Читать книгу: «Мама, я в депрессии»

Посвящение

Тем, кто справился – чья победа выглядит не как триумфальный взлет, а как усталое перемирие с болью, купленное ценой шрамов, которых не видно под одеждой.

Тем, кто не справился – чье мужество осталось незамеченным, чья битва была проиграна не из-за слабости, а потому что ноша была неподъемной. Ваша борьба тоже была актом отчаянной храбрости.

Тем, кто борется сейчас – тем, кто зажат между приступами боли и короткими передышками, кто просыпается с мыслью «снова» и засыпает с вопросом «надолго ли?». Чей главный подвиг – просто дожить до заката. Чья сила не в победе, а в том, чтобы каждый раз находить в себе причины сделать еще один шаг, даже без веры в финиш.

И тем, кто был рядом – беспомощным, растерянным, совершавшим ошибки, горевшим от сочувствия и выгоравшим от бессилия. Чьи руки иногда не знали, как помочь, но продолжали молча подавать стакан воды. Чье молчаливое присутствие на краю пропасти другого человека было самым честным подвигом из всех возможных.

Эта книга – не о свете в конце тоннеля. Она о трещине в потолке, о пыли в луче света и о хрупком перемирии, которое иногда и есть единственно возможная победа.

Глава первая

Холод. Вечный, пронизывающий до костей, несмотря на плед, который медсестра, эта вечно улыбающаяся эльфийка из другого мира, услужливо накинула мне на колени. Не плед, а издевательство какое-то, кусок синтетической ваты, пропускающий ледяное дыхание кондиционера прямо в кости. Кондиционер гудит, как умирающий шершень, пытаясь заглушить звуки этого места. Звуки ада в миниатюре.

Пластиковое кресло неудобное, вдавливается в копчик. Я вжалась в него, стараясь стать меньше, невидимкой. Рука на подлокотнике, ладонью вверх. Жгут. Туго. Кожа натянута, синюшная прожилка выделяется под ней, как дорога на карте в никуда. Я смотрю на нее, отрешенно. Вот он, мой главный транспорт сегодня. В Караганду под названием «Второй цикл, день первый». Рецидивный, блядь, тур.

Рядом – другие пассажиры этого странного поезда. Мужик лет шестидесяти, в кепке, уснул, рот открыт, храпит тихо. Его рука судорожно сжимает подлокотник даже во сне. Бабулька напротив, с лицом, как высохшее яблоко, методично перебирает четки, губы шевелятся беззвучно. Ее взгляд пустой, устремлен куда-то в стену, сквозь нее. Молодая девчонка, лет двадцати пяти, не больше, с яркой повязкой на голове (парик? свои волосы уже отвалились?), уткнулась в телефон. Смайлики прыгают на экране. Кому она пишет? «Привет, я в самом странном месте на земле, как дела?» Блядь.

Медсестра, та самая эльфийка с сияющими глазами, подкатывает капельницу. Иголка – холодная, острая точка на коже. Потом – жжение по вене. Знакомое. Предательское. «Ну вот и поехали, Алина Иванова», – весело бубнит она, приклеивая пластырь. Ее голос звучит как скрежет по стеклу. Хочется заорать: «Заткнись! Просто втыкай свое дерьмо и отвали!» Но сил орать нет. Только глоток воздуха, резкий, через рот. Металл. На языке, в горле. Проклятый металлический привкус. Он всегда здесь, с первой капли. Предвестник всего остального кошмара.

Первые минуты еще терпимо. Просто холод по вене, металл во рту, гул кондиционера. Потом начинается. Сначала – волна тошноты. Не просто «ой, подташнивает». Нет. Это как тебя берут за желудок огромной, грязной рукой и выворачивают наизнанку. Медленно, методично. Слюна предательски наполняет рот, горькая. Я сглатываю судорожно, глаза зажмуриваю. Не сейчас. Только не сейчас. Не при всех. Держись, тварь.

