Читать книгу: «Пароход», страница 8

С полчаса они тащились по едва видимой дороге, тянувшейся среди леса и полей, а потом автомобиль выскочил на хорошо укатанную трассу, набрал скорость и погнал. Затем был город Кёльн. Отсюда начался маршрут к границе Польши. Остановив у вокзала автомобиль, Людвиг напомнил своим пассажирам, где его искать, когда они надумают возвратиться в Бельгию, «стрельнул» на прощание сигарету и укатил вглубь города по каменной мостовой.

Дальше Сергей Сергеевич и Тибо поехали поездом – никакой романтики!

Конечным пунктом этого путешествия был провинциальный городок Швибус. Следуя инструкции господина Тетерина, Алябьев и Дюран, теперь уже герр Блюммер и герр Верн, пришли на улицу Ткачей – недаром в городке обосновались суконные фабрики фирмы «Ридлер и сыновья», и нашли здесь маленький кабачок «Полная кружка». Посетителей в этом кнайпе обслуживал сам хозяин – Фриц Штольц, его супруга и долговязый сын.

Сергей Сергеевич сказал Штольцу пароль:

– Господин Тетерин велел кланяться господину Вольфу.

– До нас дошли слухи, что господин Тетерин болен, – отозвался Фриц, прищурив глаз.

– Слухи – есть слухи. Он совершенно здоров, – тоже прижмуря глаз, закончил Алябьев.

Хозяин кабачка кликнул сына и шепнул ему на ухо, после чего его долговязый отпрыск куда-то убежал, а Штольц принёс своим визитёрам по две кружки пива и тарелку со свиными сосисками, сопроводив их стандартно-щедрой фразой: «За счёт заведения». К тому времени, когда кружки и тарелка опустели, сын Штольца вернулся, тоже пошептал папеньке на ушко, и тот уже доверительно доложил Алябьеву:

– Господа, на улице вас ждёт машина. Счастливого пути!

И снова была автомобильная поездка, надо сказать, не короткая. Её можно было назвать «По закоулкам германских ландшафтов». Теперь Сергея Сергеевича и Тибо сопровождали два проводника. Один из них то и дело ругал некого Войцеха, обзывая его «грязной польской свиньёй» и «жадным вонючим жидом». Наконец, первый проводник, бывший за рулём авто, не выдержал и одёрнул своего приятеля, дескать, какой-нибудь час-полтора нас не устроит, на что ругатель Войцеха возразил ему:

– Герхард! Если бы только время, но ещё и деньги?! И всё из-за этого жадного жида!

Наконец, они прибыли к месту перехода. Это был лесной массив, разделённый «рвом» – канавой, перешагнуть можно. За ней находился «вал» – не выше бруствера окопа, и за ним чёрные столбы с редкой колючей проволокой. Со стороны «рва» стояли два германских пограничника, а за «колючкой» – два польских, и за ними снова лес. Внешне пограничники выглядели спокойными, но Алябьев кожей почувствовал: нервничают служивые.

– Быстрее, господа! – германец нетерпеливо махнул рукой и тут же обратился к ругателю Войцеха, ведущего за собой Алябьева и Дюрана: – Ну что? Принёс?

– Идите! Идите! – проводник поторопил ведомых, пропуская их вперёд.

– Шибцей, панове! Шибцей! – тоже поторопил их первый польский пограничник, стоящий у самой проволоки, и услужливо приподнял среднюю нитку игольчатой «колючки» рукой.

Сергей Сергеевич перешагнул «ров», «вал» и прошмыгнул под проволоку, Тибо следом. Второй польский пограничник позвал их за собой. Алябьев украдкой обернулся: немецкий ругатель некого польского Войцеха передал своему соотечественнику два бумажных пакета. Тот, в свою очередь, перекинул один из пакетов польскому пограничнику.

«Грубо! – подумал Алябьев. – Тут, пожалуй, у мсье Тетерина самый слабый и ненадёжный «коридор». Но, так или иначе, а Германия не отстала от Бельгии и Франции и так же вежливо и быстро пропустила компаньонов в Польшу. Та тоже не возражала, закрыв глаза на панов-нелегалов. Правда, на её территории, после того как пограничник вывел Алябьева и Дюрана из леса, их встретил не современный автомобиль, как всё это время ранее было, а гужевая повозка, запряжённая парой сивых лошадей. Опять нудно ехали, опять никакой романтики, опять рассказать не о чем. И вот снова железнодорожная станция, и ожидание поезда, и румяные пироги с куриной требухой, купленные у местной торговки, и хлебный хмельной квас, шибающий в нос, и дощатый туалет, куда потом принудило зайти.

