Райгард. Уж и корона

Глава 2

Омель – Ликсна,

Судува, Мядзининкай

Май 1947 г.

Анджей задремал и проснулся от резкого взвизга шин на мокром асфальте. За окном было темно, струи дождя позли по стеклу сплошными потоками, и выстроившиеся в полукруглую цепочку фонари – дорога в этом месте делала крутой поворот – расплывались в тумане. Города не было видно, а ветер, влетающий в салон машины, пах полынью и степью, и если закрыть глаза, могло показаться, что там, за поворотом шоссе – море, и огни кораблей на рейде, и маячные огни на внешних створах… но лучше не допускать и тени подобных иллюзий.

После долгой и тряской дороги слегка мутило.

– Попросите, пусть остановят.

Сопровождающий – штатный венатор города Ликсна, маленький и щуплый, часто покашливающий и вытирающий платком бледную лысину человечек – воззрился на Анджея с суеверным ужасом. Потом постучал в стеклянную перегородку, отделяющую салон авто от водителя, и когда машина, задрав один бок выше другого, остановилась на неровной обочине, первым полез наружу.

Пахло лесом и мокрой травой. Пан штатный венатор раскрыл для высокого начальства раскидистый, как поганка, черный зонт, капли дождя защелкали по туго натянутому полотнищу.

Преодолевая отчетливое желание сесть прямо на землю, Анджей отошел на несколько шагов от машины. Задрал в небо голову. Тучи шли низко, почти задевая рваными краями пушистые, плохо различимые в темноте, верхушки сосен. Редкие зарницы вспыхивали над лесом.

– Вам плохо? – испуганно спросил пан венатор.

– Травой пахнет. Чувствуете?

– Что? – белесые бровки его спутника сошлись в недоумении.

– Ничего. Поедемте.

Анджей был твердо уверен, что отошел от машины всего на несколько шагов. Но вдруг оказалось, что он ушагал по обочине довольно далеко, так, что сигнальные огни почти растворялись в дожде и тумане.

– Ну вот, так всегда, – сказал пан венатор, нагоняя высокое начальство и вновь пытаясь раскрыть над Анджеем зонт. Проку от такой заботы не было ровно никакого, хотя бы из-за разницы в росте. И потом, пока они топали по дороге, поминутно оступаясь на кочках и угрязая в лужах, Анджей все равно успел промокнуть до нитки. Он-то, в отличие от своего провожатого, плаща не захватил, решил, что по весенней жаре и пиджака будет довольно.

– Да уберите вы эту глупость! Слушайте, он что, дурак, ваш водитель?

Пан венатор забормотал извинения и оправдания, в которых самым понятным было «всемерно накажем». Ага, подумал Анджей, дыба и колесование, принимать три раза в день по столовой ложке. Было скучно, холодно и смертно хотелось спать.

– Вас как зовут?

– А?..

– Имя ваше как?

– А… зачем?

Он думает, я напишу на него в столицу рапорт, понял Анджей. Я напишу рапорт, и его лишат прибавки к жалованью. А у него семья, огород, теща…

– Да низачем. Просто неловко как-то.

– А-а… – тот вздохнул с облегчением, сунул подмышку сложенный зонт, ладонью обтер лицо. Пальцы были тонкие и будто прозрачные, в несмываемых пятнах чернил. Анджей ощутил что-то вроде брезгливости. – Казимир… Казик. Квятковский.

– Понятно.

– Что вам понятно?

– Да все.

– Ага…

В такой содержательной беседе, изгваздавшись в грязи и глине по самые уши, они кое-как дотопали до машины. Анджей обошел авто, распахнул водительскую дверцу.

В общем, он и ждал чего-то подобного. Предчувствовал. Все к тому располагало: дождь, идущая через лес пустая дорога, идиот-провожатый, даже зарницы над сосновыми верхушками и далекий крик ночной птицы. Учитывая все это, никоим иным образом события сложиться не могли, но все равно он не смог удержаться от проклятия.

