1000 лет радостей и печалей

Ли Южань в то время уже работал учителем и библиотекарем в Сучжоу, а в свободное время переводил Ромена Роллана. Он убедил отца переехать в Шанхай, предложив, если нужно, покрыть расходы на проживание в надежде, что тот сможет сосредоточиться на поэзии. Ли Южань лучше других понимал отцовскую верность своему делу и страсть к языку.

Вместе с уже беременной женой отец переехал в мансарду в Чжабэе, рабочем пригороде Шанхая. Здесь он на собственные средства опубликовал свой первый сборник, «Даяньхэ». Это была брошюра с девятью стихотворениями, для которой он нарисовал обложку в светло-зеленых тонах: силуэт молодого мужчины, сжимающего в кулаке молот.

Отец тогда писал без передышки, разум его был живым и плодовитым. Он чувствовал зов будущего, подгоняющего его, и литература помогала ему яснее видеть цели. Если он когда-либо усомнится в собственном писательском таланте, говорил он себе, жизнь потеряет всякий смысл.

«Даяньхэ» вскоре привлекла внимание критика Ху Фэна, возглавлявшего Лигу левых писателей, друга известного литератора Лу Cиня. «Я бы хотел представить вам поэта, – писал Ху Фэн. – Он работает под псевдонимом Ай Цин. Каждое его произведение фонтанирует эмоциями. Его язык не слишком деликатен и не слишком резок, и уж конечно, в нем нет никаких искусственных украшательств. Его стихи понятны и полны воодушевления, они выражают чувства, которые Ай Цин действительно испытал, а современные зарисовки сделаны с теплотой и интересом к жизни».

Весной и в начале лета 1937 года, накануне японского вторжения в Китай, некоторые стихотворения отца (в том числе «Солнечный свет», «Разговор с углем», «Весна», «Смех» и «Рассвет») были опубликованы в «Сборнике произведений о труде и учебе» под редакцией Ху Фэна и Мао Дуня и получили положительные отзывы левых критиков.

Отец, теперь более зрелый и искушенный в вопросах политики, чувствовал, что близится война. Его вера в собственные силы шла рука об руку с верой в возрождение Китая. Но зарабатывать на жизнь поэзией все-таки было невозможно. В июле 1937 года его жена вот-вот должна была родить, и отец, обычно равнодушный к денежным делам, понимал, что нужен постоянный заработок. Он согласился стать учителем в Ханчжоу, в средней школе Хуэйлань. Шестого июля он сидел и читал газету в поезде, идущем из Шанхая в Ханчжоу, поглядывая из окна на поля, и написал «Возрожденную землю», свое пророчество:

 
Ибо наша земля, что давно умерла,
под безоблачным небом
восстала для жизни!
От лишений осталась лишь память,
в ее теплой груди
вновь вот-вот забурлит
кровь бойцов^[12].
 

Его предсказание сбылось уже на следующий день. Седьмого июля 1937 года японские войска разбомбили крепость Ваньпин в пригороде Пекина – этот эпизод вошел в современную историю как «инцидент на мосту Лугоу». В тот день началось полномасштабное японское вторжение в Китай, а с ним и китайское сопротивление. В тот же день у Ай Цина и Чжан Чжужу родилась дочь. Ей дали имя Циюэ – «Седьмая Луна».

Не прошло и месяца, как китайские силы на севере страны потерпели поражение и вынуждены были отступить, а Пекин и Тяньцзинь сдали японцам. Когда Япония открыла второй фронт около Шанхая, в битве участвовало около миллиона человек. Три месяца спустя китайская армия сдала позиции, и капитуляция Нанкина, столицы страны, была лишь вопросом времени. Под угрозой полного поражения националистическое правительство объявило о переносе столицы в Чунцин, расположив при этом часть государственных служащих в Ухане.