Но тело – предатель. Оно уже не мое. Оно – поле боя, залитое едким раствором. Слабость накатывает внезапно, как кирпич по голове. Веки тяжелеют, руки – ватные. Даже пальцем пошевелить – подвиг. А в голове – туман. Густой, серый, вязкий. Мысли еле ползают, как сонные мухи, цепляясь за обрывки. «Марк… дома… ждет? Или спит?» «Родители… позвонят сегодня? Наверняка. Спросят, как «процедуры»…» Слово «процедуры» в кавычках вспыхивает в мозгу ядовито-зеленым. Какие, нахуй, процедуры? Это медленное расставание с самой собой. По кусочкам.

Открываю глаза. Бабулька все так же перебирает четки. Мужик храпит. Девчонка улыбается своему телефону. Никто не смотрит на меня. Каждый в своем личном аду. Мы как лягушонки в банке, которых медленно варят. Только у нас нет сил даже пискнуть.

Время здесь течет по-другому. Минуты растягиваются в часы. Каждая капля раствора, падающая в капельницу, – удар молотка по наковальне, на которой расплющивают мою жизнь. Бам, бам, бам… Вот оно – «спасение». Вот она – «ремиссия», за которую держалась три года. Как дура. Мечтала. О ребенке. Хоть приемном. Хоть кусочке нормальной жизни. А теперь? Теперь этот рецидив, эта ебучая болезнь, выжгла последнюю надежду дотла. И оставила вот это: пластиковое кресло, жгут на руке, металл во рту и тошноту, подползающую к горлу.

Снова волна. Сильнее. Горло сжимает спазм. Я хватаюсь за пакет, предусмотрительно лежащий на соседнем кресле. Глубокий вдох. Выдох. Еще. Не сейчас. Держись. Держись, сука.

Медсестра проходит мимо, бросает беглый взгляд.

– Тошнит? – спрашивает, как будто «Как погодка?».

Киваю, не открывая глаз. Говорить нельзя. Слово – и рвота станет неизбежной.

– Скоро кончится капельница, – говорит она, и ее голос звучит где-то за тридевять земель. Скоро. Какое мне, блять, дело до «скоро»? Сейчас мне плохо. Сейчас я растворяюсь по кусочкам, и весь мир – этот гудящий кондиционер, эти запахи больницы (антисептик, еда из буфета, старость, затхлое амбре больного тела, сотен тел), эти чужие стоны в тишине – он равнодушен. Совершенно.

Наконец, эльфийка отсоединяет пустую бутыль. Игла выходит из вены. Кровь – темная, вялая капля. Пластырь.

– Посидите немного, прежде чем идти.

Посидеть? Сейчас? Когда весь мир качается, как лодка в шторм, а желудок вот-вот вырвется наружу?

Поднимаюсь. Ноги – не мои. Ватные, предательские. Делаю шаг. Еще. Темнеет в глазах. Хватаюсь за стену. Эльфийка бросает встревоженный взгляд.

– Вам помочь?

Качаю головой. Нет. Ни за что. Сама. Доползу.

Коридор. Длинный, бесконечный, тускло освещенный энергосберегающими лампами. Каждая ступенька – пытка. Тошнота бьет новой волной. Я прижимаю руку ко рту, бегу – вернее, ковыляю – к туалету. Еле успеваю. Рвота – желчь, вода, этот проклятый металл. Судорожно, болезненно. Слезы текут сами, от бессилия, от унижения. Упираюсь лбом в холодную плитку стены. Дышу. Воняет хлоркой и рвотой. Идеальный финал.

Выхожу. Лицо в зеркале – незнакомое. Серое. Глаза – огромные, пустые, с темными кругами. Волосы под платком – я знаю, они уже редеют. Потихоньку. Очередная потеря. Кто эта тварь? Где я?

Такси. Марк заказал. Сижу на заднем сиденье, прижавшись лбом к холодному стеклу. Улицы Москвы плывут мимо – серые, мокрые, ноябрьские. Слякоть. Люди. Куда-то спешат. Живут. Им не хуево. У них, наверное, тоже трудности. «Сейчас у всех трудности», – всплывает в памяти чей-то идиотский голос. Да ну? Вот щас прям всем так тошнит, что света белого не видно? Всем вены жгет едким раствором? Всем выворачивает кишки? Идиоты. Все идиоты.

Подъезд. Лифт. Пятый этаж. Ключ дрожит в руках. Открываю.