Водителя не было.

В салоне было пусто. Вынутые из зажигания ключи валялись на щитке, в пепельнице почти до фильтра дотлела недокуренная папироска – а значит, шофер смылся, самое большее, десять минут назад. То есть, если исходить из простой человеческой логики, они обязательно увидели бы, как он уходит по дороге – или сигает в придорожные кусты, это уж кому как больше нравится. Но они же не сошли с ума?

– Вы что-нибудь видели?

– Что?

– Понятно, – опять сказал Анджей, чувствуя себя круглым идиотом. Он вдруг подумал, что даже глупо спрашивать, умеет ли это чудо держать в руках руль. Венатор, черт подери. Охотник за головами.

– А вы машину водить умеете? – спросил Квятковский.

– А вы? – оскалился Анджей.

– Я? Нет. А зачем? Вообще-то, я, знаете, здешний доктор. Ну, то есть, в Ликсне. Акушер… ну и все остальное тоже. Практика бедная, так что вот, приходится подрабатывать.

– Боже святый, – только и сказал Анджей.

Если он исполняет свои обязанности медикуса так же ревностно и профессионально, как и долг венатора, то бедные его пациенты. Неудивительно, что по бумагам во всем округе Мядзининкай, а уж в Ликсне тем паче, царит мир, покой и божья благодать.

– Пане, – осторожно кашлянул за спиной Квятковский. – Вы бы сели в машину, пане начальнику.

– Это еще зачем?

– Так ночь, опасно же.

– Если судить по вашим отчетам, то бояться тут никакой нечисти невозможно. За полным отсутствием таковой.

Он все-таки обернулся. Квятковский стоял за спиной, и лицо его казалось сплошным белым пятном. Как будто ночь и дождь смыли с этого лица все черты. Анджей сморгнул, и наваждение исчезло. Ни слова не говоря, он полез в теплый пахнущий табаком салон.

Разумеется, мотор не завелся. Анджей как-то сразу понял, что все усилия окажутся тщетными. Это такая игра, и что он может поделать, если правила дурацкие. Квятковский сидел рядом, сжавшись, будто мышь под веником, слушал, как чертыхается высокое начальство, вздыхал и иногда даже крестился украдкой.

– Ладно, – наконец решил Анджей. – Рассветет – и пойдем пешком. Так вас устраивает? Ну и слава богу. А пока давайте, что ли, ваши отчеты посмотрю.

– Сей момент. – Квятковский вновь закашлялся и полез куда-то на заднее сиденье, повозился там, неловко выгнувшись, так что пиджак конфузливо задрался на худых лопатках, и перед Анджеем явилась невероятных размеров закопченная лампа. Пан штатный венатор встряхнул ее, прислушался к плеску керосина в бронзовом нутре, поправил стеклянный, в языках сажи, плафон и принялся рыться по карманам в поисках спичек. Анджей молча протянул ему коробок.

Фитиль вспыхнул, расцвел красной искрой, и ночь, прильнувшая к стеклам, отодвинулась за край освещенного круга. Сделалось нестрашно и покойно. Казик пристроил лампу на специальный крюк над водительским местом и, опять вздыхая и кашляя, вручил Анджею тоненькую картонную папку

– Это что?

– Отчет. Вы же просили.

Анджей развязал веревочные тесемки. В папке был один-единственный лист бумаги, до половины заполненный машинописными строчками. Надо полагать, в жизни городского поселка Ликсна за последний год необъяснимых событий не случилось вовсе, а те события, которые объяснить реальными причинами было можно, автор сего монументального труда вносить в реестр не счел нужным. Ну, и нечисти никакой в поселке нет и не было никогда. Ни болотников, ни нав, ни еще каких умертвий. Не выживают они тут, климат уж больно суровый.