– Однако хорошо заплачено за наши переходы, мсье! – резюмировал тогда Дюран.

– Более чем хорошо, Тибо, – согласился с ним Алябьев. – Если я доживу до того возраста, когда старики сочиняют мемуары, то обязательно напишу, как мы с вами путешествовали.

– Книжечку свою мне подарите, мсье? С вашей подписью?

– Инскрипт? Вам, Тибо, обязательно самый оригинальный. В углу титульной страницы – с витиеватым вензелем или каллиграфическим автографом. Как индивидуальную связь с вами, как феномен книжной культуры, литературный быт и аутентичность своей эпохи, как…

– Мсье! – хихикнув, перебил Тибо: – Вам пироги, случаем, не с гашишем попались?

Сергей Сергеевич сдержанно хмыкнул и обещал:

– Подпишу так: «Мсье Дюрану от мсье Алябьева». Годится?

– Годится! А то завернули – инскрипт какой-то!

Польшу, как и предыдущую Германию, они миновали на поезде. И вновь не романтично, и вновь не художественно, будто рутина железнодорожного кондуктора, который много лет подряд тупо колесит по одному и тому же маршруту из пункта «А» в пункт «Б» и обратно, безнадёжно мечтая когда-нибудь побывать в пункте «Я». Да что там в «Я», хотя бы в «В»…

Лишь однажды Дюран попросил Алябьева:

– Мсье, поговорите со мной. Намолчался я уже, и ещё намолчусь. И обращайтесь ко мне проще, – предложил он. – Я всё-таки простой грузчик Зыбин, а то от вашей вежливости я чувствую себя минимум как шевалье, что мне совсем непривычно.

– Хорошо. Тогда и ты обращайся ко мне проще. Я тоже простой механик Манин.

– О нет, мсье! Механик – это механик! Это не грузчик. Вы меня балуете!

– Нисколько. – Сергей Сергеевич помолчал и сказал откровенно: – В этой опасной поездке мне нужен не напарник, а друг. Впрочем, почему только в поездке? Навсегда. И как друг, Тибо, ты мне подходишь. Я предлагаю тебе свою дружбу: честную и надёжную.

– Вы опять оказывает мне доверие, мсье. Но, чёрт меня возьми! Я не хочу отказываться от вашего предложения и принимаю его! Если честно, то у меня никогда не было друзей, разве что мои родные братья и сестра. Но, мсье, как я вам уже рассказывал, Герена, Дане и моей маленькой немой Сибиль уже нет в живых. Остался один Ален. Он, кстати, охарактеризовал меня шпионам господина Тетерина самым наилучшим образом. Помните, я говорил вам, что мои ребята меня подстрахуют?

– Так значит, Тетерин тебя всё-таки проверял?

– Как же! – засмеялся Тибо и рассказал, что на следующее утро, как они накануне и договаривались, он пошёл на работу в мебельный магазин. Трудился там, разгружая мебель с грузовика, не покладая рук и своего горба. К обеду он заметил: в припаркованном на улице автомобиле сидят двое и наблюдают за ним. Потом один из наблюдателей покинул авто, подошёл к нему и спросил: «Мсье, где я могу найти хозяина этого магазина?» Он пожал плечами, достал блокнот, где у него, как и у каждого немого были записаны разные слова и фразы, нужные для общения, и показал ему запись: «Я – немой, но слышу». Наблюдатель покивал, мол, понял, а потом дал ему пятьсот франков и сказал: «Это вам просил передать ваш друг». Он опять пожал плечами, мол, какой друг? и написал в блокноте: «Не нужно. Я у друзей денег не беру». Тогда наблюдатель ему предложил: «Хорошо, возьмите у меня». Он вновь отказался и написал: «Я вас не знаю. Кроме того, не люблю быть должником», потом убирал блокнот и вновь взялся за разгрузку мебели. Наблюдатель вернулся в автомобиль, тот постоял ещё некоторое время и потом уехал.

