Коммиссаржевский был не Гриднину и не Баскину чета. С громадным талантом певца и актера он соединил и несомненное литературное дарование. Его ядовитые музыкальные памфлеты были превосходно написаны, бойко кусательны, умно содержательны – не в «Московском листке» было им место. Как критик он напоминал Цезаря Антоновича Кюи, но – злее. Единственным недостатком его статей выступало на вид беззастенчивое самовосхваление при соответственно яром поливании грязью всех, в ком престарелый артист-профессор усматривал соперника или скептического критика. Этим бесцеремонным свойством своего бойкого пера Коммиссаржевский даже в скромнейшем «Будильнике» осторожнейшего В. Д. Левинского вызвал резкую карикатуру. Она изображала профессора, выползающего из печного горшка наподобие «гречневой каши», которая-де «сама себя хвалит», и с подписью этой пословицы. Вскоре памфлеты Коммиссаржевского вызвали смуту в консерватории. Ему предложено было или прекратить свою связь с «Московским листком», или оставить консерваторию. Не помню, чем кончилась история. Кажется, гордый Коммиссаржевский сделал и то и другое. То есть и «Московский листок» бросил, и с профессорской коллегией консерватории разругался до невозможности оставаться в ее составе. Во всяком случае, в 1888 году, когда, по возвращении нашем в Москву после казанского сезона, А. Н. Мацулевич возила меня к Коммиссаржевскому на поклон, не захочет ли он пройти со мною роли моего репертуара, «великий старец» не был уже профессором консерватории, равно как не слышно было и о том, чтобы он сотрудничал в газетах.

Заниматься с ним мне не удалось. Он был завален уроками и откровенно заявил, что даже и прослушать меня не согласен. Потому что:

– Если вы мне понравитесь, мне будет досадно от вас отказаться. А принять вас на серьезные занятия я все равно не в состоянии. Что я могу? Выкроить для вас разве какие-нибудь полчаса в неделю. Для артиста это не работа.