Второй брак Наполеона. Упадок союза

Еще до его возвращения Александр, ознакомясь из его донесений с предположениями Наполеона, сделал его предметов беседы с Шварценбергом. Он развил идею о двусторонней гарантии, не придавая, однако, своим словам официального характера. Князь не мог не признать важности этого сообщения, но тотчас же усомнился в искренности Наполеона, и притом не скрыл, “что теперь, это слишком поздно”^[75].

Действительно, пока в Петербурге велись эти бесплодные беседы, в Вене все сильнее раздавалось бряцание оружия, наконец, оно покрыло голоса ведущих переговоров и возвестило об истинном характере австрийских намерений и о скором начале враждебных действий.

В своих первоначальных расчетах Австрия назначила время столь зрело обдуманного нападения на март; но затем она убедилась в невозможности быть готовой к этому времени и перенесла его на апрель.^[76] В конце февраля она перешла от подготовительных мер к тем, которые непосредственно предшествуют началу кампании, т. е. к передвижению мобилизованных войск, уже давно снаряженных и обученных. С этого времени она перестала отстаивать мирный характер своих намерений, так как таковой вполне опровергался действиями, значение которых нельзя было ни скрыть, ни извратить. Меттерних получил приказание объявить в Париже, что его двор смотрит на военные предосторожности Франции, которые приказано ею принять на территории Конфедерации, только как на благовидный предлог, а потому и сам переводит свои войска на военное положение. Это заявление имело место 2 марта. С этого момента в австрийской монархии все приходит в движение. Триста тысяч действующей армии, резервов и ландвера, собранные в различных провинциях, шумно двигаются к границе. Это движение происходит в Вене на глазах наших агентов. С каждым курьером они доносят о проходе новых войск; они видят, как полки проходят через столицу “с песнями, под звуки флейт”, при восторженных кликах толпы. В народе, воодушевленном приготовлениями к войне, пробуждаются и кипят страсти; воинственная горячка охватывает все классы и проявляется обычными манифестациями.^[77] Агитация из салонов переходит на улицу. Гордая венская аристократия идет в народ с тем, чтобы возбуждать его b и руководить движением. Дамы высшего света “берутся за ремесло вербовщиков милиции”; они воодушевляют нерешительных и посылают их сражаться. Молодая императрица в соборе Святого Стефана торжественно раздает батальонам ландвера знамена, ленты к которым она сама вышивала.^[78] Что же касается императора Франца, то он как бы бессознательно следует за общим движением. Иногда он как будто пугается своей собственной смелости и волнуется При виде мер, которые в принципе он сам одобрил. Увидя из окон Бурга, как двести орудий устанавливаются на лафеты, он удивляется, сердится, кричит что не давал приказаний; но им тотчас же овладевает его неизлечимое недоверие к Наполеону, и он твердит, “машинально занимаясь в своем кабинете: этот человек причиняет мне много хлопот; он положительно хочет разрушить мою монархию”.^[79] Эта мысль, которую вбили ему в голову, рассеивает его сомнения, лишает его сознания чувства долга, заставляет забыть слово, данное на другой день после Аустерлица. Беря на себя инициативу враждебных действий, он искренно воображает, что предупреждает нападение, которого, в действительности, никогда не было в уме его противника; он послушно садится на коня и провожает до городских ворот отправляющиеся к границе войска. В конце марта армии были уже выстроены фронтом против Баварии, против великого герцогства Варшавского и против Фриуля – на трех пунктах, где должно произойти вторжение. Главное начальство над ними принял эрцгерцог Карл. Война еще не объявлена, а о ней уже возвещается в манифестах к немецкому народу. Наконец, несколько дней спустя, власти пограничного города Браунау задерживают курьера с депешами для нашего посольства, ломают печать с гербом Франции – этим нарушением международного права открывают ряд явно враждебных действий.

