Русь моя неоглядная

Вороний глаз

В глухих еловых лесах Прикамья растет цветок Вороний глаз. Говорят, цветет белой звездочкой, но цвет редко кто видел. Но одинокий ярко-черный плод на ярко-зеленом чашелистике виден издалека. В народе прозвали эту ягоду «Вороний глаз». В деревне было поверье, что это чертов глаз. Знахарки использовали его как приворотное зелье. Скот его обходил. Лошади и коровы фыркали и пятились, только козы обнюхивали, а затем отскакивали, как ужаленные. Взрослые предупреждали детей, чтобы к цветку-ягоде не подходили и в руки не брали – это дурман ядовитый.

Иван, сорокалетний мужик, длинноногий, большеголовый, с кудрями русых волос, в розовой косоворотке, прощался на росстани с односельчанами, вытирая слезинки рукавом рубахи. Рядом с ним с вещевым мешком через плечо стоял двухметровый парень с челкой белесых волос, тоскливо улыбающийся, крестник Степан. Степан тормошил Ивана: «Крестный, пойдем, мужики из соседней деревни ждут, с подводы машут».

Шло лето 1942 года. Немцы рвались к Сталинграду. Ивана как тракториста в первый год войны не брали, а тут повестка, он сообщил в город крестнику, который после окончания техникума работал мастером на оборонном Мотовилихинском заводе. На последнем курсе техникума женился; в жены взял фельшерицу из соседней деревни, ладную, статную, голубоглазую красавицу Надю Ложкину. У них росли две девчушки-погодки: Люба и Вера. Когда Степан узнал, что крестному пришла повестка, он побежал в заводоуправление, но там сказали, что на него бронь. Два дня бегал то в военкомат, то в заводоуправление, пока не добился, чтобы сняли бронь.

Два сына Ивана в прошлом году были взяты в ФЗО, учились при шахте в городе Кызеле. Две деревушки, Поварешки и Ложки, разделяла речонка Дубровка. В Поварешках – все Поварешкины, а в Ложках – все Ложкины.

За долгую жизнь жители деревень перероднились: переженились, перекумовались. Все братаны, тетки, крестные, крестники, кумовья, сватовья. Но деревни находились в разных районах, граница – речка Дубровка. На игрищах, на свадьбах, на проводах все вместе. Как сойдутся деревенские парни, так и незлобно дразнятся: «Эй, вы Поварешки-мутовки…, эй, вы Ложки-квашенки», и в таком духе. Жена Ивану попалась сварливая, ленивая, почти двадцать лет промучился. Вроде женился по любви, в девках была ласковая, приветливая. Через месяц после свадьбы пошли недомолвки.

С утра Ивану команды: «Сходи за водой, напои скотину, дров в избу принеси, помои вынеси». Сама в кровати вылеживается, жалится, что плохо спала ночью. Дальше – больше. Иван с работы – ему команда: «Капусту полей, в баню воду наноси». Сидит на лавке пухнет, широкая стала, в двери боком еле проходит. Ивана понукает, ребят гоняет. Иван, управившись по дому, стал уходить к крестнику. Степана растили дед с бабкой. Родители уехали на стройки пятилетки, там и остались. Иван управлялся с хозяйством у себя и помогал Степану. У деда с бабой был покой и ласка.

Уходя на фронт, Иван не шибко горевал. Сыновья устроены, баба еще не старая, крепкая, здоровая – пусть попробует поуправляться с хозяйством сама. Девочек Степана Иван любил, как своих родных. Они не выговаривали «крестный» и звали его «Красный Иван». Надя относилась к Ивану, как к отцу. Родного отца не помнит, погиб где-то под Спасском Дальним.

Иван попал в артиллерию ездовым. Главное его дело было беречь лошадей. Иван относился к своим обязанностям ревностно. Его лошадки, как у других, не голодали, он всегда находил где-нибудь корм. От Степана-крестника получил всего одно письмецо из Сталинграда, где он просил, в случае гибели, помочь растить детей, едва ли Надя найдет себе другого мужа, да и из кого искать, коли тут, в Сталинграде, защищая город, гибнет столько молодежи.