– Больше я этих двоих не видел, – продолжал Тибо, – однако одного мальчишку они для наблюдения всё-таки оставили. Он крутился у магазина вплоть до того дня, когда Тетерин назначил нам встречу на кладбище. Теперь о моём старшем брате: он поселился в комнатке напротив моей. Вечером этого же дня, когда те двое «пасли» меня у магазина, Ален мне доложил: «В твоё отсутствие приходили два мужчины, спрашивали о тебе у соседей и у меня в том числе. Я расписал тебя в лучшем виде: живёт здесь недавно, немой, скромный, пока ничего плохого за ним не заметили». Так что я вас не подвёл, мсье. И впредь буду стараться не подводить – обещаю вам взаимную дружбу.

– Даже если между нами окажется женщина? – улыбнулся Алябьев.

– Если окажется, оставим выбор за ней. Скажите, мсье, а у вас есть друзья кроме меня?

– Есть. Они мне как брат и сестра, – Сергей Сергеевич имел в виду Краснова и Милану, но распространяться о них не стал, зато заметил: – Но одного друга – верного и надёжного, фактически тоже родного брата, мне всегда хватает. Он погиб в 1920-м году, заслонив меня грудью от большевистской пули.

Тибо Дюран протянул Сергею Алябьеву ладонь:

– Мсье, я, конечно, не заменю вам вашего погибшего друга, но я буду очень стараться.

Алябьев посмотрел в глаза Тибо и ответил на рукопожатие.

И тут его прорвало – он никогда не говорил столько много: он стал рассказывать Тибо об Андрее Радееве. О том, как они впервые встретились на городских каруселях, и как тогда подрались; о том, как при следующей встрече подружились, и как потом проходила вся их жизнь, и как погиб Дюша, сказав ему перед смертью: «И только попробуй отказаться». А отказаться нельзя, потому что этими словами человек отдаёт тебе любовь свою, как душу Господу, и отказаться от неё, как в ту самую душу плюнуть, а плюнуть в душу по русским моральным меркам – самое паскудное дело! Да и ЧТО ты такое есть, если откажешься, если плюнешь на любовь того, который тебя любил, который за тебя свою жизнь в бою отдал?

Тибо смотрел на собеседника во все глаза и слушал его во все уши. Лишь когда Сергей Сергеевич замолкал, он осмеливался задавать свои уточняющие вопросы, поскольку не имел никакого понятия о случившейся в России революции и представлял её себе примитивно, как грабёж богатого буржуя бедными пролетариями. Идеи коммунистов ему тоже не пришлись по душе, и он сказал на это:

– Выглядит красиво – плакать от умиления хочется, однако всё это утопия. Просто одни, прикрываясь заманчивыми лозунгами, отобрали власть у других. Вот и вся революция. А то: равенство, справедливость! Землю крестьянам, фабрики рабочим! Дождутся они, как же!

– Разве у тебя в банде не так? Всё поровну? По справедливости? Или нет?

– Поровну, по справедливости, – согласился Тибо. – Но как? Если на неделе Базиль и Алекс «взяли» сейф, то они и получат поровну с этого сейфа. А если Гюстав и Жиральд на этой же неделе раздобыли только несколько кошельков с мелочью, так они и получат поровну с тех кошельков, плюс премия за честность. Кто больше всех «наработал», тот больше и получает. Справедливо? Справедливо!

– И большая у тебя банда?

– Без меня сорок два человека, мсье. Из них десять женщин.

– Ого! Действительно, целая армия.

– Армия, – опять согласился Тибо.

– Если ещё учесть и их родственников… – намекая, предположил Алябьев.

– Тут выборочно, – пояснил Дюран. – Хотя есть и семьи, включая детей, как у Кролика. А впрочем, все знают, кто и чем занимается, и все оказывают посильную помощь. – И уверенно добавил: – Полиция с нами никогда не справится. Погодите, мсье, придёт время, когда мы уже не будем грабить зазевавшихся буржуа по подворотням и резать у них кошельки. Мы будем в бизнесе, в государственных структурах и в политике. Мы будем работать легально и законно. Мы будем государством в государстве. Нужно только и всего-то: объединить все разрозненные бандитские группы в одну сплочённую организацию и, кстати говоря, такой процесс уже давным-давно идёт. Только некоторые из главарей всё ещё не понимают своей выгоды от этого объединения, а оно будет – поверьте!