Австрия сбросила маску раньше, чем думал Наполеон. Удивляясь ее безумию, он все еще спрашивал себя, доведет ли она до конца свою дерзость, перейдет ли границы, сделается ли фактически зачинщиком, не является ли весь этот шум средством вызвать нападение с его стороны и этим путем спасти себя от обвинения в неблаговидном поступке. Как бы там ни было, он тотчас же принимает меры для борьбы. До сих пор, чтобы лишить австрийцев всякого сколько-нибудь основательного повода к тревоге, он не приказывал делать в Германии непосредственных приготовлений к войне. Корпуса рейнской армии были разбросаны на обширном пространстве; баварские, вюртембергские, саксонские контингенты были сформированы, но не соединены. У Наполеона в Германии есть войска, но нет армии. Впервые, с самого начала своих войн, он дал опередить себя противнику. Но его сверхъестественная энергия исправляет все и наверстывает пропущенное время. С быстротою молнии он приводит в движение все пружины. В несколько дней он комплектует и увеличивает состав войск, снабжает их продовольствием, отправляет в поход, устанавливает связь между корпусами – как французскими, так и союзными – посылает Даву на Бамберг, Удино на Аугсбург, Массена на Ульм. Близость этих пунктов дает возможность сосредоточить войска, как только ясно обозначится неприятельский план, и, вместе с тем, имеет в своем распоряжении достаточное количество войск, чтобы загородить эрцгерцогу дорогу в долину Рейна. В Италии император переводит армию принца Евгения на правый берег реки Эч, в Северной Германии на фланге Австрии собирает саксонцев и поляков, составляет из них 9-й корпус нашей армии и назначает их для прикрытия Дрездена и Варшавы. В то же время в тылу враждебной Австрии он обращается к союзной России и призывает ее к оружию. От Александра он просит уже не слов, а действий. Наступил момент, когда союзники Тильзита и Эрфурта должны составить общий план военных действий и по взаимному соглашению наметить движения своих войск. Наполеон употребляет ряд усилий, чтобы понудить Россию принять необходимые для оказания ему помощи меры. С тех пор министерские депеши к Коленкуру следуют одна за другой без перерыва: 5 марта, затем 11-го, 18-го, 22-го, 23-го, 24-го, 26-го, 29-го, Шампаньи указывает посланнику на настоятельную необходимость добиться мероприятий быстрых, серьезных, которые разнеслись бы повсюду. Император сам пишет царю, и более подробно – Коленкуру. Он поручает ему просить об обмене между союзными дворами взглядов, о средствах согласования их действий и желает, чтобы немедленно же был установлен план кампании.

Взвесив все, он полагает, что Россия, не обессиливая себя заметно ни в Финляндии, ни на Дунае, может помочь нам 80 000 человек. По его мнению, географическое положение России позволяет ей употребить их с величайшей пользой для общего дела. Русские владения – включая и негласно присоединенные княжества – обнимают полукругом восточную часть австрийской монархии; они внедряются в Галицию, Венгрию и Трансильванию. Действуя по концентрическим путям на разных пунктах своей границы, Россия может с первого же момента стеснить действия Австрии, может напасть на нее с тыла и, отвлекая на себя ее силы, парализовать ее движение к Рейну. Следовательно, необходимо, чтобы у царя была сильная армия в Польше, готовая по первому знаку занять Галицию. Было бы не менее полезно, чтобы русская армия на Дунае, слишком многочисленная для ее слабого противника, отделила самую западную ее часть и повернула против Австрии; чтобы, сделав оборот направо, она поставила ее фронтом в Трансильвании и держала готовою вторгнуться в эту провинцию. Равным образом, Россия может способствовать и защите французской Германии, если она продвинет один корпус до Дрездена и поставит его между поднявшейся Австрией и волнующейся Пруссией. Впрочем, говорит Наполеон, пусть Россия сама определит свое содействие в зависимости от ее средств и ее удобств. Он подчинит свои движения движениям союзника. Если Александр захочет двинуться на Дрезден с 40 000 человек – ему протянут руку в этом городе, если же он предпочтет собрать воедино свои силы и направить их прямо на Вену, – Наполеон предлагает ему свидание под стенами этой столицы^[80]. Вся суть в том, что Россия уведомила нас, что она будет делать все, дабы наши и ее действия были согласованы; главным же образом, чтобы она приняла свои меры как можно скорее, открыто, во всеуслышание, чтобы она демонстративно обнажила шпагу, вывела войска из гарнизонов, поставила их на военное положение и повсюду показала свои армии. “Нельзя терять ни одной минуты, – пишет Наполеон Александру, – Вашему Величеству необходимо тотчас же выставить ваши войска на границах наших общих врагов. Я рассчитываю на союз с Вашим Величеством, но нужно действовать, и я полагаюсь на вас”.^[81] Любым способом царь может оказать благотворное и решающее влияние на события. Если и есть еще надежды, если я существует единственный и кратковременный шанс избежать войны, то они состоят в том, что Россия, выставляя войска и выражая свои французские симпатии, устрашит Австрию и остановит ее на краю пропасти. Если же война окажется неизбежной, действительное вмешательство России, склонясь с самого начала в нашу сторону, сократит кризис, который является следствием стольких других.

