Амурский ангел. Приключенческий роман

В тайге

Луша Веретешкова проснулась ближе к вечеру, когда косое солнце заглядывало в маленькие оконца охотничьей избы с запада. Она открыла глаза, посмотрела на дощатый потолок, на печку, возле которой лежала, на бревенчатые стены, на которых висел зимняя одежда, иконы, старое зеркало в резной оправе, несколько портретов в рамках, на которых были запечатлены несколько бородатых стариков и старух в наглухо повязанных косынках, мужчина в военной форме рядом с молодой, красивой женщиной и тремя детьми.

Нет, она не испугалась ни незнакомой обстановки, ни того, что вдруг оказалась в другом месте, ни того, что в комнате стояла пронзительная тишина, ни того, что рядом никого не было. Просто ей было очень спокойно и хорошо, как будто она здесь была всегда, и просто проснулась, чтобы начать новый день своей жизни.

Лукерья села на залавок, обулась в кроссовки и увидела на сколоченном из досок столе несколько накрытых мисок и глиняный горшок. При виде пищи девушка почувствовала, что сильно проголодалась и невольно несколько раз проглотила сладковатую слюну. Она села на табуретку, сняла с эмалированной миски крышку и увидела варёные куски мяса. Один из кусков взяла прямо руками и жадно проглотила его. Мясо было ещё тёплым, духовитым и мягким. Луша съела несколько кусков мяса без хлеба, который лежал здесь же, на столе, в целлофановом пакете. Потом сняла с горшка тряпочку и понюхала его содержимое. Пахло какой-то ягодой. Она налила полную полулитровую кружку и залпом её выпила. Напиток был несладким, но очень терпким и духмяным. Лишь через минуту она определила, что это был настой из брусники и голубицы. После настоя почему-то снова захотелось есть, но Луша воздержалась.

Она прислушалась и услышала доносящиеся из-за стен избы бубнящие звуки, как будто где-то далеко били по бубну шаманы. Пройдя через заднюю комнату и сени, она вышла на низкое крылечко, увидела деда Устина и миниатюрного мужчину в малахае, который сидел, скрестив ноги, прямо на земле. Дед Устин сидел на чурбаке у глиняной печи, на которой стоял прокопчённый чайник, и помешивал палкой угли. Услышав ворчание входной двери, мужчины повернулись к девушке. Но она на них не смотрела, она смотрела на необъятную тайгу, на зажжённые поздним закатом молодые верхушки хвойняка, на свинцовые извивы реки и тёмную камышовую зелень озёрных берегов, на сопки, похожие сейчас на снятые шлемы былинных богатырей, и слегка улыбалась.

– Ну, проснулась, голубушка, – оторвал её от созерцания дед Устин.

– Проснулась, дедуша, – отозвалась она и, спрыгнув козочкой с крылечка, подбежала к ним. – Здрасьте, – поприветствовала она нанайца.

Иван Актанка ничего не ответил, а только прикрыл на глазах веки и чуть склонил голову. Девушка села на чурбак и спросила:

– Дедуша, а как я здесь оказалась? Я ничего не помню.

– Потому что ты всю дорогу спала, как сурок. Мы с отцом тебя и привезли сюда. Ты разве не помнишь, что ты собиралась деда навестить.

Лукерья поморщила лоб, скривила губы:

– Вобще-то я не хотела ехать. – Она огляделась вокруг и вздохнула полную грудь воздуха. – А тут хорошо, красиво и очень спокойно. А где же папка?

– А он уплыл на лодке. Ему домой надо, у него на работе опять что-то стряслось, – ответил дед Устин.

Иван Актанка слушал этот разговор с невозмутимым лицом, словно он его и не слышал, и смотрел куда-то поверх их голов и сосал грубо вырезанную из дерева трубку. Луша посмотрела на охотника и тихо спросила деда, прижавшись губами к его заросшему серым волосом уху:

– Дедуша, а он не глухой? Почему он ничего не говорит.

Иван неожиданно вынул трубку изо рта и ответил сиплым голосом:

– Актанка слышит, чего надо, и не слышит, чего не надо.

