золотой берег». Отличная здравница! Не худо бы нам иметь с десяток таких. – Алексей Пантелеймонович задумчиво улыбается… Затем он называет цифры, вскрывает сокрытый в них мир материальных и духовных ценностей, их перспективу.

Удивляет осведомленность профработника. Откуда она? Все, оказывается, «очень просто». Алексей Пантелеймонович после войны работал и директором совхоза «Алупка», и секретарем Сакского райкома партии, был инструктором и заведующим сектором обкома КПСС.

Кому-кому, а Алексею Пантелеймоновичу никогда не забудется мощный размах стахановского движения тридцатых годов. Могучая музыка труда и созидания никогда не смолкает в его сердце – комсомольца тридцатых годов. И ему ли не знать, что может сделать социалистическое соревнование, всеобщий энтузиазм и расчет! Это не только производительность труда, – но и лучшая школа воспитания людей, молодежи, особенно, профессионального роста кадров, творческой активности. Свыше тридцати тысяч членов профсоюза области включилось в соревнование за коммунистический труд. Эта цифра не удовлетворяет председателя обкома профсоюза, хотя каждый день она растет. По всем районам проводятся конкурсы трактористов, пахарей, водителей, доярок. Десятки тысяч сельских тружеников включились в социалистическое соревнование за высокую культуру земледелия, за высокую культуру производства. В аппарате обкома – считанные работники. Но чаще всего их видят, как и самого Шокуна, на полях, на фермах, в общежитиях, домах культуры. Соревнованием нужно руководить творчески, живое дело требует живого участия, щедрости душевной, наконец, неутомимости.

Алексей Пантелеймонович любит бывать на полях совхоза «Кировский». Здесь он вместе с директором совхоза создавал когда-то новые механизированные отряды. Теперь многие хозяйства посылают людей своих на учебу к директору совхоза, Герою Социалистического Труда Ф.П. Кухтину. Директор везет гостей на поля. Материальная заинтересованность налицо, обезличка в отношении к земле исчезла. Почти сорок центнеров зерна на круг собирает большинство механизаторов. И это на самых засушливых землях Крыма, на Тарханкутском полуострове!

Да, очень непроста школа жизни у Алексея Пантелеймоновича, в служебной анкете которого, в соответствующей графе, вписано коротко: «профработник». Одно слово, а сколько в нем саккумулировалось опыта и знаний, раздумий и чувств. А прежде всего – годы неутомимого труда организатора, страстности коммуниста, любви к людям.

Внештатный политрук

По монгольскому небу плыли белые облака. Они медленно переваливали через Хинган, на несколько минут зависали над Керуленом, отражаясь в нем как в зеркале, затем плыли дальше и постепенно таяли под жарким степным солнцем.

Полк уже неделю пребывал в «готовности номер один». Мы тревожно ждали приказа о наступлении, но приказ не последовал ни в первый день после перелета, ни в последующие дни. Начальник штаба было заикнулся о расписании занятий, но командир полка только рукой махнул: какие, мол, теперь занятия!.. В парашюте, надетом поверх комбинезона, в потрескавшемся, видавшим виды шлемофоне до бровей, расставив широко ноги, стоял командир полка перед своим флагманским «Пе-2» с красной единицей на фюзеляже. Он о чем-то думал, сосредоточенно жуя травинку. В эту минуту он наверно унесся мыслями далеко туда за Хинган, куда полку вскоре лететь на бомбежку японских укреплений.