– Слушайте, – Анджей положил на место прочитанный лист, закрыл папку и тщательно завязал веревочки. – Если я покажу этот литературный шедевр в столице, вас не просто попрут с должности с позором и всеми положенными к случаю церемониями. Вас под трибунал отдадут. Вы это понимаете?

– Нет. А почему?

– Потому. Вот смотрите. – Он щелкнул замками кожаного бювара и принялся раскладывать перед обалдевшим Казиком листы тонкой дорогой бумаги. От цифр, диаграмм и густой машинописи рябило в глазах, и колеблющийся свет лампы не прибавлял ясности. – Вот отчеты по округам Лишкявы, это Шеневальд, вот это – по кревским окраинам, мы туда особо не лезем, там своя служба имеется. Видите? Едва ли найдется кто, способный назвать ситуацию спокойной. Скорее уж наоборот, причем, что интересно, положение дел наиболее удручающее отнюдь не там, где проходили события Болотной войны. Вовсе наоборот. Там, где войны никто не помнит, ночью страшно и шаг за калитку ступить. Да и днем небезопасно тоже. Описания почитать хотите?

– Н-нет.

– Это правильно, – похвалил Анджей. Потому что от этих описаний человек некрепкого рассудка легко мог этот рассудок утратить. – В общем, вы понимаете. Там, где прошла война, там люди еще помнят. Они ходят в храмы, на кладбища и куда там еще положено, они знают по именам всех, кто погиб, они их помнят, и эта самая память хоть как-то помогает их мертвецам оставаться людьми… если можно так сказать. Не превращаться в нечисть окончательно и бесповоротно. Да, я понимаю, что это суеверия и предрассудки, но, в сущности, вся наша с вами работа – это суеверия и предрассудки, потому что ничего другого у нас нет. А вы, я надеюсь, понимаете тоже, что в Мариенбурге пока еще очень далеки от идеи увековечения воинской славы северо-восточных окраин империи.

Квятковский слушал его и кивал – уныло и обреченно. Анджею не хотелось смотреть на него.

– И вот вы, штатный венатор поселка Ликсна, поселка, который всегда оставался в стороне от боевых действий, которого война не коснулась даже дыханием, подаете мне отчет, и в нем указываете на один неявный случай появления нечисти и одну наву. Как тут у вас принято – вересковую женщину. Романтики… хорошо хоть, не забыли под регистрацию ее подвести и налоговую ведомость оформить. Да, я прочел, что она никоим образом не нарушает Уложения о мерах допустимого зла. Какие выводы, по-вашему, я должен из всего этого сделать?

– Какие? – покорно спросил Квятковский.

– Такие. Что вы либо наплевательски относитесь к своим обязанностям, либо противники ваши столь сильны, что не позволяют себя обнаружить. Что отнюдь не снимает с вас вины.

– Почему?

– Потому что, в таком случае, вы, как добросовестный государственный чиновник, обязаны были заподозрить и принять меры. Вызвать венаторов из столицы.

– Ну так вот… – с облегчением вздохнул Казик.

– Что – вот?!

– Ну вы же и приехали.

***

Этот день – завершающий короткую череду весенних месяцев, такой долгий, такой бесконечно обыкновенный, ничем не примечательный – Стах князь Ургале будет помнить всю свою жизнь, и потом, когда все завершится, перед глазами его будет стоять только этот ясный солнечный свет в открытой анфиладе отцовского майоратного дворца и зеленоглазая девочка в смешной селянской сукне с вышиваным подолом и низкой янтарей на худой загорелой шее…

Он просыпался в утренних прозрачных сумерках. Кругом стояла влажная сонная тишина, ветер колебал кисейный полог постели, вздувал занавеску на высоком, в пол, окне. Дальше была балюстрада и замковый парк, молчащие над берегом Ислочи сосны… Под окном натекла лужа: ночью был дождь. Стах представил, как сейчас натянет полотняные штаны и рубашку, перескочит мраморные перила и окажется в парке, среди вековых дубов и необхватных тополей, а потом сиганет с обрыва в речку… это неправда, что в конце мая купаться еще холодно. Он уже счет потерял, сколько раз переплыл Ислочь от берега до берега, но Вежису – приставленному к нему дядьке – знать об этом необязательно.