Перед новым годом Иван получил письмо от Нади, где она сообщила горестную весть, что в Сталинграде погиб Степан, но она все равно будет его ждать до конца войны, а вдруг ошибка, может, лежит где-нибудь раненый в госпитале. Иван вернулся домой в июле 1945 года в звании старшины с тремя медалями: «За штурм Кенигсберга», «За Отвагу», «За Боевые заслуги». Жена встретила неласково. Дома были сыновья, ушли из шахты, устроились в МТС слесарями, один за другим поженились. Невестки не ладили, в доме стоял содом, хозяйством толком никто не занимался. Иван часто помогал Надежде по хозяйству. Через год старшая Люба пошла в школу. В апреле, в водополь из школы домой шла в валенках по раскисшему снегу. Простудилась. Заболела. Три дня с высокой температурой металась в бреду. Надя определила воспаление легких, надо везти в районную больницу, но дороги растаяли: ни пройти, ни проехать. Иван укутал Любу в полушубок и понес в район за 15 километров. Две недели от не отходил от ее постели, пока не выздоровела. Обратно возвратились перед маем. Солнце палило, дороги просохли, на полях таял снег, и ярко зеленели озимые. Надя выбежала встречать. От радости плакала навзрыд. Обнимала Ивана, упала на колени, целовала ноги. Благодарила за спасение дочери.

Деревенские бабы стали подзуживать жену Ивана: «Смотри, потеряешь мужика, уйдет к другой. Сейчас на две деревни пять мужиков. Тебе одной повезло: у тебя сразу трое в доме». Жена Ивана в тот же день побежала к бабке Макарихе. Все знали, что она умеет и присушивать, и отсушивать. Бабка Макариха охала и вздыхала, когда жена Ивана рассказала обо всем. «Знаю, знаю, слыхала, давно тебя поджидаю, – судачила Макариха. – Вот дам тебе ягодки «Вороньего глаза», ты настой из них сделай и подливай Ивану в еду, питье и приговаривай: «Как ты ягоды одна-одинешенька возрастаешь, так Иван пусть будет один…».

Иванова жена завозмущалась: «Это ведь отрава – умрет». Макариха в ответ: «Не умрет сразу, чахнуть будет потихонечку, да и зачем тебе такой мужик, ни тебе, ни людям». Ивана стало часто рвать, кружилась голова, ноги подкашивались, на двор ходил с кровью, через месяц совсем слег. Надежда переживала, посылала дочерей узнать, в чем дело. Иван объяснял: «Это у меня фронтовые болячки выходят, в мороз и дождь спал на земле вместе с лошадьми, испростыл весь». Надежде передали, что Ивану совсем плохо.

Надежда запрягла лошадь, набросала в телегу свежего сена, поехала за Иваном. Дома никого не было. Все были на работе, кроме внуков и одной из невесток. Надя с дочерьми перетащила обессилившего Ивана в телегу, привезла домой, осмотрела. Прибежали соседи, посоветовали немедленно везти в город. Три дня обследовали Ивана в городской больнице. Сделали рентген желудка и кишечника. Сказали, что все изъедено язвами. В крови обнаружили яд, похожий на дурман. Поставили диагноз – не жилец. Надя везла домой Ивана и все дорогу плакала. Привезла домой. Затопила баню, обмыла. Стала отпаивать парным молоком. Через неделю у Ивана на щеках появился румянец. Надя через день топила баню и парила его березовым веником в легком пару. Поила настоем трав на меду. Неделю поила мочегонным, другую потогонным. Через месяц Иван ходил на двор сам. Жена Ивана ни разу не пришла, только с Макарихой распускали разные сплетни по деревням. К новому году Иван оклемался, стал что-то мастерить по дому: шкафы, табуретки. На масленицу ходил в березняк, нарубил держаков к лопатам, вилам, притащил несколько вязанок веток для метелок. На базаре метлы дали хорошую выручку. Из весеннего ивняка плел корзины, которые шли нарасхват.

На троицу Надежда заявила Ивану: «Не отпущу тебя никуда, опять там над тобою будут издеваться и изведут тебя. Не отдам тебя никому. Для девчат ты стал за отца. У сыновей твоих свои семьи. Мешать будешь им».

Иван ответил: «Дай подумать денек-другой». Два дня сидел на завалинке, к работе не притрагивался, думал. Действительно, там я лишний, здесь больше нужен, девчат надо на ноги ставить. Я должен выполнить завещание крестника.