Замполит, подполковник Кудинов, заметив недовольство на лице моложавого начальника штаба, улыбнулся и положил ему руку на плечо:

– Ничего, майор. Все правильно. Помнишь, на учебных стрельбах? Там устав запрещает учебу, даже маломальские указания и замечания. Одним словом – Огневой рубеж. А ведь мы сейчас именно на таком огневом рубеже, майор. Дай людям сосредоточиться, внутренне собраться. Как говорится, посидеть перед дорогой…

Никто не отменил боевую готовность номер один, но долго она длиться не могла. Летчики стали выбираться из кабин, чтобы немного поразмяться. Механики выключали моторы – чего зря бензин жечь! Лишь время от времени, одним рывком, точно акробаты, по крылу забирались они в кабину, и, крикнув «от винтов!», по-фронтовому – одновременно – запускали оба мотора. Но едва винты успевали блеснуть на солнце сплошными миражно-серебристыми кругами, механики останавливали моторы, преувеличенно громко возглашая – «выключено!».

И снова «петляковы» стояли в молчаливом и грозном ожидании, пристально вглядываясь в небо; бензин был залит, пулеметы заряжены, бомбы – подвешены…

В эти тревожные и жаркие дни августовского лета сорок пятого года и прибыл в наш полк лейтенант Колтун, прикомандированный политработник. Явился он в красных, новеньких общеармейских погонах, на которых красовалась пехотинская эмблема: скрещенные ружья на фоне белого эмалевого круга, означавшего должно быть мишень. В первый же день приезда, Колтун спешно преобразился в «авиатора»; раздобыл авиационные погоны и немедленно их намертво пришил на плечи гимнастерки. Видимо, ему это показалось недостаточным, и он принялся расспрашивать в экипажах: нет ли у кого лишней пары «птичек»? Нашлись и «птички». Не без сожаления вынул их моторист Будашев из своего рюкзака. Первый танцор полка, он, еще будучи курсантом, в этих «птичках» задавал когда-то форсу, отправляясь по увольнительной в городской сад, там, на танцплощадке, будущий моторист «действовал под летчика» среди девушек подоверчивей.

Вздохнув, Будашев особым залихватским манером наискосок – прицепил огромные, почти с воробья «птички» на петлицы Колтуна. «Эх, была не была», – махнул он рукою и, как особую драгоценность извлек из спичечного коробка почти новый летный трафарет: «На рукав присобачим».

Уже через минуту и трафарет был «присобачен» на левый рукав Колтунской гимнастерки. Будашев полюбовался своей работой и остался доволен.

– Сила! – заключил он. – Ни у кого в полку нет такого редкостного трафарета и таких птичек! Видели у наших летчиков птички? Мелкота! Экономия цветного металла! А эти «орлы», должен вам сказать, довоенная продукция. Сила!..

Весь день в полку не давали покоя Колтуну: «Из какого училища, лейтенант», «Штурман или летчик?».

Колтун бормотал что-то невнятное, стараясь отделаться от чрезмерно любопытных сослуживцев, но полковые быстро смекнули в чем дело. Подобные случаи в авиации не редкость. Колтун стойко перенес все иронические улыбки и язвительные подвохи полковых остряков, но «орлов» не снял.

Небольшого роста, суетливой и по-кавалерийски раскарячистой походкой Колтун внезапно появлялся в экипажах, с ходу официальным отрывистым голосом выпаливал: «Как боевая готовность?», «Как настроение экипажа?» – и спешил дальше. Читая нам вслух газеты, точно все мы были малограмотными, он по многу раз объяснял нам прописные истины. На политбеседах он с мальчишеским упоением и раскатом буквы «р» читал свои мелко исписанные листочки, особенно смакуя иностранные слова «коалиция», «вето», «блицкриг».

– Да что он нас за советскую власть агитирует! – не выдержал однажды наш механик Шемякин, угрюмый на вид, неразговорчивый сибиряк. Мне и самому бывало досадно от «бесед» Колтуна. Смутно чувствовал, что о хорошем беспрестанно твердит, что «оно хорошее», значит, рано или поздно породит равнодушие и даже раздражение к нему. Я даже обратился поделиться некоторыми своими мыслями с нашим стрелком-радистом Рыскиным:

«…Если же обязательно говорить о хорошем, – горячо доказывал я, – нужно это делать не обыкновенно! Нужно уметь каждый раз открывать в нем новые качества, новую красоту. Вот, например, поэзия…».