Иван снова воткнул трубку в рот и поднял свои глаза-щёлочки к небу. Дед Устин рассмеялся:

– Вот и поделом тебе. Забыла: больше двух – говори вслух. А вообще Актанка парень хороший, правда, молчаливый. А вот охотник и егерь он знатный, – говорил дед, словно объекта его разговора и не было рядом. – Слух и зрение у него – дай Бог каждому. Он ржанку может в ветвях за две сотни метров заметить, а кабана слышит, когда тот ещё только из гайна своего встаёт. Так вот, девчуша.

– А когда папка за мной приедет? – спросила вдруг Лукерья.

Дед Устин насмешливо спросил:

– Чо, уже соскучиться успела? Ты ж не дитя малое.

– Да нет, так просто, не век же мне жить в тайге.

– Обещал приехать, как только со своими проблемами управится.

– А чего это вы делаете? – спросила Луша, показывая на чайник.

– Чай варим, – ответил дед Устин.

Лукерья удивлённо приподняла брови.

– А разве чай варят? У нас заваривают.

– Эх, дитятко городское. – Дед Устин покачал головой. – Это в городах привыкли готовый чай заваривать, а тут, в тайге, его варят. Сначала сбор делают, собирают, значит, травы. Ты видела веники-то в сенях?

– Видела, дедуша, – ответила девушка, – от них так вкусно пахнет.

– Вот то-то и оно, что вкусно. Мы тут травы разные собираем: и для чаю, от разных хворостей. Таблетки что – химия одна, отрава, а травки, они пользительные. На чай собираем кипрейник, зверобой, душичку, румяну и другую травку, листья брусники, земляники, малины, ежевики. Они и силу дают, и бойкость, и выносливость. А если заболеть – где здесь лекарства городские взять. А тут, в тайге, тебе любые лекарства вон, под ногами.

– Так уж и любые, – недоверчиво протянула девушка. – Скажешь тоже, дедуша.

– А вот и всякие. Одолела тебя, допустить, лихорадка, малярия, желтуха, астма, желтуха, или почки шалят, пей на здоровье девясильник али пижму. От ревматизму держи-трава хороша. От порезов дорожник. Зубы заболели – полощи отваром дудника.

– А если понос прошибёт или грыжа вскочит? – не унималась со смехом Лукерья.

– И от поноса есть, пей змеевик или конскую травку. Якушева трава тоже хороша. Сердце болит или ломота какая – есть травка, сороксуставка называется. Чертополох али череда от бессонницы али от золотухи помогает.

Иван Актанка встал с земли, палкой приподнял крышку чайника, понюхал и этой же палкой снял чайник с очага и поставил его на чурбак. Сказал:

– Хороший чай. Пить будем.

Дед Устин расставил кружки на чурбаке, открыл берёзовый туесок с мёдом. Иван разлил чай, взял свою кружку и снова уселся на землю, подобрав под себя ноги. Крутой, почти чёрный и горячий чай он пил маленькими глотками и после каждого глотка чему-то улыбался и не забывал пыхнуть своей трубкой. Дед Устин поучал внучку:

– Ты чай-то не сласти, испортишь только. Бери ложечку мёда и чайком прихлёбывай.

Лукерья пила травяной чай и восторгалась:

– Ой, дедуша, я такого чая никогда в жизни не пробовала! Вкусный, ароматный, душистый, сладкий, и мёда никакого не надо.

– А про мёд-то ты всё равно не забывай, в нём вся польза. Правда. Он прошлолетошний, осадистый, зато пользительный.

– Ой, дедуша, у тебя что ни скажи, всё полезное.

– А как же, пользительный и есть, – настаивал дед Устин. – Ведь пчёлки нектар с каждого цветочка, с каждой травинки собирают. Возьми, к примеру, зверьё. Оно ведь тоже живое, тоже болеет. А у него ни докторов, ни больничек нету. К примеру, заболеет медведюшка животом, поест травку и – выздоровел. Да ты ешь, ешь, девчуша, зубов не жалей.

Попив травяного чая, Луша почувствовала, как её нестерпимо клонит в сон. Всё вокруг – и заимка, и Иван Актанка, и тайга с речкой и сопками, и очаг из глины – поплыли, закачались. Но ей самой было так хорошо, словно она сидела сейчас на мягком облаке, а это облако вместе с ней несло ветром в неведомые дали. Она только пожаловалась:

– Дедушенька, я спать сильно хочу.