II

К настоятельным просьбам, которые опирались на по крайней мере двадцать раз повторенных обещаниях, Наполеон примешивал даже призыв к воинской чести и политической честности. Но имел ли император право ссылаться на эти высокие понятия после того как он сам, в продолжение предыдущего года увертками и двусмысленным поведением внедрил сомнение и подозрения в душу Александра? Теперь, когда нам потребовалась помощь России, царь не знает, оказать ли нам по первому же требованию свое содействие или отказать. Он поступает так, как свойственно бесхарактерным людям: чтобы избавиться от затруднения принять определенное решение, он откладывает его до последней возможности. Даже и теперь он отказывается признать неизбежность войны с Австрией – войны, с которой не мирятся ни его совесть, ни его политические принципы, и которую, если обстоятельства неизбежно вынудят его к ней, он будет вести против своего желания. Он вовсе не желает готовиться к ней; для него это тягостная гипотеза, от которой он предпочитает отвести свои взоры. Итак, он уклоняется от того, чтобы принять определенное решение, он всячески избегает его, и теперь, в свою очередь, пользуется политикой оттяжек. Недавно Наполеон заставил его долго ожидать положительной уступки за счет Турции. Он отсрочивал свой ответ России с месяца на месяц. Теперь Александр отплачивает ему той же монетой и, в свою очередь, начинает игру, в которой справедливо упрекал своего союзника; но, правда, пользуется при этом совсем другими приемами. Чтобы избавиться от преждевременного решения, Наполеон пользовался необычайными, поражающими ум и воображение средствами, в которых отражалась его собственная личность. Он рисовал в будущем ослепительные, чарующие картины, говорил о разделе Востока, о переделке целого мира. Александр, чтобы отдалить трудное для него решение, изощряется в искусстве мелких средств, в искусстве комплиментов и фраз. В этом искусстве он проявляет изобретательность и неподражаемое изящество, чуть не гениальность.

Его отношения к нашему посланнику за это время представляют большой интерес для наблюдателя. Никогда еще в Зимнем дворце не обращались с Коленкуром дружелюбнее, никогда не видели в нем столь желанного гостя за столом. Он обедает два-три раза на неделе у Его Величества, разделяя эту честь с маленьким интимным кружком, который составлял обычное и привилегированное общество царя. В присутствии гостей Александр пользуется всяким случаем для прославления Наполеона и Франции; он выставляет на вид свою преданность союзу, свое желание нерушимо сохранить его и исполнить по отношению к нему все обязанности. Но вся эта ни к чему не обязывающая любезность служит ему только средством подготовить и облегчить задачу, которая представится ему тотчас же после обеда в кабинете, где он будет находиться с глазу на глаз с Коленкуром и где ему придется кротко сопротивляться посланнику, требующему не призрачного, а вполне определенного согласования мероприятий против Австрии. Чем неопределеннее и двусмысленнее будут его деловые разговоры, тем более разговор за обедом приобретает отпечаток сердечности. Он сыплет многообещающими фразами, которые искусно обходит в беседе о делах; устраивает по адресу Франции целый ряд задушевных, лестных, в высокой степени дружественных демонстраций, но они назначаются только для того, чтобы прикрыть отрицательный характер его истинных намерений.