– Пане княжичу?

Стах застыл – как стоял, с занесенной над перилами ногой. Вежис прошел от дверей, пересек покой, по дороге подняв брошенную на пол книгу, и остановился на пороге балюстрады.

– Не стоит, право же… – Вежис покачал головой, видя, что Стах все-таки собирается сбежать. – Одевайтесь лучше, у нас сегодня дела.

И вот они едут… Коляска, запряженная парой мышастых кобылок – Вежис не доверяет никому и строго следит, чтобы в коляску запрягали только таких, смирных, – стучит колесами по лесной дороге, подскакивает на древесных корнях, и всякий раз дядькова усмешка делается чуть более напряженной. Он правит лошадьми и не смотрит на Стаха, а когда оглядывается – то улыбается и качает головой, не желая отвечать на расспросы, и на самом дне его серо-зеленых, как здешнее море, глаз, живет непонятное беспокойство.

До майората далеко, почти полдня пути, но делать нечего. Они бы жили в майорате, но в Резне коллегиум при кляшторе, а ему надо учиться, поэтому приходится жить в Резненском палаце. Стах – будущий князь Ургале, он не может вырасти невеждой. Так что придется трястись в коляске до Ургале. Ехать скучно, зато на уроках тосковать не надо. Вакаций в коллегиуме нет: резненским мнихам что осень, что зима, что красно лето, они полагают, будто для ученья всякое время года подходит. Тем более, если ты будущий князь. А тут внезапная передышка. Хорошо же? Тогда почему так сжимается и ноет сердце?

Девочка сидела на каменной скамье, послушно и скучающе сложив на коленях руки, и рассеянно следила, как перемещается на мозаичном полу тень рябиновой ветки. Сама ветка нависала над ведущими во двор ступенями, совсем низко, но все-таки оставаясь недоступной. На лице девочки было написано капризное неудовольствие. Если бы не чужой дом и не платье, в которое ее нарядили, по утверждению няньки, ради праздника, все было бы проще. Тем более, что и розы на круглой огромной клумбе, посреди которой лениво плескался и брызгал фонтан, тоже были хороши. Девочка смотрела на цветы, прикусив нижнюю губу, и часто вздыхала. А клумба была пестрая, как лоскутное одеяло. Нигде больше, кроме как в Ургале, розы не цвели так рано. Но розы недоступны. Она же воспитанная паненка. Она обещала няньке, что будет вести себя хорошо, а нянька передала матери…

На парковой дорожке опять показался рыжий с черными подпалинами пес. Раньше он лежал у фонтана, но подойти к девочке так и не пожелал, а приманить было нечем: платье парадное, а значит, карманы пусты.

Хоть бы скорее пришла мама.

– Здравствуй, растение

Она подняла голову. Взгляд уперся в разбрызгивающий солнце кусок дикого бурштына на грубой железной цепи. Ее звенья приминали тонкий лен рубашки. Девочка перевела взгляд выше, увидела улыбчивый, перемазанный травяным соком рот, царапину на твердом подбородке и, наконец – внимательно изучающие ее синие узкие глаза.

– Здравствуй и ты, – сказала девочка с достоинством.

Он улыбнулся и присел перед ней на корточки.

– Ты чья?

– Ничья. Я не понимаю таких вопросов.

Мальчишка улыбнулся еще шире. Ему нравилось, как она отвечает.

– А сколько тебе лет?

– Семь, – сказала она гордо и добавила: – Я уже взрослая.

– Ай да растение! – восхитился он и прихлопнул себя по коленам. – Как же тебя зовут, такую взрослую?

– Эгле. – Она взглянула исподлобья. – А если ты будешь меня обижать, я позову маму.