– И мокрушники у тебя в банде есть?

– Хр-р! – хрюкнул Тибо-Колотушка. – Если мне потребуется, то я всегда найду тех, кто сделает мокрую работу. – Он помолчал, как-то виновато вздохнул и поделился мыслями: – Если наше с вами предприятие окажется удачным, то я потрачу все полученные от Тетерина деньги на свою учёбу. Эх, мсье, мало я ещё знаю. Вы вон – человек учёный, а у меня за плечами только несколько лет школы да воровское ремесло. В тринадцать лет я уже пошёл работать… – Тибо засмеялся: – И после своего первого рабочего дня впервые выпил вина и получил свой первый сексуальный опыт. И при каждом удобном случае я воровал книги и читал их по ночам … Больше всех я «Граф Монте-Кристо» люблю и ещё «Три мушкетёра». А ещё я учился драться…

И он рассказал Сергею Сергеевичу о себе. Видимо, Тибо тоже так много никогда и ни с кем не говорил. Интересным и весьма начитанным человеком всё-таки был этот парижский грабитель, познавший бедность, тяжёлый труд, понюхавший на войне пороха и не желавший отбирать у писателей, художников и кинематографистов, живущих на левом берегу Сены. Интересным, и в своём роде талантливым.

Наконец, компаньоны благополучно приехали в Столбцы, где и высадились. До польско-советской границы оставалось меньше пятнадцати километров.

Глава VI

Панна Божена

Теперь я на пять секунд отвлекусь от своего рассказа и заранее попрошу прощения у панове и пане за то, что, может быть, далее буду неверно излагать польскую речь в русском произношении. Но поверьте, что если так вдруг получится, то без всякого умысла. Просто, по моему мнению, этого требует моё повествование: ведь как Алябьев слышал на слух чужие слова, так он их и воспринимал. Уж простите меня ещё раз. Я буду стараться не наврать.

Добравшись до церкви Святой Анны, Алябьев и Дюран нашли неподалёку от неё нужный им цветочный ларёк. За ним грустила конная повозка. В гриву белой лошади была вплетена синяя лента – условный знак. Возницей был невзрачный мужчина, чем-то похожий на маленькую серую мышку, спрятавшуюся за веником. Он явно истомился в ожидании своих пассажиров.

Сергей Сергеевич начал простенький пароль, выученный им на польском языке:

– Гдже можна купичь добрэ паперосы?

– Не вем. Не палэ, – отозвался возница, то бишь, не знаю, не курю.

– Жаль! – Алябьев перешёл на русский. – Курить с самой Варшавы хочется.

– Ищчь просто. За рогем в лево (Идите прямо. За углом налево), – ответил тот.

– Дженкуе бардзо, – поблагодарил Алябьев, вновь перейдя на польский.

– Так проше, – закончил пароль возница и пригласил их в повозку на родном русском: – Здравствуйте, господа. Садитесь. Заждался я вас.

– Поезд запоздал, – кратко пояснил Сергей Сергеевич.

Далее за всё время пути он не обмолвился с возницей ни словом, а Тибо тем более. Да и о чём было говорить незнакомым людям? Они покинули населённый пункт, и возница повёз Алябьева и Дюрана на отдалённый хутор, где им должны были устроить переход через границу. Телега не поезд, поэтому ехали долго, дремали, и добрались до нужного места только к наступившему вечеру.

Не доехав до хутора полсотни метров, возница сказал:

– Приехали, господа. Слезайте. Дальше сами топайте… Но, как подойдёте к калитке, сразу не заходите. Дёрните за рычаг три раза и ждите. Вашего проводника зовут пан Ковальский.

Он развернул повозку и потрусил обратно. Путники осмотрелись: хутор стоял на пологой возвышенности. Его строения опоясывала не какая-нибудь там изгородь, а плотный забор, что было не характерно для таких хуторов. Перед ним и по бокам расстилались поля, сзади лес, как надёжный тыл. Единственная дорога, проходившая вдоль хутора, убегала куда-то вдаль. С оборонительной точки зрения место замечательное. Достаточно справа, слева и на самом хуторе поставить по станковому пулемёту, так надумаешься его без артиллерии брать, если, конечно, лесом не обойти. Но это с военной точки зрения. С гражданской – недостаток. Если что случится, пожар, например, так помощи ждать неоткуда: ближайшая деревня минимум в трёх километрах. И что это пана Ковальского сюда занесло? Ведь тоска же здесь дремучая, особенно зимой. Разве что он волк-одиночка, или разве что работа у него специфическая – нелегалов через границу переправлять.