Началось с возвращения Румянцева, которое дало повод к характерной сцене. Когда вернувшийся из странствования министр в первый раз встретился с нашим посланником за царским столом, он должен был подробно рассказать о своем пребывании в Париже. Александру доставляло особое удовольствие заставлять его говорить о Франции и выдвигать в его рассказах на первый план то, что могло польстить самолюбию француза. Граф понял желание царя и в совершенстве сыграл свою роль. Слух о его восторженных отзывах о Наполеоне ходил по всему городу; как образчик приводили следующее его изречение: “Когда беседуешь с императором Наполеоном – чувствуешь себя настолько умным, насколько это ему заблагорассудится”.^[82] Во дворце у царя Румянцев расточал похвалы всем членам императорской семьи и правительству; он ничего не пропустил и никого не забыл. “Он все время говорил о Париже, говорил и в салоне перед обедом и за все время обеда. Он много рассказывал про Мальмезон, про императрицу, про ее милостивое обращение, про голландскую королеву, про ее доброту и любезность, про красоту принцессы Полины, про большое и изящное представительство двора. Затем он заговорил о министрах, причем особое внимание обращал на ум Фуше, на любезность и гениальность князя Беневентского и на удовольствие быть в его обществе. (Со времени события 28 января эти комплименты не достигали своей цели). Он был неистощим в похвалах и несколько раз повторял: “Всякому, кто хочет изучить “что бы то ни было и в каком бы то ни было направлении, следует ехать в Париж…” Император постоянно наводил разговор на Париж, а граф поддерживал его, как человек, который понял любезное намерение своего государя. Императрица вмешивалась в разговор несколько раз…”.^[83] “После обеда, – продолжает Коленкур в своем донесении, – император удостоил позвать меня в кабинет”. Здесь, как всегда, не изменяя раз принятому тону, он уверял его сперва в своей верности и преданности императору; затем, переходя к Австрии и уже менее уверенным тоном, выразил желание ничего не ускорять. Коленкур дал заметить, что положение вполне точно определяется поведением, усвоенным в последнее время в Вене. Хорошо осведомленный об обстоятельствах дела, он указал на факты, привел массу подробностей и в заключение из воинственного спектакля, дававшегося Австрией, сделал вывод о неотложной необходимости для франко-русского союза готовиться к войне и собирать свои силы. “Я говорил, писал он Наполеону, – о больших скоплениях войск в Богемии и на реке Инн, наконец, ибо всем, что происходит, с целью убедить Его Величество, что ввиду того, что война ожидается с минуты на минуту, наступило время решить, что делать; что Вашему Величеству необходимо знать теперь же, по какому направлению и в каком количестве будут действовать русские войска, затем, вступят ли они в Трансильванию и в Галицию тотчас же, как получатся известия об открытии враждебных действий. Я дал ему понять, что операции Вашего Величества и главное направление войск по необходимости будут зависеть от согласования действий и количества, равно как и от расположения сил, которые введет в дело Россия, что враждебность Австрии, установленная с давних пор, не оставляет места сомнению относительно ее намерений…”

“Я хочу еще верить, что мир возможен”. – Вот к чему в сущности свелся ответ Александра. И, против всякой очевидности, он долго говорил на эту тему, ссылаясь между прочим и на то, что венский кабинет не дал определенного ответа на предложение двойной гарантии и что это высокой важности предложение может изменить решения венского кабинета. Впрочем, говорил он, если нужно будет сражаться, император найдет его готовым; Россия не запоздает. Но, приступая теперь же к передвижению войск, можно повредить мирной цели, которую наметили себе государи и которой стремятся как в Париже, так и в Петербурге. Затем он заговорил о своих затруднениях. О трех войнах, которые должен одновременно вести – войну со Швецией, с Англией и с Турцией. В этом отношении недавние события доставляли ему доводы в неограниченном количестве. На Востоке переговоры с Турцией прервались на вопросе, который интересовал Францию еще более, чем Россию. Петербургский кабинет требовал, как предварительное условие мира, чтобы Порта отказалась от добрых отношений, недавно восстановленных ею с англичанами, и удалила из Константинополя их поверенного в делах. Турки отказались удовлетворить это требование. Конгресс в Яссах распался. По словам царя, кампанию на Дунае приходилось начинать сызнова и добиваться уступки княжеств силой. Против Швеции Россия должна продолжать военные действия с новой силой, и даже переправить на ту сторону Ботнического залива часть своей армии, так как стокгольмское правительство не обнаруживает ни малейшего желания мира. На Севере и на Юге Россия должна сражаться и быть наготове; оба ее крыла заняты, что не позволяет ей (снабдить центр в желаемом количестве войсками и занять теперь же по отношению к Германии угрожающее положение.