Квартира. Наше тихое убежище. Духота. Запах вчерашней еды и пыли. Беспорядок – кружка на столе, разбросанные вещи Марка. Темно. Шторы задернуты. Как в бункере.

– Аля? – голос из спальни. Марк. Выглядывает. Лицо бледное, глаза усталые. Он пытается улыбнуться. Получается кривая гримаса. – Как ты?

Как я? Хочется заорать. Завыть. Плюнуть ему в лицо этим вопросом. Как я, блять?! Как думаешь?!

Но сил нет. Ни на крик, ни на слезы. Только шатаюсь к дивану, падаю на него лицом в подушку. Тяжело. Все тело ноет, каждая клетка отравлена.

– Хочешь чаю? – слышу его голос где-то сверху.

Качаю головой лицом в подушку. Не хочу. Ни чаю. Ни разговоров. Ничего. Только чтобы это прекратилось. Чтобы боль – и тут, внутри, и там, в душе, эта черная, липкая, всепоглощающая усталость – отпустила хоть на минуту.

– Я рядом, солнышко, – шепчет он, кладет руку мне на спину.

Его рука теплая. А я – ледяная изнутри. Его слова – как укол. Какое, нахуй, «солнышко»? Какое?

Отползаю глубже в подушку. В темноту. В свое личное пространство, где нет места его теплу, его надеждам. Только холод. Металл во рту. И тихий, неумолимый шепот в голове: «Больше нет сил…»

Глава вторая

Кабинет. Не онкология. Здесь пахнет по-другому. Не хлоркой и страхом, а пылью, старыми книгами и… спокойствием? Нет, не спокойствием. Затишьем перед бурей. Меня передернуло. Слишком тихо. Слишком чисто. Слишком много зелени – какие-то пыльные фикусы в углах, будто декорации к спектаклю под названием «У нас тут всё хорошо».

Доктор Семенов. Не онколог. Психотерапевт. Марк настоял.

– Просто сходи, Аля. Поговори. Ты же сама видишь…

Вижу. Вижу, как он смотрит на меня – как на бомбу с тикающим механизмом, которую он боится, но обязан обезвредить. Или как на дурочку, которой просто «надо взять себя в руки». Наверное, второе.

Семенов – не старый, не молодой. Седеющие виски, умные, слишком внимательные глаза за очками. Смотрит не на мою карту, а на меня. Прямо в душу. Мерзко. Хочется спрятаться.

– Алина, расскажите, что вас привело ко мне? – голос мягкий, бархатистый. Профессионально-сочувствующий.

Что привело? Серьезно? Я сижу перед ним – в парике, который жмет, как удавка (волосы сыпятся жутко, стыдно), лицо землистое, руки дрожат от слабости и вечного внутреннего напряжения. Вес улетел в тартарары вместе с аппетитом и надеждой. Из дома вышла – победа. Добралась сюда – подвиг. Что привело? Да ебучий рецидив, терапия, которая превращает жизнь в адскую тошнотворную помойку, родители-вампиры и муж, который сам вот-вот рухнет! И эта… пустота. Эта черная, липкая, всепоглощающая хуйня внутри, которая не дает дышать, не дает плакать, не дает хотеть чего-то, кроме как чтобы всё это наконец закончилось!

Но сказать это? Вслух? Вывернуть эту гниль наружу перед этим… незнакомцем? В его уютном, тихом кабинете с фикусами?

– Терапия… тяжело, – выдавливаю я. Голос хриплый, чужой. – И всё… как-то…

Как-то что? Не могу подобрать слова. Слова застревают в горле комом, как та рвота в больничном туалете.

– Тяжело морально, – подсказывает он.

Кивок. Да. Морально. Это то самое слово? Не знаю. Знаю, что просыпаюсь – и первая мысль: «Блядь, опять». Знаю, что смотрю на Марка, вижу его усталость, его страх – и ничего не чувствую. Пусто. Знаю, что мысль о том, чтобы встать и сварить кофе – это неподъемная гора. Знаю, что звонок матери вызывает такой приступ ярости и отчаяния, что потом трясет час. Знаю, что иногда просто лежу и смотрю в потолок, и мысль «как же это всё закончить?» звучит не как решение, а как крик о невозможности так дальше продолжать.