При упоминании о поэзии Рыскин начал улыбаться – я боялся его насмешки пуще огня! – и запнувшись я не решился продолжать. Рыскин был единственным в полку, кого не потрясли мои стихи, появившиеся во фронтовой газете. Но я помнил древнюю поговорку: «кто мне льстит, тот обкрадывает меня», и втайне верил Рыскину, что стихи мои и впрямь не очень.

* * *

Со звеном лейтенанта Туликова Колтуну особенно не повезло. Там его беседы явно не имели успеха. Колтуна это злило. Тем более, что боевое звено было на хорошем счету. Люди, казалось, здесь слушали Колтуна лишь по обязанности и ради дисциплины. Самолюбие Колтуна было задето, и он стал все чаще являться в звено Туликова.

– Собирай людей! – как-то утром крикнул он Туликову, соскочив с политотделовского «Доджика». Рассеянно приняв от шофера аккуратно перевязанную стопку книг и прижав ее подмышкой, Колтун прямо на ходу начал развязывать большой рулон газет. Узел бечевки никак не поддавался толстым пальцам Колтуна и тому пришлось пустить в ход зубы.

– Ладно, ладно, – отмахнулся он от шофера, скуластого украинца, просившего не забыть передать в штаб «кныжкы, що Нашата пислала».

– Ну где же люди? – едва справившись с рулоном газет, раздраженно кинул Колтун, с видом человека, у которого и так времени в обрез, а его попусту заставляли долго ждать.

Туликов не ответил. Сидя на парашюте, под крылом самолета, он играл в домино со своим штурманом, младшим лейтенантом Барышниковым. Вместо стола поверх бомбовой кассеты приспособили они чемоданчик с блестящими железными уголкам.

– Садись лейтенант, – не отрываясь от домино, наконец, подал голос Туликов. Колтун только резко пыхнул ноздрями.

– Что, опять громкая читка? – все еще не глядя в сторону Колтуна, улыбнувшись спросил Туликов. Казалось, ему и не нужен ответ. Он сосредоточенно прищурился, как … пристукал костяшку: – «Рыба!».

– А вам что – наша печать не по душе? Или вообще советской властью недовольны? – огрызнулся Колтун. Тонкие губы его зло изогнулись.

Туликов уставился на Колтуна недоумевающим взглядом. Командир звена был из тех людей, которые «убивают словом». Уж мы, его подчиненные, хорошо это знали! А тут вдруг промолчал. Рыскин и я, тряпками, смоченными в бензине, подмывавшие мотор, настороженно переглянулись.

– Сейчас рубка будет! – шепнул я Рыскину.

– Никакой особой рубки здесь быть не может, – ответил он с видом превосходства. – Так себе, небольшая взаимная регулировочка. Командир – тоже лейтенант, в одинаковых званиях. Это понимать надо, – добавил он, ткнув пальцем меня в лоб и потарабанил по дюралевому капоту мотора.

Этот капот надежно укрывал нас, и мы украдкой наблюдали за офицерами. Нам не терпелось услышать крепкое словцо Туликова. Рыскин заранее потешался: сейчас, сейча-ас потолкуют. Волна и камень, лед и пламень не столь различны меж собой. Так что ли? Эх ты, по-э-зия… Службу не знаешь!

Но ни рубки, ни разговора «по душам» не получилось.

– Рыскин, собери-ка людей, – сказал Туликов и смешал домино.