На эти доводы Коленкур, нисколько не задумываясь, ответил, что войны с Турцией и Швецией не требуют значительного развертывания сил; что на Дунае и в Финляндии Россия уже овладела теми областями, которые она желает удержать за собой; что ей требуется только сохранить свои позиции, и, оставив там внушительные силы, занять оборонительное положение, и, что, следовательно, она имеет в своем распоряжении достаточно войск, чтобы энергично действовать против Австрии. Александр сослался тогда на недостаток денежных средств, на прорехи в своей казне; на убытки, которые ему причиняет разрыв торговых сношений с Англией. Он окончил намеком на денежное содействие, которое он мог бы найти в случае надобности во Франции: дело шло о выпуске в Париже займа для России^[84].

Сцены, подобные приведенной, повторялись с промежутками в несколько дней, в течение нескольких недель. В не имеющем значения разговоре Александр дает всегда наилучшие уверения, но, как только делo доходит до чего-нибудь положительного, до практических мер, до организации русской диверсии, – его прекрасные намерения тают, от них не остается и следа, что нисколько не мешает ему на другой же день продолжать свои уверения.

Иногда, прежде чем приступить к обсуждению дела по существу, он варьирует способы, к которым прибегает с целью заранее расположить Коленкура в свою пользу. Вместо того, чтобы восхищаться Францией, он поносит Австрию. В угоду посланнику, он издевается над тоном и приемами венской дипломатии и ее педантичной важностью. Так, он рассказывает, что Шварценберг показал ему “длинную депешу” Стадиона, первого министра Австрии; “она составлена совсем в немецком духе; вопросы разбираются в ней настолько издалека, что я спросил его: не от потопа ли она?”^[85] Впрочем, продолжал он, все это только “пустой набор парадоксов”^[86], обнаруживающий замешательство кабинета, который выбивается из сил, чтобы отстоять дурное дело. Коленкур хватается за его признание, как за повод лишний раз указать на полную бесполезность приемов кротости и убеждения с двором, уличенным в недобросовестности, и хочет воспользоваться этим случаем, чтобы с большей настойчивостью просить о немедленном сосредоточении сил. Александр сейчас же переходит на беспочвенные и неясные фразы. Впрочем, он утверждает, что его войска только в двух или трех переходах от границы; он перечисляет дивизионы и полки, которые должны войти в состав армии, предназначаемой для Галиции, но уклоняется от всякого обязательства нанести удар в Трансильвании и в Германии.

В одну из следующих встреч Коленкур возвращается к своему поручению. Теперь, лучше вооруженный, с письмами в руках, полученными непосредственно от самого Наполеона, он пытается преступить к вопросу о плане кампании. Он читает Александру эти письма, останавливается на местах, выраженных высоким и увлекательным слогом, где император предлагает своему союзнику скрепить союз, побратавшись на поле сражения, и назначает ему свидание пред лицом врага, в Дрездене или Вене. “В Дрездене? – спрашивает Александр, – слишком мало остается времени. Это значило бы истомить мои войска переходами, между тем, как они могут быть употреблены с большой пользой. Затем, это значило бы оставить всю мою границу без защиты. Впрочем, мы поговорим об этом в один из ближайших дней. Сегодня Страстная пятница. Вы знаете, что до окончания Пасхи у нас куча религиозных обязанностей, предписываемых нашими обрядами. Итак, я не могу говорить с вами о делах сегодня, но мы поговорим в ближайшем времени. Сегодня я хотел только повидать вас и сказать вам, что я знаю насчет Швеции”.^[87] И он перенес своего собеседника на берега Балтийского моря, где произошла внезапная перемена. В Стокгольме представители армии и дворянства, которым надоело повиноваться слабоумному королю, низложили Густава IV и избрали регентом его дядю, герцога Зюдерманландского. Эта революция с ее драматическими и пикантными подробностями случилась весьма кстати, чтобы дать пищу разговору с французским посланником и держать его подальше от австрийских границ.

