Русь моя неоглядная

5. Всенародная поддержка

На другой день после восхода солнца уходили мужики, безрадостные, хмурые. Кто пешком, кто на лошади верхом или на телеге. У Лазаря да троих мужиков, вернувшихся с германского фронта, и восьми солдат имелись винтовки. Остальные были вооружены винтовками убитых солдат, кому не хватило, те прихватили дробовики, рогатины и топоры. Колонну замыкала бабка Анисья, восседавшая на возу, нагруженном скарбом.

Лазарь удивился, пробовал урезонить бабку Анисью:

– Куда ты, старая? Что тебе делать с нами? Зачем все это нагрузила? Ну зачем тебе корыто и квашня?

– Пригожусь я людям, Лазарь, – отвечала гордо бабка Анисья. – И корыто надо, не день, не два будете в лесу. Белье вам постираю. А квашня, как ты думаешь, нужна или нет? Или вы святым духом можете питаться?

Слушая разговор Лазаря с Анисьей, мужики повеселели.

Вскоре каратели действительно наведались в село, решили узнать о разгроме отряда Евлампия. Дважды приходили, и дважды отряд Лазаря встречал белых – один раз за голубичным болотом, другой раз – у Вороньего оврага. После перестрелки белые уходили.

Долго отхаживала Дарья Марко. Жизнь в нем еле теплилась, как в догоравшей свече на ветру. По ночам она ходила к Марко на болото, в заброшенную охотничью избушку. Парила травы, делала примочки и компрессы. Пулевая рана кровоточила и заживала медленно. Видимо, много Марко крови потерял. Но молодой организм постепенно набирал силы. Когда стали убирать рожь, в деревню вошел отряд, и в первых шеренгах бабы увидели важно вышагивающих своих мужиков. За отрядом, запряженная парой гнедых, двигалась кухня, на ней важно и чинно восседала бабка Анисья в белом платочке и расписном льняном фартуке.

Состоялся короткий митинг, и мужики разошлись по домам. На другой день в обед отряд собрался на поляне посреди деревни. Отряд пополнился деревенскими парнями. Вся деревня от старого до малого вышла провожать отряд. Бабка Анисья первой увидела тетку Дарью. Она спускалась с холма и вела кого-то под руку. Бабка всмотрелась, перекрестилась и закричала:

– Люди добрые, смотрите! Свят!.. Свят!..

И спряталась за свой котел. Все увидели рядом с Дарьей Марко. Дед Осташа стоял ближе всех к дороге и, когда Марко подошел вплотную к Осташе, тот дернулся, вскрикнул:

– Воскрес! – и, крестясь, стал медленно сползать на землю.

Старухи попятились к сараю. Красноармейцы из отряда, не зная в чем дело, стояли, не шевелясь. Только бывшие солдаты из отряда Евлампия опустили головы. Из толпы вышел Лазарь и пошел навстречу Марко.

– Ну, здравствуй, герой.

Марко подошел к Лазарю, уткнулся лицом в плечо и заплакал. Лазарь стал его успокаивать:

– Ладно тебе, Марко. Все у нас с тобой впереди.

Среди толпы пошел шепот. Потом люди бросились к Марко, но Дарья, как наседка, расставила руки и, улыбаясь, сказала:

– Видите, жив-здоров, немножко еще не оклемался.

Марко выпрямился и, обращаясь к Лазарю и людям, сказал:

– Возьмите меня с собой. Я в долгу перед людьми. Мстить буду за Улю, за мать, за ваши муки и страдания…

Лазарь похлопал Марко по плечу и сказал:

– Ну, прямо по-комиссарски шпаришь, брат. Слаб ты еще.

Глаза Марко потускнели, но потом вспыхнули:

– Не возьмете, в одиночку буду биться.

– Что ж, Марко, в последнем бою погиб мой комиссар Пушкарев. Грамота у тебя есть, злости на врагов Советской власти хоть отбавляй. Быть тебе у нас комиссаром, – сказал Лазарь и обратился к отряду. – Как, товарищи, возьмем Марко не просто рядовым бойцом, а комиссаром отряда? Я лично за него ручаюсь: трудовой народ не подведет, и заветы его будет выполнять свято.