Мы были разочарованы. Рыскин пожал плечами и побежал выполнять приказание. Я кинул тряпку в ведро с грязным бензином. Коротышка Барышников в широком комбинезоне и в парашюте, похожий на медведя, поплелся к штурманской кабине, чтобы спрятать чемодан и домино. При этом он негромко, не очень прочувствовано насвистывал «на позиции девушка провожала бойца». Я принялся застегивать капот мотора. Колтун и Туликов, стоявшие почти рядом, молчали; делали вид что поглощены наблюдением за моей работой. Лишь когда я отошел от самолета, чтобы подальше выплеснуть бензин из ведра, до меня донесся обычно вялый басок Туликова:

– Ты, Колтун, советской властью и ее печатью не прикрывайся. Червячок и яблочко – разница. Не торопись, не торопись… Еще потолкуем. Здесь подчиненные. Устава не знаешь… И застегни, лейтенант кармашек. Расстегнулся…

Оставив опешившего Колтуна, Туликов не торопясь пошел к мотору. Грудью налег на винт и двумя рывками повернул его до правильного положения – лопасть вверху, две внизу: так предписывало наставление авиаэксплуатационной службы.

* * *

«Так вот, – начал Колтун, когда мы уселись на траве, несколько поодаль, за самолетом. – Тема сегодняшней беседы: беречь личное оружие – священная обязанность каждого военнослужащего».

Туликов вскинул брови и сразу нахмурился. На лице его явственней проступили желто-лиловые пятна: в сорок втором лейтенант привел на базу свой самолет, подожженный немецким зенитным снарядом.

– Правильно. Беречь оружие надо. Хо-ро-шее дело – проокал Рыскин. Он поднялся, прикатил бомбовую кассету, поставил на попа и с преувеличенной серьезностью придвинул ее к Колтуну: «Пожалуйста! – не по-военному, а как бы на танцах перед дамой, дрыгнул он ногой. – Пожалуйста. Трибуна!» – еще раз повторил он и хлопнул ладонью по кассете.

Колтун разложил газеты, затем стопку блокнотных листов, аккуратно исписанных мельчайшим почерком. Связка книг у ног явно мешала ему, и он осторожно отодвинул ее носком начищенного сапога.

Я смотрел на книги, – на «кныжкы» Наташи, вспомнилась и сама Наташа, наша быстрая и звонкоголосая «Наталка Полтавка». Полковая машинистка, она же и библиотекарь Наташа, никогда не упускала случая прислать нам попутным самолетом «из Союза» посылку книг. Я пытался угадать: что на этот раз было в посылке и плохо слушал чтение Колтуна. Туликов рисовал что-то карандашом прямо на целлулоиде планшета. Рыскин за его спиной уже кемарил, по своему обыкновению низко свесив голову на грудь. Лишь Машенька Адуева, мастер по кислородному оборудованию, широко раскрыв свои маленькие серые глазки, не мигая смотрела на Колтуна. Так – само внимание – она слушала на всех занятиях, но стоило задать ей вопрос, – Машенька вспыхивала и чистосердечно признавалась: «Я прослушала»…

Звякнув плексигласовым козырьком кабины, Шемякин на мгновенье высунул свою лохматую рыжую голову. Он с самого утра возился в кабине, и мы даже не заметили, что его нет на беседе.

– Шемякин, давай вылезай! – крикнул Туликов своему механику. Но тот, видимо, не расслышал и снова захлопнул козырек.

Я хотел сказать Туликову, а заодно и Колтуну, что Шемякин переставляет тахометры, чтоб узнать: действительно ли правый мотор занижает обороты и, следовательно, надо менять свечи, или просто сам тахометр не исправен. Но от мысли, что мне придется говорить при всем звене, высказывать столь сложные технические соображения, я оробел и промолчал. И снова звучал голос Колтуна. Точно камни, размеренным шумом не задевая воображения, катились, падали его безликие фразы – все из холодных и раздражающе громких слов.

Только в одном месте лица людей оживились: прочитав несколько строк, в которых были слова река, деревня, солнце, Колтун на мгновенье умолк и коротко усмехнулся. У него был снисходительный вид человека, которому пришлось сделать нечто заведомо не серьезное. «Это цитата. Наверное, Эренбург; не записал я фамилию писателя… Но, не важно…» – опять повысил он голос и лицо его приняло прежнее строгое выражение.