– Так ты здесь с матерью? А где она?

Эгле кивнула на дверь в конце галереи. Похоже, мама просто забыла о своей девочке. И о том, что мир полон упрямых псов и недобрых мальчишек.

– А ты кто? Я в Ливнах всех знаю, и в Резне тоже, и даже здесь, в Ургале, а тебя не видела никогда.

– Князь.

– Что-о?! – протянула Эгле недоверчиво. – Не рассказывай сказки! Думаешь, если я младше, так меня можно дурачить? Мальчики не бывают князьями. Твой отец – да, наверное, но не ты.

– У меня нет отца.

Эгле не нашлась, что ответить. А мальчишка встал, повернулся к кустам сирени и присвистнул. Эгле замерла от восторга, когда давешний пес в два прыжка перемахнул клумбу.

– Твой?

– Нет. Живет при стайнях.

– А ты?

– Я? – он удивился. – Что – я? Я дома живу. С опекуном.

– Он тебя бьет?

– Он меня ни разу пальцем не тронул, – скзаал мальчишка удивленно. – Хотя говорит, что стоило бы.

– А зовут тебя как?

– Стах.

Пес разлегся под скамьей, у самых ног Эгле, так что, если бы она встала, неприменно наступила бы ему на хвост. Стах, переминаясь с ноги на ногу, стоял у колонны, и было совершенно не понятно, отчего он не уходит. Эгле тряхнула локонами. Странное ощущение власти над этим мальчиком было неожиданным и острым.

– Хочу розу, – сказала она.

– Чего-чего?

– Розу. Вон ту, с клумбы.

– Пойди и сорви. Можно.

– Еще чего! – она фыркнула, забавно оттопыривая губку. – Я девочка.

– Что-то незаметно, – со вздохом признался Стах и с неохотой оторвался от колонны.

Он принес и положил ей на колени багряно-черную с алым окаймлением розу на длинном шипастом стебле.

– Осторожней, растение. Не исколи руки.

– Смотри, кто-то идет.

Дверь растворилась, и в глубине покоев показалась быстро идущая к выходу женщина; следом за ней шел высокий мужчина в белом упланде.

– Поглядите, пан Вежис, – позвала женщина своего спутника, понимая, что дети слышат их.

– Ну что же, пани, – Вежис усмехнулся в усы. – Князь растет. Рыцарь… Поди сюда, мальчик.

Стах оглянулся на Эгле. Она сидела раздавленная, напуганная ожиданием скандала.

– Не бойся, – сказал он серьезно и тихо. – Я не дам им тебя обижать.

Спустя несколько минут, после положенных церемоний знакомства, обещаний видеться, приезжать почаще и не забывать взрослые выставили их вон.

– Боюсь, ему скучно с нею, – с беспокойством сказала женщина, глядя на две фигурки, неторопливо шагающие в переплетении теней и света по аллее. Хорошо ли мы сделали, пан Вежис?

– Когда он достигнет полнолетия, ей будет только четырнадцать. Но потом, пани Бируте, ему стукнет двадцать пять, а ей – восемнадцать. В самый раз.

– Да.

– Вы же не хотите, чтобы молодой князь женился на старухе. И потом, то, что ей предстоит пережить… лучше, когда такое случается с молодыми.

– Лучше, когда такое вообще не случается. Вы мужчина, пан Вежис. Вы не представляете, что это такое – потерять ребенка.

– Пани Бируте. – Вежис помолчал, дожидаясь, пока дети скроются за поворотом аллеи. – Нужно бы сказать им. Хотя бы Стаху. Девочка мала и едва ли поймет что-либо… но Сташек должен знать.

Она чуть наклонила голову.

– Хорошо. Скажите. И еще, пан Вежис. Не настаивайте на его поездках в Ливны.

– Как скажете, пани.

Она улыбнулась и подала ему руку, позволяя проводить себя до кареты.