На третий день за завтраком Иван сказал: «Надежда, ты права, я тут нужнее, но только какой из меня жених, мне скоро пятьдесят». На что Надежда ответила: «И я немолодая, после гибели Степана прошло десять лет, нам уже не дождаться его, а ближе и роднее тебя никого нет».

Девчата бросились обнимать Ивана: «С нами, с нами, крестный».

Через год семья прибавилась – родился сын, потом второй. Иван сидел у раскрытого окна, радовался весеннему солнцу и думал: «Да, верно, жизнь бесконечна и вечна».

1999, декабрь

Учитель

Светлой памяти Гребнева Афанасия Павловича и учителей Григорьевской школы

Колчаковцы, после взятия Перми, устремились вдоль железной дороги в сторону Вятки и на Кудымкар, с дальнейшим выходом на Котлас. Наступление то захлебывалось, то снова возобновлялось. Мешала осенняя распутица. В середине октября заморозило, а в начале ноября выпал снег.

Роте под командованием Ощепкова Степана была поставлена задача задержать противника на подступах к селу Лузино. Оборону заняли впереди села, которое растянулось по пойме реки. С колокольни церкви просматривалось небольшое пространство впереди. Справа долина реки, заросшая лесом, слева увалы, покрытые ельником. Позиция для обороны оказалась невыгодная. Стали окапываться, но противник неожиданно ворвался на правый фланг роты, из ложбинки. Командир роты приказал отступать от села за речку, на крутяк. Перебежками таща на себе ящики с патронами и пулеметы, рота рассыпалась по косогору. Заняли оборону. Беляки задержались в селе, бегая от дома к дому, выискивая красноармейцев. Это дало возможность роте окопаться. Лопат не хватало, рыли штыками. Земля успела промерзнуть на ладонь. Красноармеец Кокшаров Ярослав, молоденький, подвижный, круглолицый, невысокого роста паренек, на коленях кромсал мерзлую землю тесаком, с которым пришел в отряд добровольцем. Замерзшие комья земли отталкивал вперед и по бокам. Руки тряслись, глаза слезились, всего знобило. Ярослав почувствовал немоготу еще утром. Вчера из роты отправили несколько человек, заболевших тифом. Кое-как отрыв себе лежбище, улегся, стал устраивать винтовку между мерзлыми глызьями и тут же забылся. В полусне слышал, как пули щелкали по брустверу окопчика. Командир роты кричал: «Без команды огня не открывать, беречь патроны!».

Атаки следовали одна за другой. Целиться было плохо. Разламывало голову. Жар пронизывал все тело. Ярослав стал ловчиться, и в этот момент пуля ударила в цевье винтовки, задела запястье, пробила предплечье и звякнула о котелок в вещевом мешке. У Ярослава потемнело в глазах, и он сунулся носом в мерзлую землю. Сосед видел, как сник Ярослав, но оказать помощь не мог – противник вел интенсивный огонь. С темнотой бой утих. Командир роты дал команду отступать на верхние Постаноги. Рота поредела. Шестеро убитых, десятка два раненых. Ярослава еле отодрали от земли: ноги в ботинках с обмотками примерзли. Убитых уложили в овражке, кое-как забросали землей, а сверху накидали лапник и сучья. Раненых дотащили до соседней деревни Заполье. В деревне оказался старичок с оказией из его села. В Ярославе узнал сына своего друга Павла, с которым ходил на Японскую.

Ярослава перебинтовали, уложили на розвальни, и дед повез его домой. Дорога дальняя. Ярослав всю дорогу метался в жару. На третий день приехали домой, но дом оказался заколочен – семья вымерла от тифа. Дед решил везти Ярослава к себе. Проезжая мимо школы, в которой дед работал сторожем, решил забежать – узнать, как там дела. На стук вышла молодая бледнолицая учительница со светлорусой косой ниже пояса, серыми печальными глазами. Увидев Ярослава, запротестовала: «Куда, Вы, дедушка, его повезете, кто будет за ним ухаживать? Пока Вы ездили, Вашей Матрены не стало». Дед обмяк и сел рядом с санными в снег. Вдвоем они затащили Ярослава в светелку, раздели, нагрели воды, обмыли. Нижнее белье сожгли в печи, а верхнюю одежду выбросили на мороз. Раны на руке были неглубокие и начинали заживать, но ноги распухли и посинели.

