Психологическая игра. Основной миф

Глава 5. Типология игр по Вундту

Вундт говорит о некоем «чистом наслаждении» свободным трудом, которое и порождает подражание труду в виде игры, но те типы игр, которые он выделяет, из труда не выводятся и даже воспринимаются как нечто неожиданное. Тем не менее, эта типология игр закономерна, даже если объясняется из сомнительных оснований.

Итак, первый тип игр, как это видел Вундт.

«Изначала в человеческом труде одна составная его часть прежде всего, по самой природе своей, возбуждает стремление к повторению ее в форме игр: она заключается в тех элементах культа (религиозных обрядов), которые прежде других вступают в связь с различными иными занятиями и вскоре потом становятся самостоятельными обязательными деятельностями» (Вундт, с. 181–2).

Возможно, в данном случае имеется погрешность в переводе, но на русский слух сближение труда и отправления религиозных обрядов кажется надуманным. Впрочем, культ определенно является видом деятельности, и хоть это и плохо соотносится с теорией наслаждения, тем не менее, определенно соответствует тому, как рождаются многие детские игры.

В этнографии является своего рода общим местом положение о том, что мир детей в устройстве человеческого общества является своего рода дном. Ребенок начинает снизу, чтобы подняться до вершин, и это стремление занять высокое положение в обществе отражается в языке как психологическая мотивация.

Соответственно, вершина общества все время смещается, поскольку движется вперед, меняя цели и ценности. И то, что было только что сакральным, теряет свою значимость. Россия, пережившая несколько революций, прекрасно знает, как только что священное превращается в гонимое. Но революции – это перевороты, когда коренным образом меняется все – от ценностей до полюсов и правящих сообществ. Однако ценности отмирают и не только во время переворотов.

Потеря ценности или сакральности каких-то вещей, отношений или понятий происходит постоянно. Чаще всего мы это даже не замечаем. И это ярко отражается в языке: только что важные слова вдруг теряют свою значимость, слова, определявшие образ жизни людей, забываются, а их заменяют разговорные словечки, вызывающие отвращение у людей старшего поколения. Вот, к примеру, жили русские люди честью и достоинством, а сейчас эти слова ушли в тень, а вместо них – респект и уважуха…

Этнологическое отношение к подобным вещам предполагает, что то, что когда-то было сакральным, жрецами исполняемым обрядом, теряя свою значимость, превращается в бытовую культуру взрослых. Вроде домашних обрядов вежливости. К примеру, по русским понятиям до сих пор желательно, входя в дом, снимать шапку. Это не сакрально. Но желательно, если не хочешь обидеть хозяев.

Но и домашние обряды взрослых постепенно забываются, превращаясь в суеверия. И так оказываются лишь основами игр молодежи. А от них «падают на самое дно», к детям, которые и хранят давно забытые и обессмысленные обряды в виде своих игр.

Академик Рыбаков неоднократно использовал детские игры для реконструкции древних обрядов, ссылаясь именно на это свойство детского «дна» быть свалкой обломков того, чем когда-то жил народ:

«Многие детские игры являются трансформацией древних языческих обрядов и трансформацией, разумеется, смягченной» (Рыбаков, Язычество Древней Руси, М.: Наука, 1988, с. 152).

«Исключительный интерес представляет сопоставление прослеженных археологических реалий с фольклорными данными о детских играх, зачастую хранящих отголоски очень архаичных языческих обрядов.

Для нашей цели очень важен тот тип общеславянских игр, который у чехов носит наименование Nazlatom branu – У золотых ворот» (там же. С. 160).

Рыбаков прямо называет такие игры – угасшими обрядами, и тем самым дает лучшее подтверждение типологии Вундта. Неверным тут, пожалуй, можно считать только то, что Вундт считает именно такие игры изначальными. Для того чтобы подобная игра просто могла стать возможной, необходимо, чтобы общество достигло очень высокого уровня культуры. Иными словами, это далеко не начальные игры, но, определенно, очень древние. В историческом, не в типологическом смысле!

«Отсюда возникает первый класс игр, который мы можем назвать играми культа, принимая во внимание происхождение их. Это, без сомнения, самые древние формы игр и потому они испытали самые существенные изменения.

В силу последнего обстоятельства, в них не только остаются большею частью совершенно не узнаваемыми элементы культа, но и самая игра, зачастую выродившаяся, утрачивает свою первоначальную цель.

Сюда принадлежат, прежде всего, игры в счастье» (там же. С. 182).