***

Самое страшное, что с ней могло случиться – случилось. Она заснула. В лесу. Прямо посреди круглой, как пятак, поляны, желтой от «курьих лапок», с черными суровыми елями по краям. Вот так выломилась из чащобы, мокрая и злая, остервенело отмахиваясь от комариной стаи и потирая зудящие от царапин и крапивных волдырей лодыжки и локти – и оказалась посреди тишины и солнца, по колено в густой и мягкой траве.

Сначала Варвара просто сидела в этой траве, бездумно гладя прохладные стебли. Они скользили меж пальцев, как водяные струи. Из сумрака пахло ландышами, и от этой ледяной горечи немели ладони и ныл висок. Память милосердно затирала подробности недавнего скандала.

То есть, когда все случилось, она не испугалась ни капельки. Было не то чтобы страшно – противно. Эти тетки орали на нее так, как если бы она собственноручно застрелила по меньшей мере десяток инспектрисс. И Ростик смотрел укоряюще: вот, мол, я тебе доверял, а ты так меня подставила, Стрельникова. Ему даже в голову не пришло усомниться в том, что она вообще виновата. Этот тип, который притащился во главе делегации, сказал ему два слова на ухо – и у Ростика сразу сделалось такое лицо… будто на жабу наступил. А еще клялся, что никакая чиновная мразь ее и тронуть не посмеет, только через мой труп, говорил… трус.

Она легла на траву и закрыла глаза, заново переживая случившееся.

Кучерявые весенние облака плыли, цепляясь за черно-синие верхушки елей. Муравей взбирался по травинке, блестел лаковой каплей. По сравнению с этим все остальное было таким… неважным, что ли? эта мысль поразила ее, но как-то вяло. Варвара закрыла глаза. Солнце качалось под веками горячей черно-зеленой каплей.

– Тихо!

Ему совсем не потребовалось кричать на них. У него был негромкий и очень спокойный голос, который необъяснимым образом был услышан всеми в единую секунду, и там, где только что стоял гвалт и вопли до небес, внезапно воцарилась полная тишина.

– Тихо, – повторил он своим удивительным голосом и, приобняв за плечи обомлевших от недавнего ужаса инспектрисс, раздвинул их плотный строй и прошел к доске. – Всем сесть.

Грохнули крышки парт. Вновь наступила тишина, в которой было слышно, как шуршит, оползая, побелка и поскрипывает, успокаиваясь в качании, шнур люстры над преподавательской кафедрой.

– Каждому, кто закрыл рот, большое человеческое спасибо. Оружие попрошу.

Яр послушно протянул гостю злосчастный карабин.

– Также прошу всех оставаться на своих местах. – Гость в несколько выверенных до автоматизма движений разобрал карабин, задумчиво покачал головой, когда убедился в том, что заряжен он не был, протянул руку, в которую Яр, сделавшийся вдруг удивительно понятливым, вложил классный журнал. – Спасибо. Теперь тот, чью фамилию я называю, встает, говорит «я», садится и не издает более ни звука. Понятно?

– А вы кто? – строптиво поинтересовались с задней парты.

– Допустим, начальник комиссии из окружного департамента образования. Или вас имя интересует, молодой человек?

– Интересует!

– Представляться я буду вашим родителям, если они того пожелают. Приглашать родителей? Нет? Прекрасно. Еще вопросы у кого-нибудь имеются? Тогда приступим. Берут Аделя!

– Я, – беловолосая, тонкая, как свечка, Аделька осторожно вылезла из-за парты. Постояла, бледная до прозрачности, хлопая ресницами и отчаянно краснея, потом, не дождавшись никакого ответа, так же осторожно села на свое место.

Начальник комиссии окружного департамента образования смотрел на нее без всякого выражения на лице.

Он стоял у доски, расставив ноги, обутые в тяжелые, армейского образца, высокие ботинки, и чуть покачивался с пятки на носок. Глаза его – один зеленый и насмешливый, второй – серый, мертвый – смотрели на класс. Тетки из комиссии молчаливо подпирали дверь. Кажется, они даже дышать забыли, не то что стонать и возмущаться.