Парасковья закончила курсы медсестер при педучилище в Кудымкаре. Лечила ноги настоями и мазями по бабушкиным рецептам и сбивала отварами жар. На третий день Ярослав пришел в себя. Пальцы руки шевелились. Раны подтянулись. Щекотало – значит заживало, но ноги ломило – боль не давала спать. Две недели отлежал Ярослав, две недели Парасковья не отходила от него. Только на рождество Ярослав пошел посмотреть свой дом. Подворье было растащено. Постройки соседи разобрали на дрова.

Зима была холодная. Все переболели тифом. Сил в лес ездить ни у кого не было. Дом сиротливо стоял на косогоре. У Парасковьи родных тоже не было. Ярослав был благодарен судьбе, что она свела его с такой милой, прекрасной, нежной, обходительной девушкой. По весне Ярослав вступил в Коммунистический союз молодежи. Немного оклемавшись, записался в отряд по борьбе с бандитизмом. Прасковья упросила Ярослава, чтобы он шел учиться. Перед войной он с похвальной грамотой окончил четвертый класс. За все зимы он освоил программу семи классов. Поступил в педучилище города Кудымкара, которое успешно закончил. Стал вместе с женой учить детей в школе.

Пошли дети: первая дочь, вторая дочь, третья дочь и только четвертым родился сын, а после него, нежданно-негаданно еще дочурка Марина. Дети подрастали. Было трудно, но Парасковья настаивала, чтобы Ярослав учился дальше. Говорила: «Я как-нибудь с детьми управлюсь». Поступил на заочное отделение естественного факультета Пермского пединститута. Зачитывался до полуночи журналами и книгами по естествознанию. Детям на уроках рассказывал о новых открытиях в науке, об американских, шведских, немецких ученых.

В конце ноября 1937 года среди ночи постучали и объявили, что срочно вызывают в сельсовет. Ярослав наскоро собрался думая: «Что могло случиться?». У калитки ждали два милиционера, за углом стояла крытая машина. Ярослав ничего не мог понять, куда его собираются везти. Грубо затолкнули в машину и повезли. Перед рассветом привезли в Кудымкар. Ярослав узнал двор Кудымкарской тюрьмы, куда в 1919 году конвоировал бандитских головорезов, промышлявших по деревням. Завели в камеру. Лязгнул засов. Разум Ярослава не мог ответить: «За что его сюда упрятали?». В камере было холодно, обмороженные ноги дали о себе знать – заломило кости. В полдень его привели в большую комнату с решетками на окнах. За столом сидел парень лет двадцати с утиным носом, красными глазами навыкате, мокрыми волосами, зачесанными набок. Уставившись на Ярослава, прогнусавил: «Ну, гражданин Кокшаров, расскажите, каким образом Вы установили связь с иностранным шпионом Менделем?». Ярослав молчал и думал: «Какую чушь несет этот молодец, похоже не шутит, может, издевался». Следователь взвизгнул: «Что, не понятен вопрос? Забыли, как расхваливали американского империалиста Дарвина? Вот тут в заявлении написано, что Вы немецкий шпион». Ярослав хотел сказать, что ты, неуч, несешь, но подумал, что без толку – этого дурака словом не проймешь.

Ярослава то отводили в камеру, то приводили снова на допрос. К концу недели заставили подписать протокол, где было написано, что он, Кокшаров Ярослав, сотрудничал с немецкой и английской разведкой. Ярослав вскипел, не помня себя, схватил табуретку, но она оказалась прибитой к полу. На столе он увидел массивную стеклянную чернильницу, уцепился в нее и врезал по голове следователя. Чернила полились по лицу, закапали с носа, правый глаз стал затекать, и из рассеченной раны выступила кровь.

Следователь схватился за голову и заорал: «Убивают!». Забежали конвоиры, скрутили Ярослава и запихнули в камеру. На третий день состоялся суд. Не было ни судьи, ни прокурора, ни адвоката. Толстый угрюмый чиновник в присутствии двух тщедушных мужиков зачитал приговор: «За содействие немецкой и английской разведке и нанесение телесных повреждений работнику прокуратуры – десять лет тюремного заключения».