Марко жадно схватил протянутую ему Лазарем винтовку и, тяжело дыша, проговорил:

– Клянусь перед вами, товарищи, перед вами, отцы, матери, братья и сестры, что пока держат мои руки оружие, не будет врагу пощады, пока не сгоню последнего врага с нашей земли.

6. Солнце жизни

Много воды утекло с того времени. Немало мужиков сложили головы за Советскую власть. Живые вернулись к родным очагам. В 1922 году последним вернулся Лазарь из-под Волочаевки, с простреленными ногами. Мужики выдвинули его в совет, а там назначили председателем сельского Совета. Спрашивали односельчане у него о судьбе Марко, Лазарь рассказывал, что расстались они под Иркутском. Был тогда Марко комиссаром полка.

Лето 1923 года выдалось урожайным. Рожь стояла густая высокая. Цветка во ржи не увидишь – сплошная стена. Все эти годы сердце Марково томилось и тосковало по родной деревне.

Не вытерпел и отпросился он с командирских курсов в отпуск. Не доезжая до своей станции верст двадцать, Марко слез на полустанке. Хотел нежданно-негаданно заявиться в деревню. Но молва обогнала его.

Вышел Марко на косогор перед деревней. Волнами колыхалась рожь, в небе заливались песней жаворонки. Видит Марко: навстречу бежит девушка. Смотрит он и глазам не верит: Уля бежит навстречу. Потемнело в глазах у Марко, душно ему стало. А девушка подбежала, обхватила его за шею, шепчет:

– Марко, Марушко!

Никак Марко в себя не придет, только и говорит:

– Уля, Улюшка моя!

А она ему:

– Что ты, Марушко? Не Уля я, сестра ее – Наталья.

Сели они на обочину дороги, всплакнули, вспомнили Улю и матушку Марко.

Торопит Наталья:

– Пойдем, Марко, вся деревня ждет тебя у «Маркова сколка».

Марко шел, а в душе его поднималась песня. Радость изнутри вырывалась наружу, что Уля (Наталья) рядом с ним.

Жизнь не возвращается. Но она безвозвратно не уходит. А лучшим повторяется в людях, если борешься за эту лучшую новую жизнь.

Глава 4. Деревенские были

Деревушка наша до Великой Отечественной войны была невелика, всего 32 дома, а сейчас ее уже нет. На усадьбах одиноко стояли березки и черемухи. Тридцать два мужика погибли в войну, с каждого двора по человеку. Память стирается о людях, живших полвека назад. Многие не знают своих дедов и прадедов. Это Великая Печаль.

До войны почти все семьи вошли в колхоз. Первые годы было тяжело, но в 1937 году выдался великий урожай. Некуда было ссыпать зерно, полученное за трудодни. Мед бидонами развозили с колхозной пасеки. Мужики начинали строиться: кто дом подрубить кто конюшню или баньку новую сладить. По субботам после баньки в летние вечера все собирались на полянке у «звонка» – саженного куска рельса, подвешенного на березовом суку, звоном которого по утрам собирали народ на разнаряд по работам. Мужики рассаживались на бревнах, закуривали, каждый хвалился своим самосадом. Через полчаса над головами стояло сизое облако дыма, и слышался треск цигарок и надрывный хохот. Рассказывали байки про стариц и про события недели с приукрашиванием и насмешкой.