Старик тут же вскинулся с чурбака, взял внучку за руку.

– Хорошо, хорошо. Давай-ка я помогу тебе. Пойдём в избу, приляжешь. Я там тебе кровать приготовил.

Вот крылечко, двери, маленькие оконца, лежанка, на которой разостлана медвежья шкура, потолок, лицо деда…

И сниться Лукерье сон. Она видит мозаичный пол, пляшущие ноги людей, но ничего не слышно: ни топота, ни музыки, ни криков. Вместе со всеми пляшет и она. Она силится поднять голову, чтобы посмотреть, кто же танцует рядом с ней, и никак не может поднять голову. Шею ломит при каждом усилии что-нибудь увидеть наверху, словно её кто насильно пригибает. «Странно, – думает Лукерья, – почему так тихо? Ведь все же танцуют, а музыки нет. Интересно, что это за люди? Они мне знакомы или это совсем чужие? Как я здесь оказалась?» Неожиданно Луша поскальзывается и падает навзничь на пол. Теперь она не видит ног и пола, а видит лица. Но, Боже мой, что это за лица! Все они красные, с оскаленными ртами и горящими глазами. И в каждом из этих человеческих лиц проскальзывает что-то чудовищно-звериное, дикое и безумное. Вот у этой девушки с рыжими волосами уши заострены, а глаза похожи на миндалины, как у лисы. Парень с плоским носом и круглыми глазами похож на кабана, правда, неизвестно, хрюкает он или нет. А вот Луша узнала свою лучшую подругу Зойку, но самое страшное то, что Зойка не узнаёт её и корчит ей рожу. «Почему она не узнаёт меня? – думает Луша в панике и кричит: – Зойка, Зойка, подойди ко мне, подними меня!» Но Зойка только ухмыляется и отворачивается от неё. Вот перед взором Луши проплывает знакомое лицо, она сразу узнаёт его – это Генка Палёнов по прозвищу Крокодил, а короче, просто Крок. Своё прозвище Генка получил за выдающуюся нижнюю челюсть и выпирающие мелкие зубы, торчащие из-за нижней губы, а также за свою хватку в своём деле. А занимался Палёнов тем, что подсаживал учеников на наркоту, а потом сбывал им свой товар. Крок смотрит на Лушу своими плотоядными, неподвижными глазами и спрашивает: «Слушай, Лужа, ты куда пропала? Я так долго тебя ищу». Внезапно Лукерья видит, как его лицо вытягивается и превращается в крокодилью морду. Пасть крокодила раскрывается во всю ширь, и Лушка в ужасе кричит…

Лукерья открывает глаза и видит перед собой бородатое лицо деда Устина. Дед склонился над ней и тревожно спрашивает:

– Что с тобой, внученька? Ты так страшно вопила, у меня аж мороз по коже пробежал. Чего молчишь-то?

– Так, просто страшный сон, – ответила Луша, еле разлепив губы, и поморщилась. – Дедушенька, мне плохо, дай чего-нибудь попить.

Дед Устин засуетился и стал наливать что-то в кружку. Потом повернулся к внучке, спросил:

– Голова кружится?

– Нет, нет, дедуша, мне просто хочется пить.

– Ну, хорошо, хорошо. На-ко вот, попей. Скоро совсем ладно будет, совсем ладно. – Пока Лукерья пила, он приговаривал, поглаживая её по волосам: – Если тошнить начнёт, не бойся. Это так надо. Я тебе на всякий случай корытце поставлю.

И на самом деле, скоро Лушу стало тошнить. А через полчаса её начало трясти и ломать так, что от боли в теле и в голове Луша постоянно выла и кричала:

– Дедуша, милый, помоги мне, помоги, Христа ради! Ой, больно, больно! Мамочка!

Неожиданно вскочила с лежанки, вытащила из-под неё рюкзак со своими вещами и стала в нём рыться, разбрасывая в стороны брюки, кофточки, свитера, куртки. Дед Устин наблюдал за внучкой и ничего не предпринимал, а в глазах его застыла боль и жалость. Наконец, он спросил:

– Лушенька, чего ты ищешь?