Потребовал последнее слово. Дали. Ярослав торопливо рассказал об участии в боях с белогвардейцами, о службе в особом отряде по борьбе с бандитизмом и о том, что написанное в обвинении – сплошной вымысел. Какие данные он может передать иностранцам? Сколько навоза во дворе или лягушек в болоте? А что касается иностранных имен, то это ученые с мировым именем, о них в учебниках написано. Председатель тройки внимательно слушал, видимо, имел образование в пределах сельской школы и понимал жизнь, похоже, прошел фронтовую школу. Попросил отвести в камеру. Через десять дней снова привели в ту же комнату. Та же тройка. В двери заглянул следователь, Ярослав увидел, что шрам на лбу зарубцевался. В новом обвинении ни слова о шпионстве, только о нанесении телесных повреждений работнику прокуратуры. Приговор – три года лагерных работ. Снова попросил последнее слово: «Я рад, что Вы оказались настоящими созидателями новой власти, но если бы следователь немного разобрался в обвинении и расспросил людей, то убедился бы, что вся эта писанина – сплошная ложь. Написана она была кем-то из бандитов, которых я выловил в 1919 году. Не было бы и телесных повреждений».

Председатель улыбнулся и миролюбиво проговорил: «Что было в моей власти, я сделал, а горячиться не надо было, сейчас был бы на свободе». Ярослав ответил: «Нет, гражданин начальник, сидел бы я десять лет».

Ярослава отправили на лесоповал. Начальником колонны оказался командир роты, в которой был Ярослав в боях за Лузино. Начальник колонны проходил вдоль строя, увидел знакомое лицо. Остановился. Спросил:

– Участвовал ли в ликвидации Пермского прорыва Колчака?

Ответил:

– Я Вас помню. Вы товарищ Ощепков Степан.

Ощепков с усмешкой спросил:

– Случайно не тебя отрывали примерзшего к земле?

Афанасий обрадовано:

– Меня, меня, ноги тогда обморозил, до сих пор болят!

Ощепков велел вечером Ярослава привести к нему в кабинет.

В теплом кабинете после стакана чая Ярослав разомлел, глаза слипались, сил отвечать не было, Ощепков отдал распоряжение перевести в лазарет санитаром… Только через полгода жена узнала, где находится Ярослав, и то по почерку в письме. Пятеро детей на руках, старшие дочери помогали по дому. Жили в отремонтированном доме родителей Ярослава. Парасковья хлопотала об Ярославе, ездила в Кудымкар, в Пермь. Писала в Москву Калинину. В 1939 году пришло долгожданное письмо: «Дело Кокшарова пересмотреть». Дело попало к тому же председателю. Он сильно постарел за эти два года. Натужно кашлял, объяснил: «Это еще остатки Гражданской; ты обморозил ноги, а я застудил легкие». В одном из членов суда Ярослав узнал сокурсника по пединституту, с которым на соседних койках в общежитии спали во время сессии. Он все время улыбался, пробовал раза два подмигнуть Ярославу. Решение суда: «Освободить из-под стражи в зале суда». За воротами тюрьмы ждала вся семья. Ярослав снова пошел в школу учителем. Сад, посаженный около школы и дома, плодоносил. Пасека без него увеличилась. Корова с подтелком выхаживали по двору. Ярослав занялся опытами с фруктовыми деревьями. Старшие дочери одна за другой поступали в пединститут в Перми. Ярославу предложили директорствовать в средней школе, он согласился.

Коллектив в школе был хороший. Большинство выпускников поступали в техникумы и вузы…

Но вот 1941 год, июнь. Выпускной вечер. Выпуски были замечательными: из 29 учеников X класса – восемь отличников, двенадцать хорошистов. Это была радость для всех: учителей, родителей, учеников. Гуляли до восхода солнца по берегу Камы.

На другой день в обед жена дергала спящего Ярослава за руку и шептала: «Проснись же, пожалуйста! Война! Немцы бомбят Минск, Киев, Ригу!». Ярослав, полураздетый, побежал сначала в школу, там толпились выпускники. Спрашивали: «Ярослав Павлович, что нам делать?». Ярослав с горечью отвечал: «Защищать родину и бить фашистов, как били их ваши сверстники в Испании». Зашел в районный Совет. Члены Совета были в полном составе. Растерянно шептались. Спрашивали его: «Что делать?». Ярослав отвечал: «Надо быть готовыми к отпору врага и длительной войне. Блицкрига не будет».