Алябьев и Тибо подошли к забору и остановились у ворот с калиткой. Действительно, с правой стороны от неё маленьким коромыслом торчал железный рычаг. Сергей Сергеевич дёрнул его три раза и тут же из-за забора раздался лай цепного пса, словно конец того рычага был привязан к его хвосту. Но лай был не нападающим – предупреждающим: тормози! Не ищи себе проблем!

Тибо приник к щёлке в заборе и шёпотом заметил:

– Мсье! Какой здоровый пёс. Больше волка, Загрызёт запросто. Хорошо, что он на цепи.

– Тс-с! – прервал француза Сергей Сергеевич. – Не забывай, что ты немой!

Калитку открыл коренастый пожилой мужчина лет шестидесяти с седыми усами.

– Витай, дзядку! – поздоровался с ним Алябьев, назвав мужчину «дедушкой», как было условлено вторым основным паролем.

– Джень добры, внук, – ответил мужчина, хотя уже и стемнело, но пароль есть пароль.

– Пустите переночевать, дедушка. Заблудились мы с приятелем, – это по-русски.

– Проше вейщч. Ест ещче два вольнэ мейсцэ. (Входите. Есть ещё два свободных места).

– Привет вам из Парижа от папы, – сказал Алябьев. – Мам на имьэ Серж.

– Бардзо ми миуо, – закончил пароль седоусый, дескать, очень приятно познакомиться и протянул Алябьеву руку, назвав себя: – Анджей. Говорите по-русски, я добже розумем.

Он пригласил гостей в дом. Цепной пёс, увидев вошедших во двор чужих людей, залился яростным лаем, готовый выпрыгнуть из своей лохматой шкуры, но Анджей цыкнул на него, и псина скрылась в конуре, высунув из неё голову размером с ведро.

– Не тронет? – спросил Сергей Сергеевич, проходя мимо неё.

– Не, – уверил хозяин. – Пока я не скажу – не тронет.

Войдя в дом, Алябьев заметил: у двери висит большой серебряный колокольчик – это он выступал в роли звонка и был связан с рычагом калитки.

Ковальский представил ему и Тибо свою семью: жену, сына и дочь-красавицу:

– То ест жона – пани Зосия. То ест сын Януш. То ест цурка Божена.

С виду пани Зосии было года сорок три, Янушу примерно двадцать два, а Божене около девятнадцати-двадцати.

– Серж, – назвался Алябьев, вежливо поклонившись полякам.

– А это мой камрад Тибо. Он понимает только французскую речь, потому что он…

Дюран не дал ему договорить, шагнул к хозяевам и представился:

– Тибо Дюран!

Он тоже поклонился, протянув жене Анджея ладонь, и когда она с некоторым удивлением подала ему свою, поцеловал её. Потом таким же галантным образом он поцеловал руку Божене и отступил за спину Сергея Сергеевича. Понятно, что это было сделано только ради ручки дочери пана Ковальского.

– Француз он и ест француз, – усмехнулся Анджей. – А мне сказали, что он немой…

– По легенде немой, – нашёлся Алябьев, укоризненно взглянув на своего товарища.

Пан Ковальский опять усмехнулся:

– Да мне нет дела… Не опасайтес, не донесу.

Он предложил мужчинам умыться с дороги и пригласил их ужинать. Сергей Сергеевич, словно истинный поляк, трижды отказался от еды, и только после четвёртого приглашения он и Дюран передали Янушу свои саквояжи, привели себя в порядок и сели за уже накрытый стол, перекрестившись перед едой на распятие, следуя за паном Ковальским.

С этого самого момента, собственно, и началось их настоящее приключение, и сразу же произошли первые неувязки. А чтобы им и не произойти? Ведь впереди была Россия!

Пан Ковальский воистину хорошо говорил по-русски. После третьей чарки водки он завёл с Алябьевым беседу:

– Я ждал вас ещче днём. Где застряли?