– Я… Мне… Дедуша, мне бы какую-нибудь таблеточку. Голова… У меня голова раскалывается.

– Хорошо, хорошо, Лушенька, я тебе дам сейчас таблеточку, ты только потерпи немного. Ах, беда, беда.

Лукерью всю трясло, она легла на лежанку и свернулась калачиком. Она пыталась спрятать плящущие руки между ног, но они не слушались её. Луша завыла, словно раненый зверь, попавший в капкан. А перед её глазами мелькали скалящиеся морды и мордочки зверей и зверушек: лисы, козла, кабана, волка, рыси, крысы, крокодила. Постепенно её вой перешёл в крик, а затем в долгий стон. Девушка не видела, как дед Устин мял между пальцев свежие травинки, сворачивал их в шарик и что-то беззвучно шептал, глядя на почерневший лик Богородицы на стене. Вот он закончил своё действо, налил в кружку ягодного морса и всунул внучке между бескровных, пляшущих губ травяной шарик.

– На-ко вот, запей, запей. Вот так, вот так. Ах ты, бедная моя девчуша, как спортили-то тебя ироды проклятые.

Дед говорил что-то ещё, но Лукерья уже не слышала. Через несколько минут она успокоилась и ушла в розовый мир, где царили спокойствие, уют и тишина, которую нарушали лишь стрёкот спрятавшегося за печкой сверчка и тихий шёпот деда, который вымаливал что-то у матери Божьей.

Ночное нападение

– Рота, подъём! – прозвучал в казарме зычный голос старшины. – Форма номер один.

Никита Тапуков соскочил со второго яруса кровати и стал натягивать на ноги свои кирзачи. Для армейской формы номер один этого было достаточно, потому что рота выходила на зарядку в обуви, в трусах и майках. Рота потянулась к выходу. Дневальный с автоматным штыком на поясе, мимо которого проходили ребята, стоял с еле заметной усмешкой, мол, давайте, давайте, уминайте плац, а я скоро баиньки.

На батальонном плаце уже ухали тяжёлые шаги подразделений и со всех сторон неслись команды:

– Раз-два, раз-два! Подтянись! Не растягиваться. Рота, на месте, шагом арш! Стой! Направо! Налево! Кругом! Раз-два, три-четыре! Раз-два, три-четыре! Наклон вправо, наклон влево. Выполняем приседание. Раз-два! Раз-два!

Никита автоматически выполнял все упражнения, а сам думал о матери, которая прислала вчера письмо. До этого она никогда ни на что не жаловалась, писала, что у них всё хорошо, отец устроился на работу к местному фермеру трактористом, пока не пьёт. Купили кабанчика, так что к его дембелю в декабре будет мясная селянка. Братишка порвал об колючую проволоку правое ухо, когда полез за арбузами к куркулю Седову, сейчас уже заживает. Сестрица заканчивает восьмой класс, думает, что делать дальше: или оставаться в селе, где нет никакой работы, или поступать в институт. Сама она работает на прежнем месте, в бухгалтерии. Денег пока, слава богу, хватает, живут не хуже и не лучше других.

Одним словом, в письме всё было, как всегда, кроме одного: на этот раз она ни разу не упомянула про Варю, негласную деревенскую невесту Никиты. Хотя невеста она или просто односельчанка, Тапуков и сам не знал, потому что при прощании, когда он спросил, будет ли она его ждать, Варя ответила честно, что постарается, что, мол, как выйдет, что он ей правда нравится. Она даже прислала Никите три письма, в которых сообщала деревенские новости: кто куда уехал, кто умер, кто родился, женился или развёлся. Оказывается, жизнь в их небольшом поволжском селе бурлила, а он раньше почему-то этого не замечал, всё было незаметным, само собой разумеющимся. А сейчас каждая новость почему-то волновала Никиту, будто речь шла о самом родном и дорогом человеке, а не просто об односельчанине.