Не будем забывать, что Вундт пытается вести социологическое исследование, и с точки зрения истории общества и общественных институтов, игры культа действительно могут рассматриваться как исходные для всех вырождающихся обрядов. Поэтому вполне естественно, что на первых стадиях вырождения обряды, превращаясь в бытовые ритуалы, порождают собственные тени в виде игр.

«Другую форму указанных игр культа можно назвать церемониальными играми, опять-таки принимая во внимание их происхождение. Они представляют собой обращение религиозных церемоний в светские формы путем игр, таковы: пляска, марш и многочисленные игры юношества.

Здесь удовольствие, какое получается от мерного, согласного ритмического движения, особенно, если оно сопровождается еще пением или музыкой, является самым существенным фактором приятного действия» (т. ж.).

Очевидно, что этот вид игр вполне может быть выделен в самостоятельный тип. Но Вундт считает его подвидом культовых игр. Вторым типом он считает Игры труда.

«Второй важный класс игр представляют собой игры труда. Они служат повторением в форме игры человеческого труда» (там же. С. 182–3).

То, что Вундт подразумевает под трудом, как мы уже убедились на играх культа, неоднозначно. На мой взгляд, первый вид вундтовских «игр труда» тоже заслуживает быть выделенным в особый тип:

«Здесь отдается предпочтение не тем деятельностям, которые служат удовлетворению насущных потребностей, но тем, при помощи которых человек старается обеспечить приобретенное имущество против враждебного соперничества. Всесторонняя деятельность сил, требуемая войной, и те формы, какие она создает, уже с незапамятных времен обратили борьбу в настоящие игры; наряду со своим мирным портретом, охотой, эти игры имеют значение не труда, а приятного упражнения, которое составляло преимущество свободных перед трудящимися рабами» (там же. С. 183).

Вообще-то рабам не позволяли заниматься военными упражнениями из соображений безопасности. Да и то, что охота вторична по отношению к войне, тоже сомнительно. Если мы вглядимся в жизнь первобытного племени через записи этнографов, то охотничьи игры возникают у детей гораздо раньше военных. Так что я бы выделил игры охотничьи и военные игры в особые типы игр.

Далее Вундт позволяет себе странное высказывание:

«Отсюда, несомненно, и игра в борьбу почти также древня, как и самая борьба» (т. ж.).

Подобные утверждения недопустимы без объяснения используемых понятий. Но если допустить, что Вундт под борьбой имеет в виду смертельное противостояние врагов, то он, безусловно, прав. Русский язык, в данном случае, имел для такой «настоящей борьбы» другое имя – бой или смертный бой, во время которого поединщики сначала используют оружие, затем переходят на кулачки, а завершают схватку в борьбе.

В силу этого для русского человека собственно борьба уже давно означает именно состязание, а не битву. Поэтому русское «борьба», по сути, и есть «игра в борьбу», то есть не убийство врага. Однако означает ли это, что исходно она есть подготовка к убийству? Похоже, Вундт тут прав. Смысл борьбы – победить, заставить сдаться. Но современные виды борьбы, вроде дзюдо или боевого самбо, признают победу удушающим, что, в сущности, означает именно убийство.

От игр в убийство, как вида подготовки к войне, Вундт движется к более мягким играм:

«Особенное наслаждение, выпадающее на долю счастливого борца, способствовало возникновению… еще разного рода подражаний этой игре, являющихся в более слабых формах: таковы гимнастические игры, в которых, из суммы сопровождающих борьбу моментов, берется только одно телесное движение и делается предметом соревнования в форме игры» (т. ж.).

В сущности, все подобные игры оказываются подготовкой и обучением воевать. Но нельзя обучить этому только тела. Все определяется готовностью ума:

«С другой стороны, сюда принадлежат, изобретенные еще в древние времена, игры в кегли и в шахматы, при которых камни или деревянные фигуры бросаются или передвигаются по известным военным правилам. Остроумие ли, или простой случай управляли здесь результатом игры?» (т. ж.).

Войну Вундт считает высшей формой труда, а жизнеобеспечение – низшей. Именно тут и правит стремление к удовольствию в чистом виде:

«Стремление в самых разнообразных деятельностях к развлечению сильнее всего укрепляется в играх детей. Ребенок повторяет в игре то, что ему самому когда-либо придется делать в будущем, или то, что он видит у других…

Поэтому игры юношества не представляют собой праздного препровождения времени, но принадлежат к важнейшим средствам воспитания…» (там же. С. 184).