Когда отец приехал в Ханчжоу, война на юге еще не началась, но он уже чувствовал подавленность и тревогу. Озеро Сиху оставалось неизменным – такое же туманное и зыбкое. Ему казалось, что местные жители плывут по течению, цепляясь за ложное представление о покое. Начало войны не потрясло Ханчжоу: пока судьба нации висела на волоске, люди продолжали жить обычной жизнью. «Не могу притворяться, что люблю Ханчжоу, – вскоре признался отец. – Как и многие города Китая, он полон узколобых, эгоистичных обывателей, самодовольных и вульгарных служащих, мелких чиновников, привыкших к лести, и деятелей культуры, чье любимое занятие – поднимать шумиху. Они привыкли кататься как сыр в масле». Эти слова он написал в конце года, когда узнал, что Ханчжоу пал, а сам вместе с семьей уже успел уехать в Ухань.

Глубокой осенью 1937 года японские войска с трех сторон окружили Ханчжоу. Правительство провинции Чжэцзян эвакуировали в Цзиньхуа, подальше от опасности. К октябрю многие жители покинули Ханчжоу, и ученики отца перестали приходить в школу, так что он с семьей уехал в Цзиньхуа и укрылся в родительском доме. В следующем месяце ему удалось занять денег, чтобы купить билеты на поезд для себя, Чжан Чжужу, их четырехмесячной дочери и старшей из его двух сестер, Цзян Сихуа, и они присоединились к волне беженцев, направлявшихся вглубь Китая, в более безопасные районы.

Прибыв к восьми утра на железнодорожный вокзал Цзиньхуа, они увидели лежавших на платформе раненых солдат, которых только что эвакуировали с поля битвы. Один из солдат с сумрачным видом сказал отцу, что местные госпитали больше не принимают раненых. Некоторые укрывались соломой, чтобы было теплее, другие сгребали ее в кучи и разжигали огонь, чтобы погреть руки. Гражданские ютились где попало, свернувшись в грязных спальных мешках. Боевые действия нарушили расписание поездов, и в суматохе было неясно, будут ли они вообще ходить. Продажа билетов прекратилась, и если приходил поезд, то люди в него набивались, независимо от того, были у них билеты или нет.

Отец и его семейство смогли втиснуться в поезд, идущий в Наньчан, и даже устроить себе в проходе подобие сидений из свертков и чемоданов. В вагоне царила полная темнота и тишина, не считая хныканья то одного, то другого ребенка и напевов баюкающих их матерей. Мысли отца вторили стуку колес поезда. Несмотря на все трудности, он был уверен в правильности своего пути. Бескрайние просторы по обе стороны, едва различимые в свете буферных фонарей локомотива, наполняли его радостью и гордостью за то, что он китаец, а ночная тьма приводила чуть ли не в состояние религиозного восторга. Сделав остановку в Наньчане, поезд отправился дальше в Ухань. Посреди зимы этот город, растянувшийся вдоль реки, захлестнула огромная волна китайских чиновников и военных, эвакуированных из Нанкина, а также бесчисленных беженцев из Шанхая и других городов долины устья Янцзы.

Отец с семьей нашли временное пристанище в приемной художественной школы. Тринадцатого декабря он купил на улице газету у мальчишки-разносчика и прочитал заголовок: «Пал Нанкин, столица Китайской Республики». В последующие несколько недель в Нанкине, что в трехстах милях к востоку от Уханя, японцы совершили чудовищные массовые убийства.

«Пришла война, – писал отец. – Благодаря стойкости народа и молитвам поэтов наступит день, когда мы сбросим оковы. В такое время писатель должен глубоко задуматься над следующим: как честно говорить о войне от лица народа? Наши голоса должны отражать насущные потребности и революционные устремления целой нации». Этот текст под заголовком «Мы должны сражаться, пока не добьемся свободы» стал заветом Ай Цина соотечественникам, выразив их твердую решимость в мучительные годы японской оккупации.