Я пытаюсь это объяснить. Кусочками. Обрывками. Про тошноту не только физическую, а ту, что подступает от бессмысленности всего. Про ярость, которая вспыхивает из ниоткуда на пустом месте. Про желание кричать, бить посуду, когда Марк просто спросит «что на ужин?». Про ночи без сна, где кошмары про больницу, про нерожденных детей, про родителей с их вечными «ты сама виновата!» смешиваются в один кровавый вихрь. Про слезы, которые не идут, застревая где-то внутри, каменным комом под ребрами. Про то, что даже физическая боль – это хоть что-то реальное, а эта… чернота… она просто съедает изнутри, оставляя шелуху.

Говорю. Голос то срывается на визг, то затихает до шепота. Руки сами собой комкают подол юбки. Смотрю в окно – там серое небо, мокрые ветки. Лучше, чем в его глаза. Он слушает. Внимательно. Иногда задает уточняющий вопрос. Не перебивает. Не говорит «взбодритесь». Пока что.

Потом – тишина. Он откидывается в кресле, складывает пальцы домиком. Смотрит на меня. Взгляд тяжелый. Диагностический.

– Алина, – говорит он медленно, взвешивая слова. – То, что вы описываете… Это выходит далеко за рамки нормальной реакции на стресс или тяжелую болезнь. Симптомы – стойкие, глубокие, затрагивающие все сферы: эмоции, мышление, физиологию, волю…

Я замираю. Чего? Куда он клонит?

– У вас, на мой профессиональный взгляд, клиническая депрессия. Тяжелый депрессивный эпизод.

Воздух вышибает из легких. Клиническая депрессия. Слова висят в тишине кабинета, гулкие, как удары колокола. Депрессия.

– Депрессия? – повторяю я, и голос звучит плоским, тупым. – У меня серьезная болезнь, доктор. Рецидив. Терапия, от которой я готова свалиться с ног! Моя жизнь превратилась в кошмар! Конечно, мне хреново! Это не депрессия, это… реальность!

Внутри все закипает. Ярость. Обида. Несправедливость какая-то! Они там, в онкологии, колют меня сильнейшими препаратами, а этот… психотерапевт… говорит мне про какую-то депрессию? Как будто моя боль, мое отчаяние – это просто сбой в химии мозга?

Он не моргает. Выдерживает мой взгляд, полный гнева.

– Алина, реакция на болезнь – это одно. Она естественна. Но то, что вы испытываете – это болезнь. Самостоятельная. Она не отменяет ваше состояние, она… наслаивается на него. Усугубляет физические страдания. Отнимает последние силы бороться.

– У всех сейчас депрессия! – выпаливаю я, вспоминая ту дуру-«подругу» и ее идиотские смс. – Модно стало! Так что, всем теперь диагнозы ставить?

Он вздыхает. Терпеливо.

– "У всех депрессия" – это опасное заблуждение, Алина. Клиническая депрессия – это не просто плохое настроение или усталость. Это тяжелое состояние, такое же реальное, как и ваше физическое. Оно меняет биохимию мозга. Оно лишает сил. Игнорировать его – значит подвергать себя огромному риску. Особенно сейчас.

Лишает сил. Слово падает, как камень. Особенно сейчас. В состоянии полной истощенности, когда и так нечего терять.

Он открывает ящик стола. Достает рецептурный блокнот. Ручка скрипит по бумаге.

– Я выпишу вам препарат «Веритан». Это не волшебная таблетка. Но он поможет… выровнять эмоциональный фон. Сделать нагрузку… менее невыносимой. Даст немного ресурса.

Он протягивает мне рецепт. Маленький листок. Спасение? Или еще одно испытание?

– Начните с минимальной дозы. Возможны побочки – тошнота, головокружение первые дни. Обязательно придите через неделю. И… – он делает паузу, смотрит на меня очень серьезно. – Я настоятельно рекомендую продолжить психотерапию. Одних таблеток недостаточно. Нужно искать опоры, чтобы жить с этим… всем.

Искать опоры. С болезнью. С терапией. С выжженной пустыней внутри. С родителями. С мужем, который сам еле держится. Неужели это возможно?