– Поезд запоздал. На одном полустанке очень долго стояли. Что-то с паровозом случилось.

– Ясно. В общем, панове, порадовать мне вас нечем. Сейчас, у меня пройти не можна. Ещче неделю-две назад – так, но нынче погранцы всё перекрыли. Не, не можна!

– Ваши предложения? – поинтересовался Алябьев.

– Мне уплачено, – ответил пан Ковальский и пообещал: – Я найду вам место, где перейти. Поживите у нас трохи, отдохните… – Заметив, с каким восторгом Тибо смотрит на Божену, он так же радушно добавил: – К жоне и цурке не приставать – ýбью.

– Тибо! – Алябьев одёрнул его по-французски. – Ты девушку уже глазами раздел. Уймись, иначе нас пообещали убить, и мы с тобой не выполним того, зачем поехали.

– Так она же красавица, мсье! Грех же не посмотреть на неё?

– Смотреть – можно, – заметил пан Ковальский. – Больше – нет!

– Вы и французский язык понимаете? – уважительно удивился Алябьев.

– У меня ест такая работа, – уклончиво ответил пан Ковальский. – Разные люди ко мне приходят, всех понять надо. И детей стараюсь научить тому, что знаю. Осенью собираюс отправить дочь учиться в Варшаву к пану Шимянскому. Зимой ей тут делать нечего.

После ужина хозяин показал гостям комнату, где они будут проживать, объяснил, где находятся «удобства» и пожелал доброй ночи.

– Тибо! Какой чёрт тебя за язык дёрнул? – посетовал Алябьев, когда они остались одни.

– Простите, мсье. Сам не пойму. Уж больно девушка хороша собой.

– Ладно! – отмахнулся Алябьев. – Дело сделано, немой. Что уж теперь…

Он передал французу разговор с хозяином хутора и, задув лампу, заключил:

– Если пан Ковальский «окно» через границу не найдёт, то нам с тобой придётся работать по запасному плану, чего бы мне никак не хотелось.

Говоря о запасном плане, Алябьев имел в виду их легальное пересечение границы под видом немецких туристов, а почему ему не хотелось этого, так потому, что для немецких туристов он и Тибо были одеты явно простовато, что, конечно, могло вызвать подозрение.

– Как вы решите, так и сделаем, – отозвался француз. Помолчав, он вздохнул: – Ах, до чего же хороша мадемуазель Божена… Так бы и женился на ней.

– Женился? Да ты что, Тибо?! С Эйфелевой башни упал? – спросил Сергей Сергеевич с удивленной насмешливостью. – Ты с Боженой познакомился всего час назад и даже словом с ней ни разу не обмолвился! Хотя?..

И Алябьев осёкся, вспомнив, как после пятнадцатиминутного знакомства Лилиан Мартен первой призналась ему в любви, и что потом из этого вышло.

– А что, мсье? – ответил Дюран, не обратив внимания на это вопросительное «хотя». – Вот честное слово: разбогатею и сделаю ей предложение.

– Ты же учиться хотел?

– Ну её к бесу… эту учёбу. – Тибо повозился на кровати, то ли устраиваясь удобнее, то ли ворочаясь с боку на бок: – Как вы думаете, мсье? Я могу ей понравиться?

– Не знаю, – ответил Алябьев, вспомнив, как, бывало, говорил Дюша Радеев: «Женщина – это та же Россия. Её умом не понять, а если она сама себе что-то надумает, так совсем – ай!»

– А что, мсье? – продолжал рассуждать Тибо. – Я хоть и не красавец, но и ростом вышел, и сильный, и руки на месте, и голова у меня как будто не глупая? Признаюсь вам, и деньжата у

меня кое-какие прикоплены. Конечно, их не хватит на безбедную жизнь до старости, но на первое время вполне. – Он опять повозился на кровати и размечтался: – Поженимся, поедем в Париж… Но я и здесь могу остаться. Мне никакая работа не страшна. Думаю, что польский язык не такой сложный – выучу. Я способный.

– А если у Божены есть жених?

Тибо заткнулся на несколько секунд, потом крякнул:

– Кх-х! Жених! А я что? Хуже? Отобью! Мсье, у меня к вам просьба. Слышите меня?

– Слышу.

– Скажите завтра мадемуазель Божене, кто я есть на самом деле.