Именно тогда он написал «Снег падает на землю Китая», где есть такие слова:

 
А дороги Китая,
Вы же знаете,
Так ухабисты и грязны.
Снег падает на землю Китая,
Холод сковывает Китай…^[13]
 

Стоило ему дописать это стихотворение, как действительно пошел снег, и, подняв глаза к небу, он почувствовал: сама природа откликнулась, будто кружащие в воздухе снежинки отозвались на его давнее желание переплавить действительность и искусство. Смысл послания был для него ясен: лишь самые упорные и способные выстоять в ветрах войны дойдут до конца.

Глава 4
К солнцу

Стихотворение «Снег падает на землю Китая» было пронизано любовью к жизни и природе. Отец написал его в молодости, когда был полон надежд и уверенности в будущем Китая. Тридцать лет спустя, когда мы вместе жили в «маленькой Сибири», никому не было дела до того, что он едва дышит. И если бы он тогда умер, никто не придал бы этому никакого значения.

Наша жизнь в «маленькой Сибири» была убогой, как ни посмотри, но дети где угодно найдут развлечения. На широте Синьцзяна летние дни долгие, и после полудня, когда взрослые дремали, нам с друзьями никто не мешал отправляться на поиски приключений. Мы находили крысиные гнезда в поле, откапывая лабиринты маленьких кладовок, и собирали целые мешки семян. Либо мы промышляли на крыше склада: встав на плечи одноклассника, я тянулся рукой в углубление и шарил там в поисках птичьих яиц, драгоценное содержимое которых тут же отправлялось в наши рты.

Однажды днем, играя в прятки, через трещину в запертой двери склада мы увидели две болтавшиеся в воздухе ноги, в нос при этом ударила вонь инсектицида: на балке висел мужчина среднего возраста. Кто-то говорил, что он повесился сам, другие – что сначала его до смерти избили, а потом повесили. Причина такой смерти и поиск виновного – эти вопросы не заслуживали расследования. Когда в лагерях кто-то умирал, это расценивали как «суицид из страха наказания» и «отмежевание от народа». Палачу меньше патронов тратить.

Осенью 1968 года, чтобы подвести черту под делом «крупного правого элемента», руководство решило переселить нас снова – на этот раз в дивоцзы, заброшенную землянку. В таких жили первопроходцы, которые осваивали эту часть Синьцзяна. Наше новое жилье выглядело как квадратная дыра в земле с примитивной крышей из наваленных веток тамариска и рисовых стеблей, скрепленных несколькими слоями глины и дерна. Землянка давно была заброшена, и ступени, ведущие вниз, обвалились.

Когда мы впервые спустились в свой новый дом и открыли деревянную дверь, она пронзительно скрипнула, а из темноты и прохлады потянуло затхлостью. Не успел отец войти, как я услышал глухой стук: он упал на колени от боли – ударился лбом о выступающую балку и расшиб его до крови. Поднять потолок никак было нельзя, и все, что мы могли сделать, – это углубить пол настолько, чтобы отец мог хотя бы встать во весь рост.

Кроватью нам служило возвышение, образовавшееся из выкопанной нами земли, которое мы покрыли слоем пшеничной соломы. Мы с Гао Цзянем смастерили печку и дымоход, соорудили углубление в стене для масляной лампы. Стряхнув слой накопившейся на стенах калийной соли, мы наклеили на них импровизированные обои в виде старых газетных листов. Над кроватью мы натянули старую простыню, и, когда по крыше пробегали свиньи, на нее сыпался песок. Затянутая полиэтиленовой пленкой квадратная дыра в потолке служила окошком. Однажды нас напугал поросенок, зад которого провалился в дыру. Побарахтавшись, он сумел выбраться и убежать.

Ламповое стекло быстро покрывалось керосиновой копотью, и каждый день с наступлением сумерек я занимался тем, что оттирал его дочиста. Рукой я закрывал один конец и дул в другой, а потом с помощью палочки для еды засовывал внутрь кусок ваты и тер. Но наутро стекло снова было грязным, и мы просыпались с черными от копоти ноздрями.