Варя работала вместе с матерью, в бухгалтерии, и мать знала о ней почти всё: куда и с кем ходит, чем занимается и интересуется. А тут вдруг – ни слова. Сначала Никиту это не насторожило, мало ли чего – может, просто забыла. Но потом, после многочасовых ночных размышлений он пришёл к выводу, что это не было случайностью, что мать захотела умолчать о чём-то важном для него. Письмо от матери Никита получил две недели назад, отправил своё письмо, в котором как бы между прочим спрашивал, а как Варвара, но ответа пока не получил. Сегодня Никита решил во что бы то ни стало выпросить у сослуживца Макара сотовый телефон и позвонить матери на работу. Он понимал, что сейчас это сделать не удастся, потому что разница по времени между Дальним Востоком и Западом была шесть часов – к этому времени мать уже уйдёт с работы.

Все в батальоне знали, что Макар был хитрюньчиком с деловой хваткой. Сам он жил в Хабаровске, воспитывался в семье предпринимателя. Часто его спрашивали, почему богатенький папаша не отмазал его от армии, на что Никита прищуривал хитрые, лукавые глаза и отвечал:

– В армии тоже люди живут. Тут есть и предприниматели, и производители, и потребители. К тому времени, когда вернусь домой, мне не надо будет прятаться в подвалах от ментов и военкоматчиков. Так что мне прямая выгода отслужить год, чем десять лет бегать.

За эсэмэску он брал с каждого по десять рублей, за пятиминутный звонок, в зависимости от расстояния, от ста до пятисот рублей. У офицеров расценки были гораздо круче, и потому многие солдаты приходили к Макару. С ним и решил поговорить Никита Тапуков, но до обеда это так и не удалось сделать, потому что рабочая рота, в которой служил Никита, размещалась в отдельной казарме, совершенно отдельно от других подразделений батальона обслуживания авиационного полка. Раброта занималась только тем, что ремонтировала взлётные полосы военного аэродрома и подъездные пути, выгружала уголь для котельной, стройматериалы, запчасти, отправляла технику на ремонт. Одним словом, теми работами, без которых военно-воздушная база не могла бы существовать. Роты охраны, аэродромщики и технари по ремонту техники располагались совсем в другом помещении, хотя плац был один на всех.

Можно было попросить телефон у командира, но у Никиты не было таких денег, чтобы оплатить офицерский тариф. А тут ещё команда: немедленно выехать за пределы авиабазы. Зачем, никто не знал. Выехали отделением. В кузов «Урала» побросали лопаты, кирки, ломы, носилки, пилы, залезли туда сами.

– Куда это нас? – спросил Никита сидящего рядом товарища.

– А я знаю? – ответил тот. – Но, видать, надолго.

– Почему надолго? – встревожился Тапуков.

– А вон, видишь в углу, целых два ящика сухпая взяли, значит, точно с ночёвкой. Может, опять на полковничью дачку.

Но «Урал» проехал через город, через пригородный посёлок у Амура, где размещались дачи высокопоставленных чиновников и военных, и через несколько километров федеральной трассы свернул вправо. Скоро асфальтированная дорога кончилась, и «Урал», перевалив через обочину, начал углубляться в тайгу. Чащоба, болота, сопки, камыши, гнус и запах омертвевшей растительности.

Наконец, дёрнувшись и зашипев пневмотормозами, машина остановилась. Громко хлопнула дверца, старший прапорщик Дарагай скомандовал:

– Вылезай, орёлики, отдыхать на природе будем.

Когда солдаты выпрыгнули из-под тента на землю, то первое, что они увидели – это заболоченный ручей, крутой склон сопки, с которого сполз оползень с крупными камнями, кустарником и тремя соснами. В каменном языке, перегородившем дорогу, было кубов пятьдесят. Кто-то присвистнул:

– Ё-моё, да нам тут за три дня не управиться.

Прапорщик громко прикрикнул:

– Разговорчики! В одну шеренгу строиться! – Когда отделение построилось вдоль машины, уже проще сказал: – Вот что, мужики, работа будет аккордно-премиальная. Если уберём этот завал до пятницы, всем гарантирую по два увольнения подряд, на субботу и воскресенье. Понятно?

– Понятно, товарищ прапорщик, – отозвался кто-то из строя. – А можно вопрос?

– Валяй.

– А на какой стратегический объект ведёт эта дорога? Не на генеральскую заимку?