– Зачем? Похвастать, какой ты серьёзный мужчина?

– Нет. Чтобы знала. Если она меня отвергнет, так пусть сразу же. Но передайте ей: одно её слово и я брошу свой промысел. Скажите?

– Хорошо.

– Спасибо, мсье.

Он ещё что-то пробормотал, но Алябьев не расслышал. Скоро Дюран засопел, а Сергей Сергеевич ещё долго лежал, смотря в темноту, и думал о чём-то своём, пока не уснул.

По выработанной годами привычке, Алябьев проснулся ровно в шесть утра без всякого будильника. За стеной комнаты что-то звякнуло, как будто железная ручка о кромку ведра. Похоже, что хозяева уже давно были на ногах. Не став будить Тибо (пусть спит), Алябьев встал, оделся и вышел из комнаты. В кухне на столе нежными девичьими кулачками лежало тесто. Панна Божена раскатывала его в блинчики, а пани Зосия выкладывала на них разную начинку и шустро сворачивала в пирожки. Смазанные маслом противни и готовая печь уже с нетерпеньем ждали их.

– Джень добры! – поздоровался он.

– Джень добры! – ответили женщины.

– Чы муви пан по-польску? – проявила любопытство девушка.

– Нет. Совсем не говорю. Выучил несколько фраз. Вот и всё.

Божена оставила скалку и поспешила подать ему полотенце. Побрившись и умывшись, он вернулся в кухню. Чем ему заниматься, он совсем себе не представлял и попросил:

– Пане, можно я с вами посижу? Не помешаю?

Пани Зосия согласно кивнула, а паненка сказала ему на смеси русско-польского языка, расставляя ударения не там, где им положено быть в русских словах:

– Ойчец и Януш ушли естще засвéтло. Они нáйдут вам прóход, не бойчещь.

– Надеюсь… Может, вам помочь чем-то? Вы скажите, я всё сделаю.

– Не, – улыбнулась Божена. – Джьэнкуе. Мы с маткой сами управимся.

Но «матка», видимо, была другого мнения. Не отвлекаясь от своего пирожкового занятия, она что-то сказала дочери, и та, взяв широкий тесак, позвала с собой Алябьева:

– Пόйдемте нá двор!

Оказалось, что надо зарубить курицу. Дел-то – ловить её дольше: тяп и готово!

– Что ещё? – спросил офицер.

– Не! – ответила девушка, тут же принявшись ощипывать перья трупика в корзинку.

Невольно сравнивая её с Лилей, Алябьев спросил, сколько ей лет.

– Мам джеве”тнащьче', – ответила она и спросила в свою очередь: – А васчей пани?

– А моей … кхм… восемнадцать.

– Ой, яки младыа! Чшы ест пан жонаты?

– Женат, – неожиданно сам для себя ответил он. – Её Лилиан зовут. Она француженка.

Божена поделилась, что когда её родители венчались, матери тоже было восемнадцать, а отцу сорок и, по её мнению, такие неравные возрастные браки должны совершаться только по любви. Алябьев согласился: да, по любви, по этому самому помешательству в мозгах. По любви всё в этой жизни случается, как самое прекрасное, так и из вон ряда выходящее – отвратительное. Особенно грешат им царствующие особы, совершая дикие поступки. Взять того же императора Нерона, например. Он по любви к своей матери убил её, и по любви к Риму сжёг его дотла.

– Однако, большое у вас хозяйство, – сказал Сергей Сергеевич девушке, основываясь на том, что он увидел: дом-крепость, два сарая по размеру конюшен, амбар, погреб, баня и «придел» к ним: колодец и огромная поленница в длину всего забора. А ведь с левой стороны от хутора был ещё и огород, а с правой уже выкопанное картофельное поле.

– Всё ещть, – ответила Божена. – Лошади, кόровы, свиньи, куры… Живём трохи.

– Что же вы в такую глушь забрались?

– Почéму глушь? Разве в городе не глушь?

Он понял, что она хотела сказать. Действительно – та же глушь. Только каждую квартиру окружают такие же городские квартиры, а тут поля и лес. И там, как и здесь, никому до своих соседей дела нет. Там своё общество – тут своё.

– И не скучно вам здесь жить, панна Божена?

– Не! Не скучнό. Тут живёшь, а там … – она подыскивала нужное слово: – … там…

– Существуешь, – подсказал он.