Из игр, «состоящих в повторении серьезного жизненного содержания», Вундт выводит и драматическое искусство, то есть те игры лицедейства или ролевые игры, которые мы застаем в театре и которые более всего необходимы прикладному психологу для решения его задач.

Для Вундта это развитие искусства в сторону эстетического чувства, то есть к красоте, через подражание богам во время древних церемоний. Могу сказать как историк и теоретик игры, – скорее всего, это неверно и подражательные игры возникают задолго до того, как в сознание ребенка входит идея бога. И при этом, как прикладной психолог, могу заверить: попытка отыгрывать божественное присутствие в себе всегда чрезвычайно действенна как психологическое средство.

Глава 6. Типология игр по Покровскому

«Этика» Вундта была издана в 1886 году, а уже в 1887 переведена в России. Однако то, что Вундт размышлял об играх в рамках этики, затруднило знакомство с его мыслями для тех, кто занимался изучением игр в России. Во всяком случае, Егор Арсеньевич Покровский (1834-1895), издавая вскоре после выхода книги Вундта свою знаменитую «Детские игры, преимущественно русские», был явно не знаком с книгой Вундта.

Сам Покровский был детским врачом, но увлекся этнографией детства и пошел в народ, собирать все, что относилось к физическому воспитанию детей. Как все земские врачи, Покровский жрец физиологии и просветитель. Поэтому он яростно борется со всем, что кажется ему суевериями и предрассудками, насаждая физиологическое понимание человека.

Из-за этого он упускает многое, но его типология игр принципиально отличается от вундтовской, дополняя ее. И, пожалуй, не просто ее дополняет, а является описанием той части понятия об игре, которое Вундтом было упущено полностью.

Ценность типологии Покровского в том, что она не кабинетная, а построена на огромном, лично им собранном, этнографическом материале.

Начинает он с того, что пытается найти определение игры, исходя из которого, можно собирать и обобщать игровой материал. И тут его посещает то удивление, которое поджидает всякого, всерьез задумавшегося о том, что такое игра. Мы живем в уверенности, что игра – это то, что мы считаем игрой. И вдруг оказывается, что все народы знают игру, но понимают под этим разное!

«Понятие об «игре» вообще имеет некоторую разницу у разных народов. Так у древних греков слово «игра» означало собою действие, свойственное детям, выражая главным образом то, что у нас теперь называется «предаваться ребячеству».

У евреев слово «игра» соответствовало понятию о шутке и смехе. У римлян «ludo» означало радость, веселье. На санскрите слово «кляда» означало игру, радость. У немцев древнегерманское слово «spilan» означало легкое плавное движение, наподобие качания маятника, доставлявшее при этом большое удовольствие» (Покровский. Детские игры преимущественно русские. 2 изд. – М.: 1895, с. 1).

Не знаю, насколько можно доверять Покровскому как языковеду, но в целом образ создается очень верный: мы говорим об игре, а подразумеваем под этим нечто свое. И распознаем игру в разных действиях, которые наблюдаем. Но далеко не всегда все видят игру там, где ее увидел я…

Поэтому Покровский, да и любой полевой этнограф, решивший заниматься сбором игр, должен изначально определиться, что именно он будет считать играми. Покровский избирает определение с физиологическим уклоном.

«Что касается определения «детской игры» в тесном смысле слова, – то некоторые авторы, особенно немецкие, дают нам в этом отношении такой ответ: детская игра, по характеру своему, представляет один из видов деятельности организма, впрочем деятельности такой, которая существенным образом отличается от серьезной работы, так как всякая серьезная работа имеет целью удовлетворение каких-либо практических задач жизни, между тем как всякая игра, а в том числе и детская, не задается никакой предвзятой целью, а наоборот сама по себе составляет и цель, и действие, и наслаждение;

Кроме же того, в данном случае деятельность, выражающаяся в игре, является еще как бы специально приспособленною и совершающеюся в силу внутренних, физиолого-психических потребностей и побуждений, наиболее свойственных молодому организму» (там же. С. 2).

Как ни странно, но это определение всплывает, так или иначе, в двадцатом веке в самых модных теориях игры Грооса и Бойтендайка. Так что Покровский был вооружен самыми передовыми понятиями об игре на то время. И выводил свою типологию игр, он именно «подводя их под это понятие», как «первые проблески мозговой деятельности ребенка» (т. ж.).