Упорно ведя игру в прятки, Александр как будто хотел, чтобы события застали его врасплох. Если его цель действительно была такова, она была достигнута вполне. 9 апреля, прежде чем Франция и Россия составили план кампании, прежде чем царь точно сообщил количество, расположение и назначение своих войск, австрийцы переправились через Инн и, как поток, наводнили Баварию. В тот же день эрцгерцог Иоанн перешел со своей армией итальянскую границу; на Севере эрцгерцог Фердинанд вступил с пятьюдесятью тысячами человек в герцогство Варшавское, и австрийский орел показался на пути в Варшаву. Не заботясь о соблюдении внешнего приличия, не ссылаясь на личную обиду, не объявляя даже войны – Австрия начала ее за свой страх, и в решительной партии ставила на карту свое существование.

Коленкур немедленно, официальным порядком, в силу тильзитского и эрфуртского договоров, потребовал содействия России. Шварценберг тоже работал изо всех сил. Он привел в действие все пружины интриги, – пустил в ход салоны, женщин; заставил действовать и мать, и фаворитку Александра. Все высшее общество всполошилось. Со всех сторон напали на императора, умоляя его сохранить, по крайней мере, нейтралитет и не поднимать оружия против государства, выступившего в защиту европейской независимости.

Теперь Александр должен был высказаться. Эта необходимость, которой он так страшился и так упорно избегал, представила к нему свои требования и не выпускала из своих цепких рук. Итак, на что-нибудь да надо было решиться. Но ему оставался выбор между несколькими решениями. По правде говоря, данное им Наполеону слово позволяло ему только одно – сражаться рядом с Францией и помогать нам всей своей мощью. Тем не менее, нельзя не согласиться, что для его нерешительности были серьезные побуждения. Его сомнения и опасения были законны. Его отвращение к войне, которой он не сумел ни предусмотреть, ни предупредить, но в которой обязан был участвовать, было вполне законно. Война угрожала повлечь за собой гибельные последствия для Европы, для России и, в особенности, для союза. Хотя Австрия своим поведением вполне оправдывала принятие против нее крутых мер, тем не менее, ее окончательная гибель, ее распадение было бы общим бедствием и несчастьем для всех. Исчезновение этой старой монархии открыло бы в центре континента пропасть, которую ничто не могло бы заполнить, и окончательно нарушило бы равновесие в Европе. Государства, которые образовались бы из обломков побежденной империи, слабые и неустойчивые, обязанные своим существованием победителю, были бы только передовыми постами французского владычества. Каждый из наших вассалов захотел бы получить долю из отданной на расхищение Австрии – и, что особенно важно, герцогство Варшавское потребовало бы и, вероятно, получило бы Галицию. Такое расширение герцогства было бы равносильно восстановлению Польши, а из всех перемен, внушающих опасение, именно эта перемена внушала Александру непреодолимый ужас. Во всяком случае, с того момента, когда между Францией и Россией не было бы более Австрии в виде сплоченного независимого государства, Россия оказалась бы без всякого прикрытия, непосредственно под ударом наполеоновского властолюбия. Чтобы Россия могла жить спокойно, чтобы она могла оставаться нашей союзницей, необходимо было, чтобы обе империи по-прежнему разъединяло могущественное государство и чтобы оно действовало, как противовес чрезмерно разросшейся Франции. По необычайному стечению обстоятельств, Александр I – в силу формальных обязательств, законный враг Австрии – в предстоящей борьбе всего более должен был опасаться полного разгрома противника. Естественно, что он мечтал предохранить себя от подобной опасности. Отсюда понятно, что, прежде чем ввязаться в войну, он принимал свои предосторожности, определял свои условия, просил у Наполеона обещания не злоупотреблять победой, не стремиться, пользуясь ею, создать положение, роковое для установившегося в Европе порядка и гибельное для безопасности России.

Наполеон предвидел эти требования и принял меры для их удовлетворения. Он уполномочил Коленкура подписать, если бы это формально было потребовано, соглашение относительно условий будущего мира. Он соглашался до известной степени связать себе руки, заранее ограничить порыв честолюбия, начинавшего снова овладевать им. Его военное положение, более критическое, чем он открыто признавался в этом, предписывало ему быть уступчивым.^[88] Итак, Александру предоставлялась свобода выбора: он мог оказать нам помощь в порыве рыцарского чувства, не торгуясь, доверчиво отнесясь к Наполеону и вполне положившись на него, и мог поставить известные условия; мог тотчас же исполнить свои обязательства – принять участие в борьбе и своей верностью союзу и истинным, а не призрачным содействием приобрести себе право заговорить громко, когда придет время определить участь побежденного и переделать карту Австрии; с другой стороны, он мог ныне же принять меры для своей безопасности, получить от Наполеона обязательство – не расчленять Австрии, не восстановлять Польши, и только тогда с открытым забралом вступить в борьбу, результаты которой были бы им заранее точно определены.