Веселуха

С запозданием подсаживался Ванька Спирихин – долговязый бледнолицый мужик с серыми тоскливыми глазами, обтрепан, не ухожен, в дырявых штанах и давно не стираной рубахе, с синяками на лице и ссадинами на руках. Звеньевой Васька Макарихин допытывался: «Ну-ка, Иван, расскажи, почто ты каждое утро опаздываешь на работу?» Мужики подначивали: «За бабой спал, перелазил – задержался», – и в таком духе. Иван женился с полгода назад. Невесту привез с другого района, это рядом, за речкой Ольховкой. Девица попалась здоровая, рослая, краснощекая, острая на язык, грудастая, огромные сиськи-каравки выпирали из расстегнутого ворота кофты. В один из вечеров, поматерившись всласть (и в бога и в креста), сказал: «Вам смешно, а мне – горе. С молодухой спасу нет, извела меня всего. Спим мы на печи, тепло, кости хорошо прогревает. Как уложимся, она давай меня ласкать и к грудям прижимать. Как только ей становится хорошо, она изгибается дугой и подбрасывает меня под потолок, а мне ухватиться не за что, и после второго, третьего подбрасывания я слетаю с печи и падаю на приступок. Вот тут-то при падении и ударяюсь то о лестницу, то о брус. В потолок ввернул кольца, но все равно пользы нет». Потом начинают подначивать: «Ты, Иван, вожжами к матице привязывайся на ночь». Иван продолжает: «Она за мной, а я от нее. Вырываюсь…выскакиваю в сени, подпираю жердью двери – и на улицу. После этого конфуза в дом заходить и стыжусь, и побаиваюсь. Отсыпаюсь или на сеновале, или и хлеву. И так каждый день. Я ведь днем на работе шибко устаю, да и ночью плохо высыпаюсь. Мужики, давайте с кем-нибудь поменяемся бабами, готов взять с приплодом, но спокойную».

Баня

В разговор вступает Петр Мелехин – широкоплечий мужик с бычьей шеей, добрыми, ласковыми, василькового цвета главами, с морщинкой поперек лба. Его, хотя и молодого, все звали уважительно: Петр Мелентьевич. Во-первых, Петр уже как год отслужил срочную, участвовал в боях на озере Хасан, а во-вторых закончил курсы трактористов и на обед домой приезжал на колеснике. «Да, дела. У меня по этому поводу после свадьбы была такая заковыка, что рассказывать и смех и грех. Помните, в прошлом году месяц гостил у тетки. Все удивлялись: только поженились, а я к тетке умотал, а невестку родители домой отвезли, наверное, черная кошка меж них пробежала. Тогда, как ни пытали Мелехиху, она отмахивалась и говорила: «Молодо да зелено, все образуется», – а дед Мелеха только ухмылялся в сивую бороду да глазами по-молодецки поблескивал. Уж начал, так слушайте. Ну, после свадьбы молодым положено в баню идти. Пошли и мы с Оленой, моей ненаглядной. Баня у нас большая, вы знаете, многие в ней мылись. Каменка в ней высокая, гальку на ее укладку сам собирал по промоинам. На каменке – большой старинный котел для нагрева воды. Дружки для молодых постарались: так баню натопили, что вода в чане закипела, а до стен рукой было дотронуться нельзя, как не вспыхнула, удивляюсь. Обмылись мы с Оленой, стали дурачиться, ну, и дело до люби и дошло. Лавки в бане узкие. Устроились на полу. Упирался я, упирался и уперся в каменку ногами. Каменка рухнула – вода из котла на нас вылилась. Ошпарило нас так сильно, что, не помня себя, мы с Оленой с воплем выскочили из бани и голые прибежали домой». Мужики: «Го-го-го! Наверное, и чертей всех ошпарили, да пусть не подсматривают, греховодные!» Петро смеется сам: «Сейчас смешно, а тогда горе было. Хорошо у матушки старый гусиный жир был про запас. Намазала больные места, замотала нас в холстины. Через месяц все зажило, вернулись мы оба домой. Но еще периода, как только уляжемся спать, начну упираться, так все и сникает. Несколько раз к бабке ходил, она нашептывала и святой водой на него брызгала. Помогло. Все стало хорошо. Но дитя никак нет, наверное, это с испуга».