В тот год роту атаковали крысы, что местное руководство считало советской диверсией. Шныряя за обоями, они не знали покоя и постоянно то жевали клейстер, то устраивали гнезда, то рожали потомство, и мы всю ночь слышали, как они точат зубы. Я экспериментировал с разными способами ловли крыс: проще всего было выкопать в углу яму и поставить в нее миску, наполовину наполненную водой. Наутро на поверхности плавало несколько серых тушек. Если я ронял зернышко на пол и заносил над ним ногу, уже через пару секунд под моим ботинком оказывалась крыса. Хотя надо отдать им должное – крысы были довольно симпатичные.

Еще у нас были вши. Насосавшись крови, вши становились черными, и, когда мы их давили, раздавался щелчок. Они откладывали крошечные прозрачные яйца в складках одежды. Хорошо, что одежды у нас было мало, так что все можно было сложить в одно ведро, залить кипятком и не переживать, что рубашки и штаны в итоге окрасятся в голубой. Единственным способом избавления от вшей было поднять матрас и насыпать под него кристаллы гексахлорбензола (C₆Cl₆) – фунгицида, который мы называли «шесть-шесть». Запах был такой сильный, что я всю ночь не мог заснуть.

Нас заставили жить под землей, чтобы наказать отца, и это было инструментом политической борьбы. Реакционеры вроде нас не входили в категорию революционных масс, и жилищные условия должны были это отражать. Каждый раз, когда нас отвергали и поносили, соответственно менялось и мое отношение к обществу. Отчуждение и враждебность окружающих сформировали мое представление о себе и о том, чем определяется социальное положение человека. В большинстве случаев мне приходилось обороняться, но постепенно я перешел от пассивной позиции к более активной. Притом мы с отцом почувствовали себя в большей безопасности, найдя успокоение в изоляции от людей, которые так охотно над нами издевались.

Тридцатью годами раньше, когда японские войска сжимали кольцо вокруг Ханчжоу, отец в письме своему другу литературному критику Ху Фэну поделился опасениями, что его могут убить на войне и он не успеет сказать свое слово в поэзии. К концу 1937 года прошел месяц после переезда отца и его молодой семьи в Ухань, где на тот момент было немного спокойнее, однако приблизиться к осуществлению своих поэтических амбиций ему не удавалось. Каждый день приходилось бороться за выживание, и он так и не нашел постоянного заработка. Чжан Чжужу рассчитывала, что муж будет кормить семью, и не могла себе представить, какой трудной будет ее жизнь. Она впервые уехала из Цзиньхуа и впервые переживала опыт материнства. Непрекращающийся плач ребенка усиливал ее тревогу, а проблемы с деньгами и угроза японской осады Уханя доводили ее до паники.

Ай Цин, конечно, был не единственным интеллектуалом, которого японская оккупация заставила переехать и жить впроголодь. В конце 1937 года по предложению Ху Фэна нескольких писателей и художников наняли преподавать в новоучрежденном Национальном революционном университете в северном городе Линьфэне, и отец решил к ним присоединиться. Двадцать седьмого января 1938 года он вместе с женой и ребенком, а также с друзьями, среди которых был Ли Южань, отправился в непростой путь. На платформе железнодорожной станции Ханькоу их ждала длинная вереница вагонов, обитых листовой сталью, – они выглядели как железные коробки для перевозки солдат и амуниции к линии фронта. Когда они сели в поезд, вокзальный полицейский закрыл и запер металлические двери снаружи. Во всем вагоне было лишь два окна, по одному с каждого конца, и ни одного туалета, а воздух был спертый. Если пассажирам требовалось сходить по нужде, приходилось ждать, пока поезд остановится на станции и двери откроются. Отцу с женой и семимесячной дочкой пришлось несколько дней сидеть на сыром полу, пока поезд медленно пробирался по оспариваемой территории, где не было безопасных участков.