Из этих двух решений он отстранил и то, и другое и остановился на третьем, самом плохом и наименее достойном, – на совершенно особом способе выйти из затруднения, мысль о котором, как кажется, внушил ему Сперанский.^[89] Выражая справедливое беспокойство о будущей судьбе Австрии, он не потребовал никакого (предварительного обязательства и не дал Коленкуру случая воспользоваться его полномочиями. Он довел до сведения Наполеона, что окажет ему полное содействие без предварительных условий, тогда как в действительности решил оказывать помощь только для вида и вести с Австрией только подобие войны. Не отказываясь от исполнения союзных обязательств, он освободился от них, решив разыграть комедию военных действий, и предпочел лучше нарушить свое слово, чем потребовать его обратно. Александр пошел еще дальше: прежде, чем фиктивно сражаться с нашими врагами, он хотел уверить их в истинном значении своих мер, и мы скоро услышим, как он – двуличный как в словах, так и в поступках, – будет обещать содействие Франции и бездействие Австрии.

Как только Александр получил достоверные сведения, что войска эрцгерцогов двинулись, чтобы перейти границы, он дал знать нашему представителю, что разрывает с зачинщиком. “Они дорого заплатят, – сказал он, говоря об австрийцах, – за свое безрассудство и заносчивость”.^[90] Чтобы придать более веса своим словам, он повторил их Коленкуру при свидетелях, в присутствии интимного круга, который от времени до времени приглашал к своему столу. Прежде чем обнародовать объявление о войне, он сообщил о ней в маленьком кружке под видом намека и аллегории. В этот вечер он был более обыкновенного любезен и разговорчив с посланником. Он был в восторге, что на нынешнее лето Коленкур выбрал себе дачу недалеко от его дворца; что их близкие отношения, благодаря этому, сделаются еще более тесными и сношения более удобными. “Я хочу приказать сделать для нашего сообщения, – говорил Александр, – маленький телеграф. Уже более близкими соседями мы не можем быть.

Посланник. – Я буду жить как раз под пушкой Вашего Величества.

Александр. – Она будет стрелять только ради вас.

Посланник. – В этом я никогда не сомневался, Ваше Величество; но, так как посланники любят договоры, то я хотел бы предложить таковой адмиралу Вашего Величества. (Яхта русского императорского флота стояла на Неве против дачи, которую предполагал занять Коленкур).

Александр. – Я предлагаю вам мою гарантию. Принимаете ли вы ее? Вы не поступите, как те глупцы, которые отказываются от нее и которые из-за этого будут грызть себе пальцы.

“Это было сказано так громко, – прибавляет Коленкур в своем донесении, – и так выразительно подчеркнуто, что двадцать присутствовавших за столом лиц, в том числе и императрица, переглянулись. Император продолжал далее свой разговор со мной”^[91].

Когда шесть дней спустя пришло известие о переходе австрийцев через Инн, показные намерения царя ознаменовались соответствующими действиями. Был издан манифест о войне с Австрией. Александр объявил, что отпускает Шварценберга, что отзывает свое посольство из Вены и что его войска выступают в поход. Он писал Наполеону: “Ваше величество может рассчитывать на меня. Силы мои не очень велики, ибо у меня и так уже две войны на руках, но все, что возможно, будет сделано. Мои войска сосредоточены на границе Галиции и будут готовы к действиям в непродолжительном времени… Надеюсь, что Ваше Величество увидит в этом мое желание бесхитростно исполнить мои обязательства к вам… Ваше Величество всегда найдет во мне верного союзника”.^[92] Его слова Коленкуру были еще более положительны и точны, чем его письма. “Я ничего не буду делать вполовину”, сказал он, и прибавил: “А, впрочем, я на этот счет объяснился с австрийцами”^[93].