Отделение захохотало, а прапорщик усмехнулся:

– Правильно мыслишь, Масленников, там, за этим завалом, именно стратегический объект. Только какой, вам знать не положено. – И заорал: – Разойдись! Инструмент в руки – и вперёд, за орденами, орёлики!

Старый и вечный армейский анекдот со времён появления первой машины был актуален и в двадцать первом веке: «Срочно пришлите экскаватор! Экскаватор сломался, высылаю двоих солдат». Отделение с энтузиазмом взялось за работу. Солдаты распиливали деревья и складывали чурбаки в сторону, большие камни ломами перекантовывали в кювет, мелкую осыпь грузили на носилки, сваливали в ямы на дороге или в камыши по левую сторону. Один солдат топором рубил кустарник и складывал чуть поодаль, у песчаного берега ручья, где предполагалось развести костёр и устроить ночной бивуак.

Каждый солдат работал с работой с мыслью о предстоящем отдыхе в увольнении. Кто-то мечтал провести время с девушкой или сходить в кино, кто-то хотел просто посидеть в кафешке, попить пивка или пропустить сто граммов. Никита Тапуков мечтал лишь об одном: попасть на переговорный пункт, поговорить с матерью или, если получится, с самой Варей. Переговоры! И что они дадут? – думал он. Ну, поговорит он с мамой или с Варей, а дальше что? Эх, если бы увидеться с Варюшей с глазу на глаз, поговорить с ней, рассказать о тяжёлой армейской службе, может быть, тогда она лучше бы поняла его. Неопределённость в отношении с девушкой, обида и тревога так жгли его сердце, что он думал об этом, не переставая. И чем больше он об этом думал, тем явственнее обозначался план, который зрел в его голове. План этот был чудовищным и губительным для него, он был почти неосуществимым. Но именно это «почти» и подстёгивало Никиту к его исполнению. Он ни о чём больше думать уже не мог.

Видно, печали, заботы и думы так отражались на лице Никиты, что даже обычно бесчувственный прапорщик заметил это и в перерыве на обед, когда все глотали разогретую на таблетках тушёнку и пили молочный напиток, разбавленный на воде, он подошёл к нему и спросил:

– Тапуков, ты что это сегодня такой мрачный? Случилось чего или заболел, может? Так ты скажи.

Застигнутый врасплох прямым вопросом, Никита отчаянно замотал головой и, вытолкнув кашу в ложку, торопливо ответил:

– Нет-нет, товарищ старший прапорщик, со мной всё нормально, ничего не случилось. Так, мысли разные.

Никита видел, как, косясь на него, его сослуживцы о чём-то переговаривались и пускали смешки. Он думал, что прапор от него отстанет, но тот, словно назло, не отставал:

– Наверно, о предстоящем увольнении думаешь, как бы скорее на гражданку свалить, а?

– Думаю, товарищ прапорщик.

– И правильно думаешь. Такие мысли подстёгивают быстрее сделать работу и – гуляй по городу, наслаждайся свободой. Как говорится: сделал дело – гуляй смело. – Через паузу, тихонько, на ухо: – Девчонка-то есть?

– Нет у меня никакой девчонки, – буркнул Никита.

– И это правильно, Тапуков. Что толку о них сейчас думать. Девка для солдата, она навроде миража: будто бы и есть, и в то же время и нет. – Дарагай похотливо рассмеялся. – Так что не журись, Тапуков, твоё время ещё придёт. Ну, орёлики, подкрепились, отдохнули, а теперь – за работу.

К ужину солдатики наловили в камышах карасей для ухи, для чего предусмотрительный прапорщик прихватил вентерь, искупались в холодном ручье и разлеглись на траве. Несколько человек, в том числе и Никита, пошли рубить лапник для ночевки, закидали его в просторный кузов под тент и уселись вокруг костра, над которым был подвешено эмалированное ведро под уху. Кашеварить взялся всё тот же вездесущий остряк Масленников. Анекдоты из него сыпались, как из перезревшего стручка горох:

– А вот ещё анекдот, – продолжал он, пока не успел остыть смех от предыдущего анекдота. – Мне его одна красивая птичка начирикала. Вобщем, развёлся воробей со своей женой и решил напиться с горя. А где выпивку-то взять, в магазине водку воробьям не продают. Видит, сидят под кустами в парке три алкаша. Если попросить – не дадут, да ещё, не дай Бог, головёнку свернут…