Когда отец выглянул в одно из крошечных окошек, он увидел, как под равнодушным небом простирается бесконечная желтая земля с редкими признаками жизни: иногда попадались группы беженцев и раненых солдат, обгорелые дома с черепичной крышей и обезлюдевшие деревни. Впервые в жизни он пересек Янцзы и увидел суровые пейзажи северного Китая. Он достал альбом и стал зарисовывать пробирающихся через поля людей, ждущих парома странников у переправы, закаты и рассветы морозных северных краев. Эти печальные сцены всколыхнули в нем сочувствие к рабочим, которым приходилось выживать в таких тяжелых условиях.

Утром 6 февраля дул пронизывающий ледяной ветер, отец с семьей сошли с поезда и поплелись в древний город Линьфэнь. Вскоре он начал преподавать изобразительное искусство в университете, но еды все равно не хватало, а обеды в столовой состояли из моркови и паровых булок из грубого зерна. Он успел поработать со студентами всего двадцать дней, когда город заняли японцы, и семье вновь пришлось бежать, на этот раз в Сиань.

Там вместе с другими художниками и писателями Ай Цин основал антияпонский художественный коллектив. Но однажды, когда он привез свою команду на выступление в городок неподалеку, одного из ее членов убили, и он заподозрил, что в их ряды проник шпион-националист. Отец решил вернуться в Ухань, где мог бы внести вклад в деятельность более крупной организации – Всекитайской ассоциации писателей и художников сопротивления.

Именно в Ухане в апреле 1938 года Ай Цин закончил лирическую поэму «К солнцу» – более четырех сотен строк – под впечатлением четырех месяцев пребывания на севере Китая, где он успел повидать и постигшие страну бедствия, и несгибаемую волю к жизни ее народа. Вскоре это произведение стало самым исполняемым на поэтических вечерах; в сумерках студенты декламировали его, сидя вокруг освещавшего их лица костра, а страстность и непоколебимость, звучавшие в стихах, согревали их сердца.

 
Я по-прежнему мчусь
на колесах душевного пыла.
Солнце над моей головой
светом, почти невозможным,
опаляет мне плоть.
Ободренный его пламенеющим жаром,
я хрипло
пою:
«И вот – мое сердце
разверсто огненной дланью.
Дух отживший
брошен на берег речной…»
В этот миг
ко всему, что я вижу и слышу,
мне даруется невероятная нежность и милость –
в этот сияющий миг я готов умереть…
…
И мы любим день этот
не потому,
что не видим своих злоключений,
не потому,
что не видим голод и смерть.
Нет, мы любим его,
потому что несет он светлого завтра
самые верные вести^[14].
 

К солнцу, 1938 год

Ай Цин воображал, что страна вступает в созидательную эру и с радостью примет поэта, который способен отразить в искусстве этот особый момент в истории Китая. Он говорил так: «Поэт этой великой, уникальной эпохи должен безропотно довериться ей, снося все тяготы с готовностью миссионеров, которые рискуют гонениями, и всем сердцем разделяя чувства и мечты тысяч людей».

В Ухане он получил письмо от военного офицера, к которому прилагалась страшная фотография свисающей с деревьев человеческой кожи, содранной японскими солдатами с китайцев – семерых мужчин и одной женщины. Это жуткое зрелище побудило отца написать одно из самых острых социальных произведений, точно так же на него повлиял вид старухи-бродяжки, которая подобострастно кланялась прохожим в центре Уханя. В отличие от некоторых других поэтов, которые старались избегать темы войны в своих работах, Ай Цин теперь как никогда проницательно и остро воспринимал действительность. И размеренный ритм его стиха идеально подходил для декламации.

Оборона Уханя длилась четыре месяца, но в итоге силам Гоминьдана снова пришлось отступить, а отцу – искать новое убежище. В конце июля 1938 года он вместе с женой и дочерью отправился в Хэншань, что в центре провинции Хунань. В этом спокойном древнем городке он мог писать регулярно, каждый день, быстро продвигаясь в работе над объемистым теоретическим исследованием «О поэзии» (Ши лунь), которое считал одним из своих главных достижений. В нем он сформулировал принципы новой эстетики, отвечающей требованиям новой эры.