– Богданович Юзеф!

Они вставали, Варварины одноклассники – один за другим, ежились и сутулились под этим странным взглядом, потом, облегченно выдыхая, садились на место. Протестовать и спорить никому и в голову не приходило. Они были будто завороженные, придавленные чужой волей, и в этом ощущалась чудовищная противоестественность. Почему-то Варваре казалось, когда до нее дойдет очередь, она не сможет встать. Ноги откажут.

Она сидела, бездумно вертя в пальцах карандаш, зачем-то пробуя пальцем острый старательно отточенный грифель.

– …Родин Артем!

Вызывающе громко хлопнула крышка парты.

– Я!

– Стрельникова Варвара!

Карандашное острие воткнулось в палец. Варвара закусила губу. Почему она до сих пор сидит? Она ни в чем не виновата! На подушечке пальца выступала алая капля, постепенно окрашиваясь черным – от графитового стержня.

Начальник окружной комиссии перестал покачиватся с пяток на носки и шагнул к Варвариной парте. Наклонился, заглядывая Варваре в лицо. Что он прочел в ее глазах – бог весть, а только выпрямился, захлопнул журнал и объявил, что на этом перекличка окончена и все свободны, а панну Стрельникову в компании директора школы и классного наставника он приглашает побеседовать приватно на отвлеченные темы.

Для бесед был выбран почему-то не директорский кабинет, как логично предположила сперва Варвара. Она уже было свернула от лестницы направо, туда, где в тупике коридора, за пыльным фикусом, обреталась дверь в Ростиковы апартаменты, – за частые визиты она выучила эту дорогу досконально, могла бы из любого помещения школы с закрытыми глазами дойти и ни разу не споткнулась. Но тут инспектор – это Варвара его так окрестила, потому что надо как-то называть человека, если имени его не знаешь, а он сам рассказывать не торопится – тут он ухватил ее за плечо и заставил повернуть направо. Варвара фыркнула, высвобождаясь, за ее спиной восхищенно вздохнул добрый десяток тайных наблюдателей. Нечего тут лапы распускать! К тому же, и она не под конвоем… в возмущении Варвара не заметила, как кончился коридор и она оказалась перед белой дверью школьного медпункта.

Вот тут ей по-настоящему стало страшно. И в голову полезла всякая чушь. Про врачей-убийц и учителей-маньяков. Наверное, это было бы смешно, во всяком случае, Варвара с удовольствием посмеялась бы, расскажи ей кто-нибудь такое. Но тут колени ослабли, а во рту стало сухо и гадко.

– Вы проходите, проходите, – посоветовал инспектор и приглашающе подтолкнул Варвару между лопаток. Она переступила порог, и тут он обернулся и, оглядывая совершенно пустой коридор, сообщил ледяным голосом:

– Кто будет подслушивать у дверей, отправится вслед за Стрельниковой. Я предупредил.

Похожий на мокрого воробья маленький человечек поднялся из-за застеленного белой клеенкой стола. Инспектор улыбнулся ему широко и радостно, как давнему знакомцу.

– Вот, пан Квятковский, извольте полюбопытствовать. Обнаружил во вверенном вам учреждении. А вы говорите – ничего нет. Как же нет, когда есть! Присаживайтесь, барышня, – он указал Варваре на кушетку.

Скользкая клеенка противно холодила голые ноги. Варвара незаметно отступила от кушетки подальше. Почему-то ей казалось, что если она не сядет, как ей велели, то ничего страшного с ней не случится. Видимо, Ростик, подпиравший дверь, думал так же, потому что ободряюще улыбнулся Варваре и даже подмигнул.

– Пускай панна подойдет, – велел фельдшер.