Черт

Позже всех, уже на закате солнца, подходит Иван Субботин – среднего роста мужчина, в хромовых сапогах, в шелковой голубой рубахе с пояском. Подстриженный «под польку», гладковыбритый. Карие глаза светятся хитринкой и удовольствием. Это деревенская интеллигенция. Он работает осеменителем. Два года назад колхоз приобрел племенного быка и жеребца. Через полгода они себя окупили, и сейчас колхозу давали хорошую прибыль. Иван пошел в примаки. С женой Катериной живут с десять лет, а детей нет. Иван погуливает. Катерина старается это не замечать. То ли с горя, что детей нет, то ли еще какая душевная причина, но Иван раз в месяц напивается до чертиков. Обычно кто-нибудь из соседей притаскивает его домой «чуть тепленького» и обязательно обмочившегося. После этакого случая Иван дня два-три на людях не появляется. И так повторяется несколько лет. Иван здоровается с мужиками за руку, уважительно. Мужики начинают подшучивать: «Иван, черти в доме еще не перевелись?» – и начинают гоготать и охать так, что облачко дыма над ними колышется. Хотя детей у них не было, но Катерина привечала молодежь. В зимние вечера собиралась молодь, порой набивалась полная изба. Были они староверы. Бабушка Варвара Марчиха рассказывала истории про чертей, одну страшней другой. Расходясь по домам поздно вечером, нам казалось, что за каждым снежным сугробом сидит черт. Рассказывая другим, они сами больше и больше уверовали в правдоподобность своих рассказов. Событие произошло на Рождество, за год до войны. Под Рождество корова принесла им теленка-бычка; в ту зиму морозы стояли лютые: птицы на лету падали, ели рвало на части. Теленочка забрали в дом и поместили за печь. В деревне было правило, бить печи с правой стороны от входа так, что вокруг печи оставался широкий проход аршина на два. Это делалось для более полной отдачи тепла. Теленочку шел десятый день, и он уже хорошо брыкался и бодался. В один из вечеров мужики привели Ивана, хорошо подгулявшего. Сняв с него рубаху и мокрые штаны, уложили спать.

Катерина жалела его, обнимала и жалась к нему; на эти ласки Иван только мычал и причмокивал. Посреди ночи бычок выбрался из-за печи, походил по избе, подошел к кровати, полизал шершавым языком лицо Ивана, тот немного поотмахивался, воображая, что супруга целует его. Бычок стал лизать ниже. На губы попались вкусные соленые подштанники. Стал захватывать в рог со всеми принадлежностями. Иван очухался, зашумел: «Катерина, что ты делаешь, бесстыжая!» Катерина спросонья схватила голову теленка, под руки ей попались бугорки рожков, и закричала: «Черт! Черт! Черт!» Иван соскочил с кровати, сшиб с ног бычка, тот громко замычал. Иван в нижнем белье выскочил в сени. Катерина взобралась на печь, очертила круг и начала читать молитвы. На одних сенях с Катерининой избой стояла изба сестрицы Матрены, которая ходила в солдатках, муж был на действительной службе, служил недалеко, обещался на Новый год в отпуск. Но бабенка она была «без удержу», миленков принимала по рангам: то бригадира, то председателя. На этот раз в гостях оказался уполномоченный из района. Иван стал стучать и рваться к свояченице. Она с перепугу завопит: «Коленька, беги, муж вернулся!»

Уполномоченный Коленька в нижнем белье, схватив полушубок, вышиб окопную раму, и вместе с ней вывалился под окно на снег, и побежал босой к дороге. Иван, сорвав дверь с петель, через проем окна увидел прыгающее по снегу странное существо и закричал: «Там черт!» Схватив висевшее на стене ружье, начал палить. Деревня проснулась. Ударили в рельсу. Все бегут с криками: «Черт! Черт! Черт!» Окружили, стали ловить. Поймали. Оказался уполномоченный по заготовкам из района. Отогрели. Брагой напоили. Отправили домой. Хохотали до масленицы. На масленицу случилась новая оказия. Мужики поспорили, кто шире лизнет топор с мороза, но это другой рассказ.