Я беру рецепт. Бумага холодная. Название препарата – набор бессмысленных слогов. Я сунула его в сумку, даже не глядя.

– Спасибо, – автоматически цепляюсь за вежливость, как за спасательный круг.

– Берегите себя, Алина, – говорит он на прощание.

Я выхожу на улицу. Поздний ноябрьский ветер бьет в лицо ледяными иглами. Рецепт жжет карман сумки. Клиническая депрессия. Диагноз. Официальный. Теперь у меня их два.

Один – это тело.

Другой – это душа.

И оба требуют борьбы.

Я стою на холодном ветру, и во рту – знакомый металлический привкус. От терапии? Или от нового лекарства, которое я еще не приняла? Или просто от жизни, которая оказалась такой едкой, такой трудной?

– Всего лишь депрессия, – шепчу я ветру, и он уносит слова в серое, равнодушное небо. Всего лишь. Как будто этого мало. Как будто всего этого – не уже достаточно, чтобы сломаться. Или чтобы найти в себе силы сделать еще один шаг.

Глава третья

Тишина. Она густая, тяжелая, как влажное полотенце, обмотанное вокруг головы. Давит на уши, на виски. Я лежу на диване, укрывшись тем самым синтетическим пледом как в больнице. Он не греет. Ничто не греет. Капельница кончилась часов пять назад, а металлический привкус все еще живет во рту, смешавшись с тошнотой, которая теперь – фон, как гудение холодильника. Не острая волна, а тупая, назойливая присутственность. Как сосед за стеной, который вечно что-то сверлит.

Ключ поворачивается в замке. Марк. Он пришел с работы. Вернее, вышел из своей комнаты-каморки, где сидит за компьютером, пытаясь впихнуть строки кода в свое расползающееся по швам сознание. Я слышу, как он скидывает рубашку, шаркает тапками по коридору. Останавливается в дверном проеме гостиной. Молчит. Я чувствую его взгляд на себе. Как рентген. Как прикосновение.

– Привет, – его голос хрипловатый от молчания. Говорит тихо, будто боится разбудить или… спугнуть. Спугнуть что? Мою хрупкую оболочку, под которой – кипящая смола?

Не поворачиваюсь. Смотрю в спинку дивана. Обои там – дурацкие, с какими-то вертикальными полосками. Выбрала сама, года три назад. Казалось – стильно. Сейчас они напоминают мне прутья решетки. Или дорожку в никуда.

– Как… как прошло? – он делает шаг в комнату. Осторожно. Как сапер на минном поле. – У Семенова?

У Семенова. Рецепт в сумке. Лежит там, как неразорвавшийся снаряд. Клиническая депрессия. Слова жгут изнутри. Сказать ему? Вывалить этот диагноз, как ведро ледяной воды? Посмотреть, как его лицо исказится еще большей беспомощностью? Нет. Не хочу. Не могу.

– Нормально, – бросаю в спинку дивана. Голос – сиплый, безжизненный. – Выписал таблетки. «Веритан». От… чтобы было легче.

Молчание. Он переваривает. «Чтобы было легче» – звучит расплывчато. Чувствую, как он подходит ближе. Садится на краешек дивана, у моих ног. Пружины скрипят под его весом. Легкое покачивание. Меня чуть не выворачивает.

– Ну… это хорошо, да? – он кладет руку мне на лодыжку, поверх пледа.

Его пальцы теплые. Горячие даже. Моя кожа под ними – ледяная, мурашками. Контраст болезненный. Хочется дернуться, убрать ногу. Но сил нет.

– Может, поможет. Говорят, иногда помогает… – мой голос звучит чужим, плоским.

Он сжимает мою лодыжку чуть сильнее.

– Ты справишься, – говорит он, и в его голосе попытка уверенности, которая оборачивается дрожью. – Мы справимся.

«Справимся».

Это слово. Оно вонзается, как нож. Тупой, ржавый нож. Оно – как плевок в лицо. Оно – как приговор. Справимся. Как будто это просто задача, которую нужно решить! Как будто я просто ленюсь! Как будто я не борюсь изо всех своих оставшихся, жалких сил! Как будто это вопрос силы воли, а не сломанного мозга и отравленного тела!