Тапуков анекдоты почти не слушал, в его голове зрел план побега. Он и боялся его, он и привлекал его. Конечно, за самоволку могут впаять суток пятнадцать ареста, но зато он побывает дома, увидит родных, а самое главное, поговорит с Варей. Ну, должна же она понять чувства страдающего влюблённого парня. Никита был убеждён, что при личной встрече, когда он объяснится в любви, девушка обязательно поймёт и примет его. Такие мысли и мечты грели его душу, как согревает заблудившегося зимой путника далёкий огонёк близкого жилища. Иногда Никита отгонял свои мысли о побеге и говорил самому себе: «Нет, это не дело. А вдруг штрафбат впаяют, и придётся тогда дополнительный срок тянуть. Лучше уж полгода подождать. Вот приеду, тогда и поговорю с ней». Но далёкий перестук вагонов на железной дороге, который изредка доносился до его слуха, снова менял направление его мыслей: «Да ладно тебе паниковать. Всё будет хорошо, через четверо суток я буду дома, а там… А там я сам приду в военкомат, всё объясню. Они должны меня понять».

В своём намерении Никита укрепился, когда прапор спросил:

– Ну, орёлики, кто согласится на ночь в караул? Чего менжуетесь. Если добровольно не хотите, так я приказом назначу. Ну, чего же вы, обещаю до обеда отсыпного дать. Всего двоих надо, один до трёх ночи, второй с трёх до семи.

– Ладно, товарищ прапорщик, я в первую смену согласен, – отозвался Масленников.

Все солдаты знали, что первая смена самая выгодная: отстоял свои часы – и спи, никто тебя не кантует. А вот вторая смена была самая тяжёлая. И тут Тапуков решился:

– Я пойду, товарищ прапорщик.

Командир обрадовался:

– Молодец, рядовой Тапуков, получишь день отдыха.

Остальные зароптали:

– Ну, это нечестно, товарищ прапорщик, то вы только до обеда отсыпного обещали, а тут целый день. Так бы и я согласился.

– Ну, не совсем отсыпного, – сказал прапорщик. – До обеда, конечно, он будет спать, а потом дров для костра нарубит, рыбки наловит. Как, ушица-то понравилась? То-то, это вам не полковая баланда из общего котла.

Никита решил лечь пораньше, чтобы накопить силы для предстоящего побега, но уснул он, в результате, позже всех, пока все не угомонились. И спал он так крепко, что долго не мог понять, где находится, когда его растолкал Масленников:

– Эй, дрыхло, вставай.

– А? Чего надо? Кто это?

– Да тише ты, разбудишь всех. Твоя смена.

– А, я щас.

Тапуков вылез из кузова, где он спал у самого заднего борта. Уступив место товарищу, спросил:

– Как, тихо тут?

Масленников хекнул:

– Хе, да кому мы нужны здесь, в тайге. Добрые люди в постелях спят и сладкие сны видят. – Масленников зевнул. – Правда, вон там, на сопке, сидит какая-то гадина – не то филин, не то сова – и так жутко орёт. И вроде бы глаза светятся, вот такие, как два фонаря. – Он сложил пальцы рук в кольцо.

– А я не слыхал ничего, – ответил Никита.

И в этот момент раздался дикий, пронзительный и долгий крик.

– Во, слышишь? Я же говорил, орёт какая-то гадина, – зашептал Масленников. – Ну, ладно, ты давай бди, а я спать хочу. На. – Напарник протянул ему автомат. – Только ты учти, патроны холостые – прапор перестраховался. Если что, стреляй.

Когда Масленников залез в кузов и затих, Никита долго всматривался в темень, словно хотел что-то там найти, но ни на сопке, ни в тайге не увидел никаких фонарей, о которых говорил его напарник. Ленивый молодой полумесяц то прятался за облаками, то снова всплывал на тёмной поверхности неба, усыпанного звёздной крупчаткой. Минут через десять Никита залез на первую ступеньку железного трапа, перегнулся через борт и тихо спросил:

– Масленников, ты спишь?