Поэт, утверждал он, – это не просто человек, который пишет стихотворения. Поэт верен собственным переживаниям и не пишет о том, что выходит за пределы его понимания, тогда как человек, который пишет стихи, всего лишь складывает вместе предложения, располагая слова на разных строчках. «Если в стихах нет свежих красок, нет блеска, нет образов, в чем тогда состоит художественная жизнь поэзии?» – задавался он вопросом.

«Сегодня поэзия должна быть смелым экспериментом в духе демократии, – заявлял он, – и будущее поэзии неотделимо от будущего демократии. Конституция для поэтов важнее, чем для остальных, потому что они могут выражать чаяния всех людей лишь тогда, когда им гарантировано право на самовыражение, и только тогда возможен прогресс. Заглушать голоса людей – самое жестокое насилие». Восемьдесят лет спустя его вера в поэзию как посланницу свободы все еще не нашла поддержки в Китае.

В августе 1938 года Ай Цин узнал, что у школы в Хэншане, где он планировал преподавать, нет средств на его жалованье. Все, что ему оставалось, – это обратиться к живущим в разных концах страны друзьям с вопросом, не знает ли кто-нибудь о вакансии учителя. И наконец пришел ответ: один друг пообещал помочь, если отец приедет в Гуйлинь, что в южной провинции Гуанси. Эта часть страны считалась глушью, но за время войны туда перебралось множество писателей и художников. Так что в октябре 1938 года отец увез жену и дочь в Гуйлинь. Они жили в маленькой комнатке в спартанской обстановке, с земляным полом, одной деревянной стеной и тремя кирпичными. Из-за тесноты им пришлось выставить печку в коридор.

Работа отца состояла в создании и редактировании литературного приложения к Гуанси жибао, за что ему платили несколько дюжин юаней в месяц – этого хватало на оплату аренды и бытовые расходы. Он считал, что ему очень повезло, ведь многие бежавшие в Гуйлинь писатели так и не смогли найти работу и зависели от жалких авторских отчислений или подачек друзей. В приложении было порядка десяти тысяч знаков, но половина отводилась под рекламу, и содержание было сумбурным. «Приложение превратилось в общественный туалет!» – возмущался он. Он и писал, и редактировал, и занимался корректурой, и день за днем искал авторов, и вел переговоры с типографией. Ему постоянно приходилось работать допоздна, и, пытаясь скрасить усталость, он пристрастился к курению.

В ноябре 1938 года японские самолеты снова стали бомбить Гуйлинь. В этих бомбежках погибло много гражданских, более десяти тысяч людей остались без крова. Дом отца и его семьи тоже пострадал от осколков снаряда, упавшего всего в нескольких метрах от него. Рано утром, когда небо только начинало светлеть, а большинство людей еще крепко спали, одетый не по погоде легко Ай Цин ворвался в комнату друга и принялся читать ему только что написанное стихотворение:

 
Будь я птицей –
Я пел бы надрывно
О земле, иссеченной дождями,
О рокочущем гневно потоке,
О без устали дующем ветре,
О лесных несравненных рассветах,
А потом бы я умер от песни,
И истлели бы перья в земле.
Почему на глазах моих слезы?
Эту землю люблю я безмерно…^[15]
 

Я люблю эту землю, 1938 год

Этот период был самым плодотворным в поэтической карьере отца, и его работы снискали популярность. Экономя на всем, он сумел собрать денег на публикацию сборника «Север», который распространялся и в мимеографических, и в рукописных копиях. В его печальных стихах полная тягот жизнь представала горькой и безотрадной, но читатели ощущали в них страстный и несгибаемый дух.