Тем не менее, эта типология имеет право на существование и должна быть осмыслена. Самое главное, что она покрывает тот период существования игр, который полностью пропущен Вундтом.

1. Итак, на самом раннем уровне развития ребенка, «игра… составляет собою один из методов, посредством которого ребенок мало по малу вступает в общение с внешним миром…» (там же. С. 3).

Если вдуматься в сказанное, то означает оно чрезвычайно простую вещь: ребенок вовсе не играет. Он так вступает в общение с миром, познает его и себя через общение с ним. Это мы, глядя на неумелые первые попытки ребенка жить в этом мире, даем им имя детской игры. А впоследствии все подобные действия и движения начинаем считать играми, даже у взрослых.

Если это верно, то исходная основа игры вовсе и не игра. Игра появляется гораздо позже, добавляясь к этой основе. Но тогда возникает вопрос: что же это за основа, и что добавляется к ней? Можно ли сказать, что действия ребенка – это освоение мира средствами младенца, а добавляется к ним игривость?

Но если детская игра вовсе не игра, то и второй тип игр по Покровскому тоже совсем не игра:

2. «В самом деле, как только ребенок мало-мальски научится пользоваться своими членами и внешними предметами, то, упражняясь в том и другом все более, он потом пробует подражать другим» (т. ж.).

Если мы глядим в игру из внутреннего мира ребенка, который только осваивается в этом мире, какая же это игра – научиться действовать так, как действуют опытные и умелые? Это труд и учеба.

«Возьмите в руку погремушку, произведите ею бряцание; возьмите молоток, постучите им о стол; дайте потом эти предметы ребенку, и он сам будет стараться произвести то же самое» (т. ж.).

А разве взрослые действуют иначе? Только игрушки меняются, но способ освоения мира остается все тот же. Нам все время надо то, что есть у других, и жить никого не хуже…

3. «Научившись у других, путем подражания тому или другому, ребенок теперь пробует подвинуться далее на пути к своему самообразованию и самосовершенствованию и в душе его возникает, сначала в самой примитивной форме, потребность эксперимента и анализа. «Замечателен тот день в жизни ребенка, – говорит Прейер, – в который он впервые узнает зависимость и связь произведенного им самим движения со следующим за ним ощущением»» (т. ж.).

Покровский, надо полагать, независимо от Фрейда, приходит на этом уровне исследования к зависимости игры от удовольствия и приятных ощущений. А на следующем выходит к скрытой в детских играх задаче глубокого познания мира.

4. «Таким же примитивным способом ребенок приступает и к анализу вещей привлекающих на себя его внимание внутренним своим устройством и содержанием. Так ребенку нравится какая-нибудь игрушка, с внутренним устройством которой ему хочется познакомиться. Поиграв ею на разные лады, он наконец чувствует неудержимое влечение заглянуть в ее нутро, а чтобы достигнуть этого он решается иногда на жестокое дело – сломать игрушку» (там же. С. 4).

Вероятно этот период в развитии игры, которая не игра, можно назвать играми познания. Но играми это считается только потому, что ими занимается ребенок, а взрослые не признают его познание серьезным делом. Это, так сказать, игра в греческом смысле – то, чем занимается ребенок, ребячливость.

Однако если мы вдумаемся в таком случае, что же такое ребячливость, то обнаружим недовольство родителей тем, что дети портят и не берегут игрушки – ценные, в сущности, вещи. Иначе – вещи, в которые родителям пришлось вложить часть семейного бюджета, а значит, и произвести труд. Иными словами, своей жаждой познания ребенок посягает на выживание семьи. Понятно, что его за это осуждают. А саму такую тягу к познанию считают неразумной. Ведь разумно – это приумножать блага!

Получается, что ребенок тем и ребенок, что он не понимает таких простых и очевидных для взрослых вещей. И только то, что он делает это не со зла, не вредит, позволяет смириться с этими его действиями, приписав их свойству возраста, то есть ребячливости, и назвав детскими играми.

Получается, что под именем «детских игр» скрывается нечто неведомое, на что мы не хотим обращать подлинного внимания, потому что, с одной стороны, некогда, – мы ведем битву за выживание, а с другой, само пройдет – у всех было, и у всех прошло…

И оно проходит:

5. «От анализа ребенок переходит к творчеству… Всякая игра имеет свои особенности и правила, которым дети обыкновенно стараются подчиняться, но за всем тем нет ни одной игры такой, в которой бы дети не фантазировали по своему и при том каждый согласно с своими душевными качествами.