Но ответом ему были лишь храп, посвистывания и сопение.

Издалека снова донёся стук железнодорожного поезда. «Пора», – подумал Тапуков. Он осторожно положил автомат около спящего Масленникова и тихонько слез с трапа. Никита знал, что за побег с оружием могут впаять приличный срок – это им часто и популярно объясняли на политинформации. А без оружия в тайге страшновато. Поэтому он нашёл у костра среди посуды кухонный нож и сунул его за ремень. Дорога вела в темень, в густоту леса, но Никита смело шёл, как он думал, навстречу своей судьбе. До железной дороги километра четыре, не больше, значит, максимум через час он будет там. До станции, через которую они проезжали, еще километра три. А это значит, что к тому времени, когда проснётся отделение, поезд помчит его к родным краям.

Через несколько минут Никита обернулся, но машины уже не увидел, в том месте лишь серебрилась под луной блёстка ручья. Он ускорил шаг. Дорогу было видно хорошо, светлый гравий выделялся среди зарослей кустарника и травы. Хуже стало, когда он вошёл в хвойный лес, заросший внизу лиственным подростом. Дороги почти не видно, и он ощущал её лишь по скрипу гравия под ногами сапог. Вот впереди освещённая луной прогалина. Никита быстрее хотел её достичь, потому что в тёмном лесу невольно ощущался первобытный страх, доходящий до паники, от которого хотелось бежать без оглядки. А там, в освещённом призрачным, седым светом месте, была надежда.

В какое-то мгновение Никита хотел повернуть назад, но этот призрачный свет так и тянул его к себе, и он понимал, что после этой поляны повернуть он уже не сможет. Выйдя на освещённое место, Никита сделал невольный вздох облегчения, частившее сердце убавило свои обороты, а скрученное в тугую пружину тело вмиг расслабилось. Он сбавил шаг. Дорога была свободной от растительности метров триста. Было слышно, как чуть в стороне звенел родничок, пахло влагой и свежестью. Тайга словно замерла – ни звука, лишь где-то далеко-далеко слышалось чьё-то повизгивание.

Солдат пошёл дальше, но именно здесь, на открытой местности, он вдруг почувствовал безотчётный, сжимающий сердце страх. Ему казалось, что кто-то внимательно и пристально следит за всеми его передвижениями. Никита быстро развернулся, чтобы увидеть, кто следит за ним – никого нет, только на малое мгновение ему показалось, что на вершине отвесной скалы что-то мелькнуло и тут же исчезло. Он пошёл дальше и вдруг увидел прямо перед собой какую-то странную тень, плывущую по поляне. Что это: ночная птица или облачко набежало на месяц и закрыло его? Но этого не могло быть, потому что небо почти полностью было открытым, а облака, которые кое-где затеняли звёзды, висели почти неподвижно.

Вот тень промелькнула снова. Никите показалось, что он даже услышал взмах крыльев какой-то тяжёлой птицы, и почувствовал, как по всему телу прокатился озноб. Солдат поднял голову и невольно замер на месте: прямо над его головой парила огромная тёмная птица. Она не летела, а именно парила, ему даже показалось, что эта птица иногда словно зависает в воздухе без всякого движения. На голове этого чудовища вместо глаз светились два оранжевых круга.

Никита хотел бежать, чтобы поскорее скрыться в каких-нибудь зарослях, которых он только что боялся, и не мог – ноги не хотели его слушаться и двигаться, словно злой волшебник заколдовал его и превратил в камень. И в этот миг Никита услышал жуткий, долгий, нечеловеческий – и в то же время именно человеческий, женский – крик. В этом крике слышались одновременно и боль, и торжество, и плотоядность, словно тот, кто его издавал, долго голодал, а при виде желанной пищи не смог сдержать победного возгласа. Вот птица стала опускаться прямо на человека, а её тень с каждым мгновением стала увеличиваться, сначала закрывая жертву, а потом всё больше и больше расширяясь. Никита почувствовал, как от ужаса на его голове встали волосы. Он закричал, закричал так, как кричит жертва перед последними мгновениями жизни. Откуда-то взялись силы и прыть. Он побежал, побежал так быстро, как никогда в жизни не бегал, но тень неотвратимо нагоняла его.