Крещение

Пермь – Краснодар

1930–1999

На третий год войны, когда все мужики ушли бить фашиста, поля и леса опустели. Трава на лугах и неудобях стояла не кошена. Луговины быстро зарастали ольшаником и ивняком, а опушки леса покрылись молодым березняком и осинником. На речке Ольховка появились стаи диких лесных уток. Кто-то стал строить запруды. Бабы в воде видели неизвестных животных, которые быстро носились под водой и, фыркая, высовывали свои мордочки. Бабушка Марфа убеждала всех, что это переселились к нам водяные, которые убежали от войны и немцев.

Речка Ольховка невелика: шириной метра два, глубина на перекатах полметра, а в омутах до трех. Зимой за деревней около моста кто-то продолбил прорубь. Речку подзасыпало снегом, но прорубь не замерзала, и при оттепели вода из проруби растекалась по льду, образуя наледь. Мы, пацаны-подростки, подвернув полы пальто и полушубков, ловко съезжали с крутого берега и, разогнавшись, мчались на ягодицах по наледи. Каждый раз с нами увязывался огромный лохматый, рыжий с белыми пятнами пес тетки Матрены по кличке «Батый». Мы хватали его за хвост, а он с залихватским лаем таскал нас по льду. Натаскавшись, жадно лакал воду из проруби, протоптав в снегу к ней тропинку. Бобры иногда высовывались из проруби и с любопытством за нами наблюдали, но мы на них не обращали внимания.

Между бабами пошел новый слух, будто в речке объявился водяной. Старухи ходили к проруби и видели: какие-то чудища проплывали возле самого дна, к тому же от проруби к тропинке шли большие когтистые следы.

В декабре коровы резко сбавили молоко. В деревне пошла молва – это «водяной» по ночам выходит из проруби и высасывает молоко из коров. Решили изгнать «водяного»: позвать батюшку и освятить полынью. Особенно бунтовали кержаки. Отрядили бабу Феклу за батюшкой в Курью, которая была пошустрей и шибко верующая. Шло Рождество. Черти бегали по деревне и завывали за околицей. Стали исчезать собаки из дворов.

Разрешили снова открыть церковь. Священников не хватало. На всю округу в полсотни километров единственная церковь. Шли рождественские богослужения, народ валил валом, в церкви не помещались, толпились на улице. Молились за родных, которые были на фронте, я – за погибель душегуба Гитлера. Едва ли в это напряженное время богослужения могли отправить с назойливой бабой Феклой кого-нибудь из священнослужителей, видимо, настоятель храма упросил кого-то из прихожан или церковного сторожа. За сутки до крещения Бабка Фекла привела рыжебородого с бельмом на глазу мужика. Дороги перемело, «батюшка» заплетался в длинной, с чужого плеча рясе и часто падал в сугробы. Встречать выбежала вся деревня. Пока шли со станции «батюшка» промерз насквозь. Попросил отогреть его. Весь день «батюшку» отогревали, водили из дома в дом, где просили прочитать молитву или о здравии, или за упокой убиенного. Каждая солдатка старалась угостить «батюшку» Кружечкой бражки. К вечеру «батюшку» водили под ручки, язык заплетался, и вместо молитвы он мычал и лез целоваться – христосоваться. Многие бабы были рады и этом, говорили: «Мужским духом пахнет».

В последней избе, у тетки Палаши, он присел и более не встал и зычно захрапел. Утром, в крещение, «батюшку» еле растормошили. Он хватался то за стены, то за голову. Кто-то догадался – притащил туес браги. «Батюшка» одним залпом опростал туесок. Минут десять посидел, посопел.

Мутные глаза стали красными. «Батюшка» промычал: «Ну, теперь к делу». Зажгли свечи и по тропинке цепочкой пошли к проруби, распевая псалмы. «Батюшка» то и дело сбивался и затягивал: «Вдоль по Питерской, Тверской…» Подошли к проруби, обступили. «Батюшка» поднял тяжелый медный крест и начал крестить прорубь, макать крест в воду. В это время из проруби вынырнул здоровенный бобер. «Батюшка» вскрикнул: «Водяной!» – взмахнул руками, качнулся и бухнулся в полынью. Старухи с криками: «Водяной!», – сталкивая друг друга с тропинки в снег, посеменили к деревне.