Ярость. Она вспыхивает мгновенно, как бензин, плеснутый на тлеющие угли. Белая, горячая, слепящая. Откуда-то из глубины той самой черной дыры. Я срываюсь.

– СПРАВИМСЯ?! – мой крик рвет тишину, как ткань. Я выдергиваю ногу из его руки, резко сажусь. Голова кружится, мир плывет, но ярость держит. – СПРАВИМСЯ?! ДА КАК, БЛЯДЬ?! СКАЖИ МНЕ КАК?! С ЧЕМ СПРАВИТЬСЯ, А?! С ТВОЕЙ ВЕРОЙ В ТО, ЧТО ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО?! С ТЕРАПИЕЙ, КОТОРАЯ МЕНЯ УБИВАЕТ?! С МАТЕРЬЮ, КОТОРАЯ ЖДЕТ, КОГДА Я ОКОНЧАТЕЛЬНО РУХНУ, ЧТОБ СКАЗАТЬ "Я ЖЕ ГОВОРИЛА"?! С ЭТОЙ ЕБУЧЕЙ ПУСТОТОЙ, КОТОРАЯ НЕ ДАЕТ ДАЖЕ ПРОСТО… ПРОСТО ЗАХОТЕТЬ ЧАЮ?! КАК?!

Я задыхаюсь. Грудь ходит ходуном. Глаза горят, но слез нет. Только сухая, жгучая ярость. Ко всему. К нему. К его глупой, беспомощной вере. К его теплой руке, которая не может согреть лед внутри. К его молодости, которая теперь кажется издевкой – он еще может хотеть, мечтать, а я – нет. Я – пустошь.

Марк отпрянул, как от удара. Его лицо побелело. Глаза широко раскрыты – шок, боль, страх. Он поднял руки, как бы защищаясь.

– Аля… я… я не это… я просто… – Он задыхается. Не может собрать слова. Видно, как дрожит его нижняя губа. – Я не знаю, как помочь… – выдыхает он, и в его голосе – отчаяние, зеркальное моему, но без ярости. Только беспомощность. – Я хочу помочь… но не знаю как…

Его слова падают в ярость, как капли дождя в костер. Шипят, испаряются. Не тушат. Не доходят. Помочь? Как? Никто не может. Никто.

Ярость так же внезапно уходит, как пришла. Оставляя после себя ледяную, тошнотворную пустоту. И стыд. Жгучий, гадкий стыд. За свой крик. За свой срыв. За то, что ударила по нему, когда он и так на грани. Он же здесь. Он не сбежал. Пока.

Я опускаю голову. Смотрю на свои руки, сжатые в кулаки на коленях. Суставы белые.

– Прости… – шепчу. Голос снова безжизненный. – Я… не хотела…

Он не отвечает. Сидит, сгорбившись, смотря в пол. Плечи напряжены. Тишина возвращается, но теперь она другая. Раненая. Напряженная, как струна перед разрывом. Он не пытается больше прикоснуться. Не говорит. Просто сидит. Дышит. Мы оба дышим в этой духоте, в этом беспорядке, в этом адском молчании.

Он встает. Без слов. Идет на кухню. Слышу, как открывает холодильник, гремит кастрюлей. Он будет разогревать вчерашний суп. Потому что надо есть. Потому что ритуал. Потому что больше нечего делать.

Я снова падаю на подушку. Лицом в ткань. Вдох. Тот же запах пыли, моей немытой головы под париком, отчаяния. Металл во рту. Тошнота. И эта пустота. Глубокая, как колодец. И его слова: «Я не знаю, как помочь…»

Он не знает. Я не знаю. Никто не знает. Мы двое в этой квартире-склепе, разделенные невидимой, но толстой стеной из боли, страха и абсолютного непонимания. Он по одну сторону – с его беспомощным желанием спасти. Я по другую – с моей невыносимой болью, которую нельзя спасти, можно только… нести.

С кухни доносится звук ложки о тарелку. Монотонный. Бессмысленный. Как стук сердца в этой мертвой тишине. Стук, который почему-то все еще продолжается.