Попробуйте какую-либо игру поставить в строго определенные рамки, и вы тотчас увидите, что дети теряют в ней свою веселость, одушевление; она делается им скучною, как обязательный урок» (там же. С. 4–5).

Многие исследователи отмечали роль правил в играх, я бы даже сказал, магическую роль правил. По крайней мере, так это кажется. Думаю, однако, что в действительности тут дело не в магии, а в устройстве разума. Разум работает задачно. А задача, которую разум признает возможной для решения, должна иметь четкие рамки и условия. Тогда ее можно решить. Поэтому даже детский разум распознает правила как обязательные условия, в которых должна решаться именно эта задача.

Однако разум – основное орудие выживания, которым обладает человек. И он не просто решает задачи для развлечения, решая любую случайную задачу, разум учится решать все возможные задачи, которые жизнь может подсунуть. Поэтому, если появляется возможность предположить, что может встретиться определенное отклонение от правил, разум это отклонение проверяет.

И теряет интерес не тогда, когда урок оказался обязательным, а когда он ощущается освоенным. Дети с одинаковой охотой играют или делают домашние дела, пока это им не надоест. А надоедает потому, что утратило новизну и возможность поиска. Игра тем хороша, что там ребенок сам раздвигает границы изученного мира. В делах границы удерживаются взрослыми, и удерживаются жестко. Если у взрослого хватает ума разнообразить домашние дела, превращая их в игры, ребенок охотно будет их делать.

Из этого высказывания становится очевидно: игра – это то, что добавляется к обязательной части, то есть к делу. Игра – не в правилах, а в том, что можно к ним добавить. Не обязательно для этого менять правила. Играются те игры, где сами правила позволяют постоянно идти за какой-то предел внутрь себя, например, в совершенствовании каких-то качеств. Потому увлекательны все соревнования, в которых есть надежда победить.

Чтобы создать игру, надо понять, в раскрытии каких внутренних способностей она будет давать свободу. В таких случаях правила оказываются стволом, который не позволяет разбрасываться и направляет внутренний взрыв строго на желанную цель.

6. «К разряду творческих игр принадлежат еще так называемые символические игры, а именно игры в звери, солдатики, разбойники и т. п. Эти игры нередко представляют собою как бы детские театральные представления, излагающие своеобразные факты из детских наблюдений и жизни» (там же. С. 5).

Честно говоря, для меня символическими больше считались бы игры, вроде шахмат, хотя разница только в том, что ребенок играет либо фигурками, либо собственным телом. И в том, и в другом случае он душой входит в образ, который совмещает с тем телом, которым в этот миг может двигать. Все остальное происходит в образном мире, в мире представлений.

В связи с этим очень интересен седьмой тип игр, который выделяет Покровский:

7. «К разряду игр, ведущих детей к саморазвитию, следует затем отнести все общественные детские игры, составляющие собой наивысший момент для окончательной подготовки детей не только к практической, но и общечеловеческой деятельности» (т. ж.).

Это игры на взаимодействия и взаимоотношения в обществе. И если мы вдумаемся, они столь же символичны, как и игры с солдатиками или игры-представления. В этих двух типах игр мы, в действительности, видим три ступени в развитии видения образов, стоящих за вещами этого мира.

Да и вообще вся типология, созданная Покровским, описывает, как ребенок, а в действительности только воплотившаяся в детское тело душа, осваивает сначала это тело, потом вещественный мир, в который попала, затем учит тело выживать в этом мире, как в природе. Следом она обнаруживает себя в мире вещей и людей и начинает вглядываться в вещи, добираясь до самой сути их устройства.

После этого происходит скачок, когда разум юного человечка выходит на философский уровень общения с миром. Он начинает прозревать истинные силы, правящие вещами и людьми. Он осваивает сначала то, что эта вещь оживает, если он наложит на нее образ. А если снимет, то превратится в чурку, которую можно швырнуть в огонь.

Затем он осваивает то, что все вещи подчиняются образам, и все тела тоже. И если наложить образы на игрушечных солдатиков, они начнут воевать, пока ты их одушевляешь. А если наложить такие же образы на свое тело и тела друзей, то они точно так же начнут играть, пока игра одушевляет их, то есть пока не исчерпалась охота.

И так ребенок научается видеть не только образ, который несет на себе вещь или другой человек, но и тонкие связи, управляющие наложенными образами и заставляющие этих людей действовать в соответствии с правилами жизни.

Типология Вундта начиналась как раз после достижения играми этого уровня развития человеческого ума.