– Это очерк Алексея Толстого. Называется он… – неожиданно вырвалось у меня, и я тут же покраснел.

– Прошу не перебивать! – неодобрительно глянул на меня Колтун и опять принялся за бумажки.

Но продолжать чтение он не успел.

«От винта!» – донесся из кабины голос Шемякина.

Вслед за маслянистой пылью, полетевшей нам в лица, из нижних выхлопных патрубков рванулся сизый дым – и мотор заработал.

– Фу, черт!» – вскочила Машенька Адуева и, придерживая рукой подол юбки, первая подалась от самолета. За нею и мы все отошли подальше от потока винта.

Колтун в недоумении поднял голову от бумажек, точно не слышал рокота мотора и не понимал, что здесь происходит. Это недоумение наверно должно было показать нам насколько он был увлечен беседой. С нарочитой медлительностью стал Колтун собирать свои бумаги и газеты, но вдруг усилившийся воздушный поток – Шемякин изменил «шаг винта» – рванул их и откинул далеко от самолета. Как перепуганный зверек, юркнула в траве темно-зеленая пилотка Колтуна. Бомбовая кассета медленно наклонялась, наконец, грохнулась. И, позвякивая стальными обручами, покатилась, словно пустая бочка с горы. Вслед за ней полетели и книги, размахивая переплетами, как птицы невиданной окраски…

Я бросился вдогонку, поймал газету, несколько блокнотных листков, застрявших в траве, и небольшую книжицу – приложение «Огонька». Почти все звено занялось этой веселой охотой. Дурашливо, вприпрыжку – чтоб было позабавней – бежал Рыскин. В звене он являлся добровольным затейником и постоянное поругивание его Туликовым было в сущности скрытым покровительством любимцу.

«Да-в-вай, да-в-в-ай» – кричал Рыскин, смешно размахивая своими длинными руками.

Я замедлил шаги, чтоб посмотреть на книжицу. На ее зеленом, цвета морской волны переплете, была нарисована лодка и белый парус. Рисунок был, наверно, не из затейливых, но я слишком долго не видел моря. На меня пахнуло, вдруг, и соленным ветром, и запахом спелых хлебов, и ароматом осеннего сада.

– Ну что вы там стали! Несите скорее, некогда мне. – Идя навстречу, сердито торопил меня Колтун. Я побежал к нему. Отдал ему и газету, и листки – все кроме книги.

– Товарищ лейтенант, – забормотал я, – разрешите мне книгу, прочитать только… Сразу верну.

– Ладно, ладно. Кстати, соберете все остальные книги и отнесете в штабную палатку, сержанту Шеину. И пусть заприходует.

На радостях я вытянулся, глубоко вдохнул, чтобы по-курсантски, лихо – слово в слово повторить приказание.

– Ну хорошо, хорошо, – смягчился Колтун. – У кого еще одна газета, прошу вернуть. – не глядя на людей засуетился он. – На этом беседу кончим. Лейтенант Туликов смотрите, чтоб все было в порядке. А то с таким механиком… – не кончил он и кивнул в сторону Шемякина. Тот как раз вылез из кабины, и по крылу соскользнул на землю.

– Все нормально, командир. Обороты нашлись – прибор занижал, – сказал Шемякин. По выражению его лица было видно, что кроме недостававших оборотов, для него до сих пор ничего не существовало на свете.

– Хорошо. Отдыхайте, – рассеянно ответил Туликов, как-то невесело улыбаясь посмотрел на уходящего Колтуна.