Ряса «батюшки» раскрылась над прорубью. Вода оказалась выше пояса. Валенки и теплые стеганые штаны быстро намокли и тянули под лед. «Батюшка» хватался за края проруби, руки скользили, он не мог выбраться и вопил: «Люди добрые, помогите!» Только один «Батый» бегал вокруг проруби, хватая «батюшку» за рясу. «Батюшку» водой прижало к нижней кромке проруби. Пес сумел ухватиться за ворот телогрейки и вытащил его из проруби.

Пока «батюшка» барахтался в воде, ряса накрепко примерзла к наледи. Одежда на нем быстро задубела. Он пробовал убавиться от рясы, но не мог. Как-то сладился и вытащил ноги из промерзших валенок, освободился от заледеневшей одежды и рванул к деревне босой, в нижнем белье.

Неделю «батюшку» парили в банях по очереди и отпаивали брагой. Удивительно – не заболел, даже не чихал. Вот что значит деревенская бражка и банька.

В деревне долго смеялись, говорили: «Водяной «батюшку» крестил, наверное, не крещеный был».

1999, ноябрь

Масленица

После Рождества в деревнях на севере России идет подготовка к масленице. Морозы в это время трескучие. В феврале бушуют вьюги. Ни в поле, ни в лес не выйдешь.

Мужики готовятся к масленице: возят воду в бочках, заливают кадушки, ремонтируют старые сани для разгула. На днище корыт наращивают ледяную корку. Масленица! Гулянье! С горы всей деревней поездом: кто на санях, кто на корытах, а кто и на перевернутой лавке – летят вниз под косогор сломя голову. Хохот, визг, рев! Потом начинается гостенье. В деревне все родня: дяди, тетки, сватовья. Кумовья. Сегодня – к одному в гости, завтра – к другому. Брага пьется большими пяташными кружками, хмелевая. Для почетных гостей пивко, да еще с изюмом.

На этот раз гуляли у дедка Федулы. К вечеру бабы разошлись по домам, чтобы скотину напоить, накормить. Мужики, изрядно захмелевшие, дурачатся, борются в захват. Кто внизу – у того обида. Дело доходит до перебранки. Дедко Федула, которому за девяносто, рыжебородый старик, большеголовый, лысый-прелысый, тихо предлагает: «Мужики, хватит бузить, давайте-ка на спор, кто шире лизнет обух топора с мороза». Мужики засопели. Выражают недовольство: «Че это я чужой топор лизать буду, пусть каждый свой». Изба мгновенно опустела. Мужики поспешили за топорами. Притащили, хвалятся, что его топор самый ладный да острый. Выложили топоры на притоптанную завалинку на вечерний мороз. Каждый в уме прикидывал: «Лизнут, так лизнут – ничего страшного нет, на улице голыми руками за железо беремся и ничего».

Через пару часов возвращаются бабы, мужики затаскивают топоры, побелевшие на морозе. И по команде деда Федулы, широко раскрыв рот, одновременно хватают жгучее железо языками и тут же с воплями отдергивают. На каждом топоре остается кожица с языка. У некоторых хлыщет кровь. Только один Федюня, солдат еще с Германской, долго держит язык у топора, а потом медленно отнимает и смеется: «Ну как, хороша каша из топора с морозца?» Непоседливая, сухонькая старушонка Федулиха кричит: «Мужики, не бедствуйте, мочой, мочой детской на язык и все пройдет». Игнат – бездетный мужик-молодожен – скачет на одной ноге, слезы льются из глаз; матершинник страшный, на этот раз только размахивает руками, показывая жестами своей бабе, чтобы помочилась ему в ладонь.

Вскоре все расходятся. В последний день масленицы бабы с блинами идут к дедке Федуле, низко кланяются, выговаривают: «Спасибо тебе, дедко, мужики-то наши три дня молчат – слова плохого не слыхали».

Только перед Пасхой на Вербное Воскресенье мужики пришли к Федуле, гоготали. Языки свои показывали – у кого шире и длиннее. Рассказывали, как бабы молоком и брагой через воронку отпаивали.

Пермь – Краснодар

1988