– Так! – согласилась она. – Тут я вольна! Тут я хоть голой пόйду! – и такое ударение было над этим «о», что Алябьев подумал: а ведь она по-своему права. Тут ты освобождён от всех правил, установленных в городе. Тут, действительно, хоть голым ходи – никто слова не скажет! Тут ты свободен!

– Добжэ, – сказала пани Зосия, после того как девушка и мужчина принесли ей ощипанную и выпотрошенную птицу и затем поинтересовалась через Божену, не хотят ли панове после завтрака с пирогами сходить на охоту? Например, на косулю?

Алябьев с радостью согласился – всё дело, не безделье.

– Почему бы и нет? – тоже согласился Тибо, услышав об охоте из уст Алябьева. К тому времени он уже проснулся и вышел налюди во всей своей грубой небритой мужской красе: – Только я ни разу на охоту не ходил. Не умею я…

– Я пóйду з вами, – ответила Божена, когда Сергей Сергеевич перевёл ей слова Тибо.

Пани Зосия пригласила мужчин к столу. Давненько Алябьев не ел таких деревенских завтраков: парное молоко, брынза и душистые пироги с капустой, с луком и яйцом. Ах, объеденье! Упёрло уже после третьего!

Собрались на охоту скоро. Божена облачилась в мужские брюки и сапоги, Алябьеву и Дюрану тоже дали во что переодеться, взяли два ружья и айда! В пути договорились: стрелять будет Алябьев, панна Божена на «достреле». Тибо, как шедшему на охоту впервые, была отведена роль наблюдателя и основного носильщика добычи. Силач не возражал.

Видимо, косули паслись где-то неподалёку от хутора. Так и есть. Охотники свернули в лес, прошли полчаса и вышли к большой светлой поляне. Здесь они затаились в кустах с подветренной стороны. Ждали недолго, тоже каких-нибудь тридцать минут. Косули вышли на поляну одна за другой: две, три, четыре – всего пять штук.

Сергей Сергеевич свалил самца одним выстрелом. Тот рухнул в траву и не брыкнулся. Остальные косули стремглав брызнули в кусты. Животное отнесли в сторону, Алябьев вспорол его и выкинул кишки – лисам ведь тоже кушать надо. Потом их чуть присыпали землёй, привязали козлика за ноги к жерди и понесли.

Алябьев рассказал дочке пана Ковальского:

– Последний раз я охотился в 19-м году. С той охотой тогда спонтанно вышло, поутру. Впервые охотился на зайца с «наганом». Патронов-то к моей винтовке совсем мало было, зато револьверных полные карманы. Зайчишку я тогда, правда, со второго выстрела взял…

Они вернулись как раз к обеду, но с ним решили чуть-чуть повременить, пока не обдерут зверя. Алябьев показал Дюрану, как при помощи ножа и кулака снимается шкура, и тот, достав из кармана куртки свой остро отточенный «складень», выдал мастер-класс, словно всю жизнь освежеванием туш занимался. Что-что, а этим колюще-режущим предметом и кистью руки Тибо, как никто другой владел. Работа у него вышла такой чистой, что просто загляденье. Мясо разрубили и отдали в распоряжение женщин: что-то оставить на еду, что-то присолить и убрать в глубокий холодный погреб.

В общем первые полдня прошли достаточно результативно. После обеда и короткого отдыха женщины занялись домашними делами. Поскольку мужского участия в них не требовалось, то Алябьев и Дюран, убивая скуку, сели играть в карты, что, собственно, опять же не работа, разве что для мозгов.

– Мсье, вы не говорили мадемуазель Божене, о чём я вас попросил? – спросил Тибо.

– Нет, – признался Алябьев. – Да и как ты себе это представляешь? Панна Ковальская! Спешу вам сообщить: мой друг в вас по уши влюбился. Правда, он немножечко преступник и руководитель банды в сорок две головы, да и сам от работы не увиливает – грабит в подворотнях состоятельных парижан. Но он настоятельно просил вам передать: если вы ему погрозите пальчиком, то он обязательно бросит своё ремесло и тот час станет честным гражданином и добропорядочным семьянином. И тут, услышав мои слова, панна Ковальская несказанно обрадуется и тоже всем сердцем тебя полюбит. Так что ли, Тибо?