Сын Владимир осенью поступил в госуниверситет на геологоразведочный факультет. Ярослав каждую неделю писал заявления с просьбой отправить на фронт, мотивируя, что у него есть боевой опыт гражданской войны.

После Нового года Ярослава направили в Бершетские лагеря на командные курсы. Через три месяца учебы – выпуск, присвоили звание младшего лейтенанта – и на фронт.

В дивизии, занимавшей оборону на окраине Воронежа по реке Ворона, назначил его командиром минометной батареи. Командира батареи два дня назад убило. Молоденькие солдат неумело перетаскивали минометы, меняя боевую позицию при артобстреле. Немцы каждое утро в десять часов начинали артподготовку, затем атака. Минометы били по скоплениям пехоты. Немцы открывали артиллерийский огонь на подавление и вызывали авиацию. Через неделю в батарее осталось полтора десятка солдат и один миномет. При последнем артобстреле осколок пробил левую лопатку Ярослава и застрял. В медсанбате осколок вытащили, но рука не действовала. В медсанбат заглянул командир полка, спросил:

– Ну, как, вояка, дела?

Ярослав, заикаясь, ответил:

– Хреновато, товарищ командир, вместо того, чтобы бить фашистов, загораю, надоело тут валяться.

– Ну вот и хорошо, – обрадовался командир, – поедешь за пополнением и техникой на Урал. Командовать можно и с одной рукой.

В Горьком Кокшаров побежал на перрон за кипятком. Рядом стоял состав с гаубицами на платформах вперемежку с теплушками. Надо было найти вагон с переходной площадкой. Навстречу ему торопился молодой офицер с котелком кипятком. Ярослав случайно зацепился за котелок. Офицер отреагировал «Пожалуйста, осторожней, не расплещите». Ярославу голос показался очень родным. Остановился, пригляделся – сын. Вцепились друг в друга.

– Господи, сын, – прошептал, – ты тут?

– Сдали досрочно экзамены за первый курс всем курсом и добровольцами, хотя на геологов бронь. Как мама, девчата?

– Не беспокойся, все живы, здоровы.

Боль врезалась в сердце, ломило голову: – Увидимся ли еще?

Паровоз надсадно гудел, замелькали вагоны. Володя закричал.

– Папа, мне пора!

Передал свой котелок с кипятком отцу и запрыгнул в последнюю теплушку. Ярослав неподвижно стоял, провожая взглядом уходящий поезд с сыном. Слезинки падали в котелок с водой, в затылке гулко стучало.

Больше он сына не видел. И до самой смерти, часто ему снился один и тот же сон: он и сын в узком проходе между составами бегут друг другу навстречу, а встретиться не могут.

Старая сельская деревянная школа на высоком каменном фундаменте, дореволюционной постройки, стояла ниже плотины огромного пруда. Из-за войны учились в две смены. Пятнадцативаттные лампочки тускло светились под потолком. В печах потрескивали сырые дрова, от которых не было тепла. С задних парт не видно, что написано на доске. Голос учителя тонул в детском шуме.

Кокшаров Ярослав Павлович появился в конце войны в подшитых серых валенках выше колен, черных брюках и гимнастерке. Невысокий, верткий, сероглазый, лысоватый, больше походил на деревенского мужика, чем на учителя. Через неделю школа притихла, так как в школе были мужчины: спокойный, рассудительный директор и израненный военрук. К этому человеку как-то сразу и у учителей, и у учеников появилось уважение.

Пацан, опаздывая на урок, мог похвастаться, как наградой: «А мне вчера Ярослав Павлович подзатыльник дал». В ответ какой-нибудь шалун отвечал: «А меня вчера за ухо оттянул». Ярослав Павлович обычно в школу приходил за час до уроков. Дети это знали и мчались в школу пораньше, чтобы хотя бы десять минут постоять рядом с ним. Для каждого у него находилось теплое отцовское слово. Расспрашивал: «Как родители? Где воюет отец? Приходят ли письма? Где погиб? Получают ли пособие?». Если у кого были проблемы, тут же брал мальца за руку и тащил в сельсовет. Хлопотал по делу. На уроках стояла тишина. Ученики старались поймать каждое слово. Знания его были обширны, интересные факты он сообщал как из литературы, так и из жизненной практики.