И она пошла. Дура, пошла, как привязанная, не в силах противиться чужому голосу, чужой воле, ощущая себя бабочкой на булавке, шла и смотрела, как в окне кабинетика, до половины закрашенном белой краской, колышется молодая тополевая листва, пересыпанная солнечными бликами.

– Стрельникова Варвара Александровна, полных лет пятнадцать, безнадзорная, на учете не состоит… – фельдшер читал из серой картонной папки, а рукой держал Варвару за запястье, наклонив голову, прислушивался к пульсу, – за медицинской помощью не обращалась, жалоб и сигналов тоже не поступало. Пан Кравиц, а вы уверены, что не ошибаетесь?

– Это я у вас хочу спросить.

– Но вы же сами…

– Сам я только что видел, как стараниями этой барышни выстрелил в руках у преподавателя военной подготовки учебный карабин, к тому же не заряженный. И потом, определять – это ваша работа, вам за это жалованье платят, любезный. Мои обязанности – пресекать. Или вы забыли?

Глаза у Ростика, со стоическим видом выслушивающего всю эту ахинею, были совершенно безумными. И Варвара вдруг поняла, что пан директор за нее не заступится, если что. Просто не сможет. Это все равно, что пытаться ложкой вычерпать воду из тонущего корабля.

– И после этого вы будете утверждать, что в Ликсне тишина и спокойствие?! Любуйтесь!

– Панове, что здесь происходит?

– А вас никто не спрашивает!

– Позвольте!

– Не позволю, – Кравиц обернулся к директору, и Варваре стало не по себе. Ничего человеческого не было в этом лице. – Не вашего ума это дело. Не лезьте, стойте и молчите.

– Вы что же, – подал сдавленный голос фельдшер, – вы хотите сказать, что она нава?

– Нет! – отрезал Кравиц.

Потом, сколько ни пыталась, Варвара никак не могла вспомнить, что с ней произошло. Помнила только вспышку бело-зеленого света, и как шарахнулся Ростик, уступая ей дорогу; она не вписалась в дверной проем, толкнула директора; упали, беспомощно звякнули на кафельном полу Ростиковы очки… Варвара выломилась из кабинетика, не видя перед собой ничего, и пришла в себя только на мостках, в лесу. Коричневые струи воды медленно перекатывались на гладких камнях, голубые и зеленые стрекозы неподвижно висели над зарослями стрелолиста у берегов. Над головой шумели, колыхались сосны, солнце сеялось сквозь полупрозрачную молодую листву берез и осинника. Из лесной чащобы тянуло черемуховым холодом.

Я дома, внезапно поняла Варвара. И закрыла глаза. Тишина и покой, не перемежаемые даже пением птиц, обнимали ее, как облако, как туман над осенними плавнями.

Чужой взгляд лежал на лице, будто касался щек прохладными ладонями, медленно вбирал в себя ее всю, пил – как древесный сок.

Варвара очнулась.

Из глубины потока глядело на нее незнакомое, чужое женское лицо. Варвара узнала этот взгляд – так лес много месяцев подряд всматривался в нее, изучал, ожидал… вот, дождался.

Она швырнула в воду учебником – первым, что попалось под руку. Взлетели брызги, стеклянная поверхность ручья разбилась тысячью изображений, поднялся со дна песок, прутики, мелкий водяной мусор. Книжка поплыла по течению, шевеля под ветром распахнутыми страницами, которые медленно набрякали водой. Варвара отвернулась. Посидела еще несколько минут, упихала в рюкзачок остатки школьного имущества и поднялась.

Наивная, она думала, что все закончилось с этой ее выходкой. А ничего никуда не девалось. И лес по-прежнему смотрел ей в спину, только теперь, в отличие от прежних времен, Варвара знала, какое у него лицо.

…Она заснула на этой поляне, заснула, сама не помня как, и лес присвоил ее, оплел повиликой руки, пророс молодой травой сквозь легкие, сделал частью себя, и Варвара знала, чьи глаза глянут на нее из зеркала, когда утром она встанет заплести косу.