В апреле 1939 года беременная вторым ребенком Чжан Чжужу вернулась в Цзиньхуа, чтобы спокойно родить в домашней обстановке. Пока ее не было, отца привлекла молодая журналистка по имени Гао Хао, которая декламировала одно из его стихотворений на поэтическом вечере. Отец увидел, как много у них общего, и вскоре влюбился. Он поспешно написал Чжан Чжужу, предлагая развестись. Потрясенная жена ответила, что намерена как можно скорее вернуться в Гуйлинь. Гао Хао, со своей стороны, отвергла ухаживания отца, а потом вышла замуж за другого.

В искусстве отец был скрупулезен и требователен, но в любви – непрактичен и переменчив. В детстве ему не хватило тепла, а с тяготами и скитаниями взрослой жизни приходилось справляться самостоятельно, так что он был склонен к фантазиям и нереалистичным ожиданиям, считая, что любовь возносит человека над бытовыми проблемами. После неудавшихся ухаживаний за Гао Хао он заболел и впал в глубокое уныние.

Как-то вечером в июне 1939 года, пока жена еще не вернулась, в его жизни возникла его бывшая ученица по имени Вэй Ин. Во время учебы она боготворила Ай Цина и теперь приехала в Гуйлинь, явно чтобы встретиться с ним. Когда отец, все еще тоскующий от несчастной любви, услышал стук и открыл дверь, то с изумлением увидел ее. Она помогла ему выбраться из отчаяния и вскоре переехала к нему жить. К моменту возвращения Чжан Чжужу с их дочерью, Циюэ, брак уже было не спасти.

В сентябре 1939 года директор школы в Синьнине в соседней провинции – сельской Хунани – пригласил Ай Цина на должность учителя, и тот принял предложение и взял с собой Вэй Ин. Они поселились у подножия холма в простом доме из земляных кирпичей, неподалеку от реки Фуи, где под карнизом сушились перцы чили и листья табака, а у порога грудой лежали тыквы. Вся их мебель состояла из деревянной кровати, стола и табурета. По вечерам отец зажигал керосиновую лампу, готовился к уроку на следующий день и проверял домашние задания. Вернувшись в сельскую местность, он написал много стихотворений о деревенской жизни, где часто звучали нотки грусти, которые передавали нескончаемые тяготы крестьянского быта. Его наблюдения обострили чувство социального неравенства и усилили уверенность в том, что право собственности на землю требует пересмотра.

В начале октября того года Чжан Чжужу вместе с Циюэ и еще одной супружеской парой отправилась в Синьнин. В дороге она родила мальчика и на месяц осталась в Синьнине, чтобы восстановиться. Она согласилась на развод, оставив новорожденного на попечение отца, а сама уехала с дочерью в Цзиньхуа. Отец никогда до конца не верил в брак, устроенный его родителями. Как и многие другие прогрессивные мужчины того поколения, отец считал такие браки пережитком феодального строя и в душе желал любить свободно, как было принято на Западе и все чаще стало встречаться в Китае. Через несколько недель двадцатидевятилетний отец женился на семнадцатилетней Вэй Ин.

В роли учителя отец вел себя весело и непринужденно, а его истории и шутки часто вызывали в классе взрывы хохота. Но преподавание имело весьма отдаленную связь с литературным творчеством, по которому изголодалась его душа. Писательство для отца было столь же важно, как сама жизнь.

Однажды Вэй Ин получила письмо от одноклассницы, которая жила на территории, подконтрольной Новой 4-й армии – главному воинскому формированию Коммунистической партии во время войны с Японией. Письмо рисовало яркую картину сложной, но вдохновляющей военной службы и приглашало Вэй Ин присоединиться. В глазах этой идеалистически настроенной девушки однообразная жизнь в синьнинской глуши не могла сравниться с новой жизнью в коммунистической зоне. В этот раз она не решилась действовать, но стремление служить на благо великой идеи у нее осталось.

Не только Вэй Ин хотела уехать – Ай Цин тоже был готов к переменам. Из Чунцина, китайской столицы военного времени, ему поступило предложение о работе от Тао Синчжи, директора школы Юйцай, известной тем, что в ней учились сироты войны и другие бездомные дети. Такую возможность нельзя было упускать. Так что он собрал книги и рукописи со стихами, и вместе с Вэй Ин и оставшимся на их попечении младенцем они сели на судно, которое должно было отвезти их на север.