Вокруг школы восстановили забор. Насадили цветы, смородину, жимолость, сирень, а по периметру – березки. Многих подростков он спас от дурных поступков.

В 9 классе появилась тоненькая, русоголовая, с васильковыми крупными глазами 19-летняя учительница Алевтина Степановна.

В классе было пятнадцать человек, из них пятеро мальчишек. Мы были влюблены в нее. Девчатам из класса она жаловалась, что ей не дает прохода учитель математики. Это был крепко сложенный мужчина лет тридцати, в очках с толстыми стеклами. Секретничала, что он сватов присылал, но мама отказала.

Я был редактором школьной газеты. Ко дню Советской Армии готовили очередной номер. Я, Катя Варанкина, Нина Беспалова допоздна засиделись в учительской. Они писали, а я рисовал и катал по столу эллипсовидную гальку, которая служила учителям вместо молотка для заколачивания кнопок на доске объявлений. На обрезках ватмана вырисовывал «Миру – мир», а на камушке жирным красным карандашом начертил «Осел». Газета окончена, проверена, побежал ее вешать, а про свое баловство забыл. Закрыли учительскую, разбежались по домам. Галька оказалась на рабочем месте учителя математики. В класс на урок пришел нахмуренный, недовольный.

Через день «классная», марина Ильинична, объявляет: «В понедельник педсовет, приведешь родителей, исключать из школы тебя будем». Домой шел, не чуя под собою ног. Все двенадцать километров дороги думал: «Это какое-то недоразумение». Дома рассказал матери правду. Куда маме – трое детей на руках, мал мала меньше. Утром мать напутствовала: «Иди с богом, все перемелется, ты же никому не хотел зла». Стоял у дверей учительской и слушал, там шел спор: исключить или нет. Мнения разделились. Особенно усердствовала властолюбивая завуч школы: «Взрослый парень, так оскорбил своего учителя. Одно дело за глаза, совсем другое – письменно. Я настаиваю исключить». Последним выступал Ярослав Павлович: «Дорогие педагоги, Вы что, забыли, в какое время живете, только кончилась война. Каково было учить парня в многодетной семье. Он что, изверг? Оскорбил в перепалке или умышленно? Ну, написал необдуманно по недомыслию. Он, когда писал, наверное, думал, что сотрет или выбросит этот камушек, да забыл, убежал. Вы в жизни все делаете верно? Сколько раз ее, жизнь, переписывали заново. Совершали поступки в десятки раз более тяжкие. Парень головастый – должен учиться, и ни о каком отчислении и речи быть не может». Я стоял за дверями, холодный пот катился по спине. Пригласили. Просили объяснить. Я прошептал: «Прошу извинить, я это сделал, не думая, машинально». Директор школы молчал, педсовет сказал: «Хорошо, я думаю, мы простим тебя». Я был благодарен своему Учителю.

В 10 классе снова произошел казус. Перед уроком военного дела принесли в класс карабин. Товарищ по парте Иван с криком: «Длинным коли! Коротким коли!» втыкал штык в железную обшивку печи. Через несколько минут железо превратилось в решето. Начался урок. Зашел военрук, взглянул на печь и ужаснулся. В классе из парней нас было двое: я и Иван, остальные болели гриппом. Спросил:

– Кто это сделал?

Молчание.

– Это ты?

Меня взорвало – почему-то «ты», и почему я? Ответ мгновенно:

– Ты видел? – то есть «ты на ты».

После урока пригласили к завучу. Она стала отчитывать: «Как ты смел обращаться к учителю на «ты»? По поведению будет два, не будешь допущен к экзаменам, получишь не аттестат зрелости, а справку».

И снова Ярослав Павлович прикрыл меня своим огромным авторитетом, доказывая директору: «Если учитель может обращаться к ученику на «ты», то почему ученик не может? Как спросили, так и ответил. Да, он виноват, но виноват и учитель. В ученике вырвалось чувство несправедливости. Учитель должен быть выше ученика в своих суждениях, на то он и учитель».

После окончания военного училища я каждый год навещал своего учителя. Учился у него многому. В первую очередь любви к людям. Если что-то не ладилось в семье, я ехал на совет к Учителю. Учитель остается Учителем на всю жизнь.

2001, март