Шемякина задело равнодушие командира к отыскавшимся оборотам. «Что с него взять – летчик, он и есть летчик», – с грустной покорностью судьбы механика, к бремени ответственности подумал Шемякин. На серьезном еще ни разу не тронутом бритвой лице его появилось обычное для механика выражение сосредоточенной озабоченности. Он тоже посмотрел вслед Колтуну. Блестящие сапожки, летный трафарет на рукаве… Ничего нового. В полку уже к этому привыкли… Наконец, Шемякин тоже заметил над чем улыбался командир: пилотку Колтун надел звездочкой назад.

Дел после обеда не предвиделось, и я принялся за чтение. Еще с детства это осталось моим любимым занятие. В полку поговаривали, что я «перечитал все книги на свете» и вообще всячески преувеличивали мою «начитанность».

Домино, наверно, изрядно уже надоело младшему лейтенанту Барышникову. Отдав его в соседний экипаж, он опустился рядом со мной и Шемякиным на траву и заглянул в книгу.

– Читай вслух. Только, пожалуйста, сначала. Ведь немного прочитал. Всего две странички, а?

Я начал сначала и опять с удовольствием прочитал название рассказа – простое и трогательное: «Калина в палисаднике».

Сумерки уже начали сгущаться, когда я дочитал последнюю страницу. Закрыв книжицу и только теперь заметив, что меня слушало почти все звено. Все молчали, были, по-видимому, сильно взволнованы. Мной самим владело то странное и сильное чувство радостной грусти, когда едва сдерживаешь слезы.

– Да, медленно протянул Шемякин. – Это… Да, – он так и нашел нужных слов и смолк.

– Здорово написано! – ни на кого не глядел, крякнул Рыскин и непонятно зачем порывисто вскочил на ноги. Я с признательностью смотрел на Шемякина и на Рыскина, особенно на последнего, чьи шутки не щадили ни карточки чьей-нибудь любимой девушки, ни товарищеской откровенности. Во мне все ликовало, точно я сам написал этот рассказ.

Один только Туликов вроде был спокоен и смотрел в степь. Она была вся в вечерних огнях – одни двигались, другие были неподвижны, – огни автомашин и танков, самолетных прожекторов, пехотинский костров. О чем думал он? О предстоящих боевых действиях, или о своей любимой Волге? Где-то вспыхнул сильный свет посадочного прожектора, и я заметил рисунок на целлулоиде командирского планшета: какие-то необыкновенно зазубренные облака над широкой рекой, домик с палисадником над обрывистым берегом, а в палисаднике дерево с тяжелыми гроздями. «Рябина, наверно» – подумал я…

* * *

– Что, прохлаждаетесь, орлы? – вывел всех из задумчивости бодрый голосок сержанта Шеина, писаря строевого отдела. Он был мотористом, тоже закончил школу младших авиаспециалистов, но работы на самолете, особенно зимой по определению Рыскина – «боялся, как черт ладана». Штабной работник, бывающий на виду у начальства, он носил широкий командирский ремень, гимнастерку с карманами и медными пуговицами, что не позволялось сержанту. С нами, младшими специалистами Шеин держал себя слегка покровительственно, а с офицерами держал себя на равной ноге.

– Приказано выслать моториста часовым к штабной палатке! – сказал Шеин Туликову, как всегда избегая уставного обращения к старшим по званию, так ему проще было оберегать свое особое положение.

– Я ведь прошлую ночь выслал. Что вы там все из моего звена? – возразил Туликов. Его явно смущала необходимость отправить именно сейчас меня в наряд. Сегодня я был единственным мотористом, свободным от вахты.

– Разрешите отправиться! – удивляясь бойкости собственного голоса вскочил я и одним движением обеих рук – от пряжки за спину – оправил гимнастерку. Напрасно Туликов беспокоился, у меня на душе сейчас творилось такое, что я готов был в огонь и воду. Отстоять зябкую и бесконечную для часового ночь мне сейчас казалось сущим пустяком.

– Да, уж придется… Я завтра выясню, – как бы нехотя посмотрел на меня Туликов и неловко усмехнулся.