Но им почти сразу же пришлось вернуться в Синьнин. В пути ребенок отказывался от еды и постоянно плакал, так что у отца не оставалось иного выбора, как найти ему кормилицу, чтобы та ухаживала за ребенком в своем доме. Со временем кормилица сочла плату недостаточной и передала младенца одному учителю и его жене. А потом его временные приемные родители, встревоженные боевыми действиями в Хунани, увезли его в Гуйлинь, но еды и медикаментов в военное время не хватало, так что мальчик заболел и умер. Представить себе не могу, как горевал отец, узнав о смерти сына. Он любил детей, родительский инстинкт был в нем силен, и однажды он сказал, что без этого инстинкта у человечества не было бы будущего.

Ай Цин и Вэй Ин снова отправились в путь, на этот раз вдвоем, сев на пароход до Шаояна – их первой остановки на долгом и непростом пути до китайской столицы военного времени. Но теперь в их браке уже наметились трещины. Вэй Ин не переставало мучить то, что Чжан Чжужу оставила дитя с ними, и в их сердцах тихо зрел раздор.

С начала японской оккупации восточного Китая прошло более двух лет, и сложилась непростая ситуация: японцы контролировали восточную часть страны, в том числе прибрежные районы и низовье реки Янцзы, националистическое правительство – юго-запад и некоторые районы северо-запада, а коммунисты вели активную деятельность в разных местах по всей стране, особенно на северо-западе. После того как ранний период сотрудничества националистов и коммунистов закончился кровавой резней в 1927 году^[16], коммунисты решили учредить так называемые советы (самоуправляющиеся коммунистические мини-государства) в отдаленных районах вроде южной Цзянси или западной Фуцзяни. Но в октябре 1933 года националисты окружили базу коммунистов в Цзянси, вслед за чем рабоче-крестьянская Красная армия начала эвакуироваться. После продлившегося в течение года отступления через всю страну, так называемого Великого похода, оставшиеся силы коммунистов перегруппировались на севере провинции Шэньси, в нищей северо-западной части Китая. К тому времени Мао Цзэдун уже заявил о себе как один из лидеров Коммунистической партии.

В декабре 1936 года два крупных военачальника Национальной армии поместили Чан Кайши под домашний арест и заставили его отказаться от попыток атаковать коммунистов и объединиться с ними в борьбе с Японией. Результатом этого так называемого Сианьского инцидента стал второй период сотрудничества между двумя партиями. В 1939 году Чунцин не только служил временным пристанищем для Националистического правительства, но и принимал делегацию от Коммунистической партии Китая.

В мае 1940 года отец и Вэй Ин после череды задержек наконец смогли сесть на пароход, идущий по Янцзы до Чунцина. Они уже потратили все деньги, так что спать пришлось прямо на палубе, пока пароход шел через окутанные туманом Три ущелья. До Чунцина они добрались 3 июня 1940 года, и весь их путь занял больше месяца.

У Ай Цина не было ни гроша, так что он обратился за помощью в Ассоциацию работников искусств, и им с Вэй Ин нашли жилье в северном крыле штаб-квартиры Ассоциации с видом на реку Цзялин. Неделю спустя они стали свидетелями одной из многочисленных бомбежек, от которых военная столица Китая страдала на протяжении всего конфликта с Японией. Стены и потолок их комнаты прошила шрапнель, пол был завален осколками, и отцу пришлось ползать на коленях, отыскивая среди осколков плитки и стекла дорогие его сердцу книги, письма и рукописи.

Тем временем на другой стороне планеты война пришла в Западную Европу. С апреля по июнь 1940 года немецкие войска вторглись в Данию, Норвегию, Нидерланды и Францию, а 14 июня вошли во французскую столицу. На следующий день Ай Цин написал «Реквием по Парижу»: