Когеренция

Глава 1. Самоволка

В конце концов, Дерезину просто надоело.

– Эзра! – крикнул он.

Ответа не последовало. Дерезин подошёл к двери и сердито дёрнул ручку. Он был уверен, что замок заперт, но дверь поддалась и открыла вид на соседнюю комнату, маленькую, пустую и, в общем, мирную, что сразу лишило Дерезина сердитости. Эзры там не было.

«Ушёл», – разочарованно подумал он и, хотя мысль требовала развития, уселся за стол и стал машинально сортировать цветные кусочки головоломки.

«Эзра, Эзра, – рассеянно думал Дерезин. – И что это за имя такое – Эзра? Сколько ему лет, интересно? Пятьдесят? Значит, родился ещё в 90-х, а тогда подобных имён не давали. Кто же его так назвал? Псевдоним явно. Эзра… Бр-р-р. Чужое имя и грубое, словно циркулярной пилой себя полоснул. Есть в Эзре, кстати, что-то от пилы».

Нет, своих детей Дерезин назовёт славянскими именами и как-нибудь громогласно – Далибор или Яромир. Дерезинские родители тоже любили старые имена, но его самого назвали Петей, и это имя казалось ему недостаточно веским, как слабый выкрик в толпе. Подписчики знали Дерезина под псевдонимом Венцеслав Острожский.

Пока Дерезин размышлял о наречении потомства и силе славянских имён, в его сознании всплыл новый вопрос: получается, Эзра тут вроде охранника? А сам Дерезин тогда, получается, узник? Нет, ну, какой он узник: захочет – и сразу уйдёт.

«Уйдёшь ты, как же!» – с издёвкой отозвался внутренний голос, и Дерезин даже удивился его нахальству. Нехорошо это, когда внутренний голос тебя осуждает. Это значит, в душе разлад. Либо просто в комнате душно.

Обстановка в самом деле давила на психику. Комната была небольшой, и ощущение тесноты усиливал избыток яркой мебели, словно обставлять её помогла тётя Полина, которая всегда одевается точно спасательный буй. Как это называется? Кричащие цвета… Дерезин вдруг представил, как они кричат: как надрываются оранжевые пуфики и басит фиолетовый диван. И зачем нужна эта пёстрая старомодная дичь: чтобы сбить подопытных с толку?

Внезапно Дерезина охватило одиночество, больше похожее на холод, как если бы в помещении внезапно открыли окно. Разыгравшаяся фантазия создала неустойчивую картинку затерянной на севере земли, даже не земли, а небольшого, огороженного забором лагеря, где он, Дерезин, почему-то отбывал длительный срок, и сбежать оттуда мешали вооружённые люди без лиц. Сами люди вели себя почти дружелюбно, только их дружелюбие имело двойное дно и шло от простого факта: им разрешалось стрелять без предупреждения. Так иногда цепные псы виляют хвостом, а потом хватают сразу за горло.

Это видение, очевидно, было лишь собирательным образом лагерной жизни из сериалов или исторических игр, но что-то в нём взволновало Дерезина, словно он узнал некую правду. Словно преисподняя существовала и живущих отделяла от неё лишь тонкая переборка случайностей. Тоска распёрла его изнутри так, что стало трудно дышать.

Дерезин зажмурился до пятен в глазах, набрал воздуху, а потом тщательно выдохнул. Морок прошёл, оставив после себя лишь слабую тревогу. За окном была подвижная и шумная Москва, которая к 2039 году достигла совершенства в искусстве сочетать контрасты: небоскрёбы, парки и гетто удавались ей одинаково хорошо. Война, кризис, разгул свободы – всё в прошлом.

Ну, какой он узник, рассмеялся Дерезин. Он – добровольный участник тестовой программы. Эзра потому и ушёл, что никакой он не надзиратель, а так – наставник.

Дерезин хотел вернуться к сбору головоломки, но почувствовал усталость. В самом деле, что за эксперименты над ним проводят? Задания на первый взгляд простые: обычные паззлы. Только к ним не прилагается инструкций и схем. Это наборы цветных кусочков с фигурными краями, из которых нужно собрать… что? Этого Дерезину не сказали, и тем не менее вот уже пятый сеанс он раз за разом безошибочно выкладывал то зайца, то цветок, то городской пейзаж, которые выходили у него сами собой.

Хотя чему удивляться? В детстве он ходил в художественную школу и считался человеком одарённым, а на днях покрасил в модный сиреневый цвет кота. У него склонность к искусствам.

Участвовать его сагитировал Носков. У самого Носкова получалось ещё лучше: он даже утверждал, будто побил какой-то там рекорд. Носков считал всё это тестом на интуицию, на «жизненное ясновидение». Корпорации якобы изучают подобные способности не зря, мол, идёт время не умных, а чутких.

Но теперь у Дерезина перестало получаться. Он сидел перед набором пёстрых клякс, вертел их в руках, примерял друг к другу, но каждый раз не угадывал: замки не хотели смыкаться, даже если как следует надавить. Не так он представлял себе участие в когнитивном эксперименте. Детский сад какой-то…

Лагерный холод снова пролез за шиворот. Пёстрая комната словно бы материализовалась в другом месте, где небо было молочным и низким, оставляя для жизни лишь узкую щель возле самой земли. Воздух здесь так отяжелел, что если встать с распахнутым воротом, он потечёт вниз и заполнит сначала пространство под одеждой, а потом и самого тебя…

Дерезин вздрогнул. Что за ерунда, в конце концов? За окном сверкает апрель и торопится жизнь, просто стёкла глушат звуки до немоты, а комната слепит невыносимой химозностью цветов. Наверное, это тоже часть эксперимента.

Дерезин некоторое время созерцал улицу внизу, где шли редкие пешеходы и церемонно разъезжались автопилоты. Жизнь кралась в войлочных тапочках, игривая, заговорщицкая и совсем не страшная.

Он повернулся к зеркалу, где светила его лиловая физиономия. Ему уже 34 года. В кого он превратился? Залысины по флангам растущего лба скоро пойдут на соединение возле самой макушки, и лицо ещё больше округлится. Нет, он не потолстел, просто стал глаже, оловяннее, скучнее. Утратил юношескую лохматость, а с ней и юношеский задор. Ни морщин, ни седины нет, и всё равно из зеркала на него взирает удушливый старик.

«Потерянное поколение тик-токеров», – подумал Дерезин без всякой связи. – «Счастливые довоенные времена…».

Когда-то он жил по-другому, быстро, дерзко. Трижды бросал университет. Был и звездой «Тик-Тока», и его главным неудачником. Но ему повезло: сумел вовремя отстыковаться и найти себя в другой профессии, настоящей.

Сейчас Дерезин работал интернет-могильщиком. Он стирал следы онлайн-активности умерших людей, блокировал их аккаунты и на правах душеприказчика оформлял последнее обращение к аудитории. Он подытоживал онлайн-жизнь после того, как смерть подытожила самого человека. И пусть Дерезин работал из дома, одетый в майку и гавайские трусы, клиенты видели его исключительно человеком в чёрном, молчаливым, торжественным и подобающе суровым. Небогатые люди отдавали посмертные формальности на откуп нейросетевому приложению Минцифры, но господ со вкусом дешевизна и скорость только отвращали, и тогда они шли к Дерезину, человеку серьёзному и дотошному.

Он снова взглянул в зеркало. Зеркало было круглым, в разноцветной рамке и словно издевалось на округлостью дерезинского лица. Его будто нарядили в кокошник.

Но бывало и хуже. Два года назад Дерезин работал на складе, входя в так называемый второй чекинг-контур. Он проверял маркировку, наносимую автоматикой на коробки с товаром, и первое время чувствовал себя полезным, потому что нейросеть периодически помечала морковь как опасный груз из-за её остроконечной формы. Со временем это происходило всё реже, а спустя ещё два года Дерезина уволили. Но всё к лучшему: без этого не быть ему могильщиком.

Перебирая цветные кусочки, Дерезин вспомнил времена, когда волосы на его голове ещё не вели схватку за жизнь, а «Тик-Ток» был на пике популярности. Хорошее было время, быстрое, логарифмическое: если сегодня ты мыслил тысячами, завтра должен был думать о миллионах. Миллионы подписчиков, миллионы рублей…

Тик-токеры довели искусство простоты и пошлости до совершенства. Их упрекали в безвкусице, как и все поколения бунтарей, но лучшим ответом критикам был очередной логарифмический скачок числа подписчиков.

Почему всё закончилось так внезапно? Всё дело в войне или катастрофа случилась бы всё равно, просто позже? Со своими звёздными привычками в двадцать лет они вдруг оказались на спаде карьер, даже не сообразив, как это произошло. Имея миллионные аудитории, они всё равно чувствовали себя обиженными, и скоро эта обида материализовалась в охлаждении подписчиков, а логарифмическим стало число мёртвых душ.

Дерезин пытался начать новую жизнь. Он создал даже аккаунт на популярном ресурсе-дисгастере, но дисгастеры уже шагнули вперёд, и после одного туалетного видео Дерезин понял, что аудитория к нему холодна. Искусство быть отвратительным требовало навыков, или внутренней свободы, или, может быть, психопатии. Дисгастеры соревновались в таланте вызвать у публики омерзение, растили чирьи на лице и фиксировали их выдавливание в режиме скоростной съёмки. У Дерезина так не получалось: то ли чирьи у него выходили недостаточно жирные, то ли не хватало актёрского таланта. Он не был отвратительным, скорее, жалким.

Впрочем, время дисгастеров сочтено: у правительства Шемурова просто не дошли руки до каждого мерзоблогера. А он, Петька Дерезин, наследник века старого, яркого, талантливого, ещё вернётся. Всё циклично. Когда-нибудь и это падение нравов повернётся вспять.

Он так расчувствовался, что заплакал бы, но то ли слёзные каналы забились из-за нарушения липидного обмена, то ли повод оказался недостаточно судьбоносным.

Внезапно Дерезину захотелось мороженого – брусничного, мангового или даже пломбира. Но ещё больше ему захотелось сбежать из разноцветного склепа в солнечный день, который бесшумно скользил за окном, словно вычеркнув Дерезина из жизни.

«Как же сбежать? – удивился он собственной беспечности. – Ты же соглашение подписал. Тебе деньги платят. А если они оштрафуют потом? Или траст понизят? И Эзра наверняка вернулся».

Вот так и взращивают в нас рабов, ответил он сам себе, хмурясь. О какой волне успеха ты мечтаешь, если в тебе нет ничего живого? Судьба любит смелых. А ты сидишь тут, как школьник наказанный, и мозаики собираешь. Тебя не жизнь вычеркнула: ты сам себя выпилил по контуру. Либо сейчас, либо никогда.

«Ничего я не выпилил!» – возмутился Дерезин такой неприкрытой лжи. Он ещё в обойме. И приливная волна, которой он так долго ждал, уже где-то рядом.

«Так лови её», – мелькнуло в голове.

Да-да, нужно ловить её за шкирку, как непокорного пса, как шлюху… Нужно ломать привычный ход вещей! Это момент истины: либо ты их, либо они тебя…

Дерезин вскочил, просыпав кусочки так и не собранной головоломки, замер, прокрался к двери, приоткрыл. Эзры не было. Скотина, не верит, что Дерезин способен убежать. Что же, тем лучше!

Дерезинские смартглассы лежали на столе Эзры. Он надел их жестом специального агента Локера из «Смартеона», смахнул в сторону листопад уведомлений и, озираясь, заспешил к лестнице, стараясь не бежать и контролировать дыхание, чтобы камеры не заподозрили в нём преступника.

Именно преступником он себя ощущал и от этого ликовал. Его поступок был незаконен, а может быть, антигосударственен, и значит, как и пятнадцать лет назад, он снова стал бунтарём. «Змея сбрасывает кожу», – думал он злорадно, воображая лицо Эзры, когда тот не застанет его за собиранием детских головоломок.

Воздух на улице оказался душным и особенно ароматным: пахло то ли почками тополей, то ли этим желтоватым реагентом, которым отмывают от асфальта следы биоразлагаемых шин. Воспоминания о лагерном холоде, которые мучили Дерезина ещё пять минут назад, показались странным анекдотом.

Перед зданием было людно, и Дерезин не сразу сориентировался, куда ему идти. Лица искрили перед глазами, как выпущенная в лицо хлопушка. В самой возможности увидеть чьё-то лицо, особенно женское, было что-то неприличное, будто Дерезин долго жил в арабских странах и отвык от девушек без хиджаба.

Где же он? Очки услужливо вывели фрагмент карты в окрестностях Тёплого стана, но сам район был ему незнаком. До ближайшего кафе с мороженным оказалось метров пятьсот.

Дерезина почему-то неодолимо потянуло к офисному зданию на противоположной стороне улицы, но он вдруг вспомнил о мороженом и о том, что, может быть, вся его судьба зависит от того, съест ли он шарик-другой… Он зашагал в направлении стрелки навигатора.

Навстречу ему попадались абсурдно счастливые семейные пары с детьми, которые то играли в мяч прямо у обочины, то читали старомодные книги с картинками. Пропаганда в дополненной реальности была лишь реакцией нервной системы города на бездетного Дерезина, но сегодня не вызывала у него обычного раздражения. Когда он оседлает новую волну успеха, задумается и о детях. Пусть рекламируют.

Беспилотники, распознав его нервное возбуждение, останавливались раньше обычного. Дерезин ловил на себе лиловые отблески их взглядов, понимая, что весь его демарш снимается тысячей камер, а значит, рано или поздно будет раскрыт и пресечён. Но он шёл вперёд за трассировкой навигатора, наблюдая за убывающим счётчиком расстояния.

Ещё несколько раз ему хотелось свернуть с пути, но мысль о мороженом оказалась сильнее. Кафе находилось в подворотне и называлось совсем не «Мёд и пламень», как думалось Дерезину. Оно называлось «Кафе». Виртуальной вывески не было, зато была самая настоящая, старая, облезлая, с мерцающим невпопад светодиодным вензелем.

Дерезин оробел, будто внутри его поджидала целая толпа охранников во главе с Эзрой. Но всё же потянул дверь и шагнул внутрь: кафе было тесным и почти пустым. Сидящая у окна девушка, увлечённая своими очками, на него не отреагировала. Дерезин покряхтел у входа, готовясь при необходимости объяснить свой визит, но потом вдруг шагнул к стойке и требовательно постучал.

Из подсобки вышел усталый азиат, беззлобно и тупо глядя на Дерезина.

– Мороженое, – проговорил тот, стесняясь, словно просил средство от геморроя. В углу поля зрения на небольшом экране он видел девушку. Поза её как будто стала напряжённой.

«Подслушивает», – подумал Дерезин.

«И что такого? – спорил он сам с собой. – Подумаешь, заказал мороженое!».

Азиат смотрел на него безразлично, напоминая восковую фигуру монгола.

– И кофе, – спохватился Дерезин.

Азиат, слово не услышав, переспросил с акцентом:

– Мороженая… Какая?

– А какие бывают? – растерялся Дерезин.

– Пломбир, эскима, клубника…

– Малиновое, – отрезал Дерезин, удивляясь собственной вескости.

«Откуда у них малиновое?» – подумал он с досадой.

Азиат кивнул:

– Малина… Ещё чёта?

– И кофе. Чёрный. Двойной.

Азиат снова бесстрастно кивнул. Дерезин приложил запястье к платёжной метке, всё ещё наблюдая за девушкой, которая снова потеряла к нему интерес и жестами копалась в своих очках.

Дерезин украдкой огляделся. Кафе было мрачным и неухоженным: типичное заведение для обитателей третьих зон. На грязных столах отпечатались следы чужих трапез и подслащённых драм. Муха летала из стороны в сторону с целеустремлённым видом, словно тоже работала здесь.

Через приоткрытую дверь Дерезин видел азиата. Скорее всего, один из китайских казахов, что сбежали в Россию в канун ханьских чисток.

Когда тот вернулся с плошкой таявшего мороженого, Дерезин включил автоперевод и сказал по-китайски «Спасибо!», что звучало как «сесье». Азиат вздрогнул и часто закивал, молитвенно складывая руки. В его жесте было больше испуга, чем благодарности.

Внезапно дурная мысль посетила Дерезина, дурная и всё же вдохновляющая, как его опыт с дисгастерами. Нужно оставить след и во что бы то ни стало запомниться! Не успев обдумать всё, он загрёб из плошки мороженое и с размаху припечатал к своему покатому лбу, отчего лоб прижгло холодом до ломоты. На бесстрастном лице азиата отразилась эмоция: не испуг, скорее, предельное внимание. Поза его стала напряжённой, как у борца перед атакой. Девушка, которую Дерезин всё также видел в отдельном окошке, открыто следила за происходящим.

Дерезин снова зачерпнул мороженое и припечатал его к щеке, а потом ещё раз. Мороженое быстро таяло и шлёпалось на стойку с неприятным звуком плевков. Дерезин позвал азиата жестом, но тот лишь чуть двинул бровями.

– Не бойся, – мягко сказал Дерезин, не сразу сообразив, что продолжает говорить по-китайски через автопереводчика. – Два с половиной года назад… может быть, три года назад пропал молодой парень. Молодой, понимаешь? Моложе тебя. Ему было около двадцати лет. Может быть, его призвали в армию. Если встретишь его родных или друзей, скажи, пусть найдут меня. Я Дерезин. Петя Дерезин. Пусть спросят меня.

Азиат смотрел всё также неподвижно.

– Я сам ничего не знаю, – задыхаясь, продолжал Дерезин. – Но пусть спросят про эксперименты лаборатории «Когните». Запомнил? Пусть спросят.

Дверь кафе распахнулась, напустив в помещение уличного гула. Невысокий человек, лысоватый и очень уверенный, быстро прошагал к стойке и встал локоть к локтю с Дерезиным. Это был Эзра.

Он запустил палец в остатки дерезинского мороженого, самодовольное облизал и спросил с вызовом:

– Нравится?

– Не знаю, – признался Дерезин, чувствуя, как лицо его заливает стыдный жар.

– Плохо о тебе заботятся, да?

Дерезин осторожно повернул голову, наткнувшись на ясные и наглые глаза собеседника. Он прохрипел:

– Да я просто…

– Просто! – передразнил Эзра. – За дезертирство раньше знаешь что полагалось?

Внезапно Дерезина охватило раздражение, и он резко заявил:

– Что привязались? Не хочу больше складывать ваши головоломки. У меня не получается. Найдите себе другого болванчика. Я ухожу.

– Дурака включаешь? – спросил Эзра с усмешкой, продолжая есть мороженое пальцем. – Это зря. Обратно хочешь? В заведение?

Последнее слово он произнёс с нажимом, словно надеялся испугать Дерезина. Впрочем, то ли от вида Эзры, то ли от его интонаций Дерезину стало не по себе.

Ему представилась серая мгла в косых росчерках затяжного дождя. Бесконечное межсезонье, от которого невозможно скрыться, потому что им пропитан весь воздух, все разговоры и все мысли. И ещё ветер, который выдавливает из цветных домиков стоны и вздохи.

Дерезин вздрогнул. Эзра смотрел нагло. Его надбровные дуги сильно выступали. Бледные глаза имели подозрительный и шарящий вид. А в начале сессии он выглядел совсем другим, плюгавым.

– Угомонился? – спросил тот. – Всё, закончили. Отстыковываемся. Как это у вас называется? Декогеренция?

– Так и называется, – хмуро ответил Дерезин, хотя слово ему было незнакомо. – Ладно, я понял.

– Вот и хорошо. Давай, давай. Всё, ребят, принимайте его.

Холодная ладонь легла на запястье Дерезина. Голова закружилась, будто стул, на котором он сидел, поочередно лишился всех ножек. Последнее, что успел увидеть Дерезин – девушку с нервно сцепленными пальцами и насмешливое лицо азиата.

* * *

Перед ним маячили двое. Один сгорбился в пояснице, в странном полуприседе, будто поза доставляла ему боль. Правой руки у него не было по локоть. Второй сидел на корточках, упруго и нетерпеливо раскачиваясь.

Оба наблюдали. Лица их были скрыты визорами с надписями по углам. Ким смотрел на них через тёмную вуаль почти сомкнутых век и притворялся спящим.

Что-то выдало его.

– Вернулся? – спросил однорукий. На его визоре была надпись «Виноградов».

После когеренции Ким заново знакомился с Виноградовым и даже с самим собой. Он кивнул, оттолкнулся локтем от мягкой скошенной стены и сел. Визор на лице запотел от частого дыхания. Ким размял плечи, шею и затёкшую ногу. Кровь хлынула вперемешку с болью, свело дыхание. После когеренции всегда появляется чувство сильной разбитости, словно накануне разгрузил самосвал кирпичей. Даже ладони покалывало.

– Странные выходки, – проговорил второй, визор которого был надписан словом «Фольшойер». – В детстве, что ли, недоиграл?

Несколько секунд имя «Фольшойер» казалось Киму ужасно смешным, но потом снова стало обычным.

Виноградов примирительно поднял ладонь:

– В двадцать два все чудят, – сказал он.

– Дело ваше, – ответил Фольшойер, вставая. – Решать не мне.

Последнюю фразу он произнёс с лёгким злорадством и вышел.

Комната называлась «Студией № 9», но за её почти шарообразную форму кто-то дал ей прозвище «Батискаф», которое прижилось и теперь фигурировало даже в отчётах. В центре стояло анатомическое кресло для когеренции, но Ким его почти не использовал. Кресло его нервировало, навевая ассоциации с медицинским кабинетом или пыточной. Перед когеренцией он предпочитал ходить кругами, и скошенное, обшитое матами нутро «Батискафа» страховало его от травм в момент, когда контроль над собственным телом ослабевает.

– Ногу отлежал, – констатировал Ким, растирая голень.

Посторонние звуки не проникали в «Батискаф», и голос, лишённый малейшего эха, казался стерильным, как озвучка старого фильма. Тишина так надавила на перепонки Кима, что он невольно приоткрыл рот и издал горловой звук. Звук отозвался головной болью. Всё как всегда.

Виноградов распрямился, выгнув спину дугой, покачался, проверяя её на прочность, а затем опустился в пологое кресло. Он ловко орудовал костяшкой своей укорочённой правой руки, похожей на черенок лопаты. В отказе Виноградова носить бионический протез было что-то бесстыдное.

– Рассказывай, – проговорил он, глядя в купол потолка. – Чего тебя потащило в город?

– Надоело всё, – заявил Ким. – Тесты ваши надоели: пазлы эти, фигурки, шарики. Как в начальной школе. Сколько уже можно? И комнаты эти надоели. Душно там, и обстановка такая, словно шизофреник оформлял.

– Визуальные раздражители подавляют их автобиографические мысли, то есть тебе лично помогают, – буркнул Виноградов и вдруг проговорил мечтательно: – Свежего воздуха захотелось? Солнца? Могу понять. Устаёшь от этой хмари, конечно. Но такие выходки могут нам дорого обойтись.

Ким не ответил.

Дерезин, как и любой флюент, о смысле эксперимента не знал ничего, думая, что участвует в когнитивном тесте. Его задачей был сбор головоломок, конечную форму которых знал только Ким, перцептор.

От Кима требовалось добиться эластичности подопытного, подчинить его и заглушить ряд сопутствующих эффектов, например, удивление флюента от того, что ему удаётся казалось бы невозможное. Иногда это вызывало сильную резистенцию, которая мешала Киму поначалу. Теперь он освоил искусство пост-рационализации, мотивируя флюента искать правдоподобные объяснения даже самым абсурдным поступкам. Человека несложно обмануть, если обман создаёт у него приятные иллюзии. «Ты просто очень талантливый», – вот и всё объяснение.

Ким смертельно устал от однообразия. Флюентов заточали в одинаковые тестовые комнаты и давали похожие задания, их реакции были предсказуемы, а мысли сумбурны: такой эффект на них производила абсурдная обстановка помещений. Ким скучал во время когеренций, как скучает школьник от упражнений по каллиграфии. Каждый флюент скрывал в себе целый мир, и кто-то мог, в теории, знать Кима в его прошлой жизни – той, о которой он ничего не помнил. Однако фокус внимания флюентов во время эксперимента был настолько силён, что до Кима доходили лишь обрывки их автобиографических мыслей, которые не давали ему ни намёков, ни надежды.

Побег Дерезина из тестовой комнаты была спонтанной попыткой Кима вырваться из схемы и, может быть, передать на волю хоть какие-то сведения о себе. Нелепости запоминаются, рассуждал он.

Но попытка провалилась: упрямый Дерезин сказал лишь пару слов безразличному азиату, а тот, вероятно, принял его за жертву эйфов. Эта бутылка с просьбой о спасении брошена даже не в море – в мировой космос. На что он надеялся?

– Просто всё осточертело, – сказал Ким, чтобы сбросить с себя пристальный взгляд виноградовского визора.

– Монотонность вызывает психологическую усталость, – согласился визор. – Иногда нужно ломать ритм. Мы подумаем над этой проблемой.

Ким пожал плечами. Веселее ему не стало, да и решать всё равно не Виноградову.

– Что теперь будет? – угрюмо спросил Ким.

– За срыв эксперимента? – Виноградов сел в кресле вертикально. – Не знаю. Как решат. В конце концов, мы оцениваем не только эластичность флюентов, но и психологическое состояние перцепторов, и твой бунт надо принять как один из результатов эксперимента, пусть даже отрицательный. Стелла разберётся. Скажи лучше, тебе надоела когеренция? Не чувствуешь азарта?

– Не так, как раньше.

– Но ведь мы меняем флюентов. Это люди со своей судьбой, своим характером, своими талантами. Всё равно скучно?

– Люди разные, – согласился Ким. – Но цели одни. Когда их мысли заняты цветной мозаикой или составлением пирамид, они думают похоже. Или действуют механически, или вспоминают какую-нибудь ерунду. Или в туалет хотят. И я с ним мучаюсь. А если у кого-нибудь простатит или зуб ноет, совсем тошно.

– Их же спрашивают о самочувствии? – удивился Виноградов.

– Может быть, от нервов. И всё это уже не кажется необычным. Их индивидуальность остаётся за дверью. Такие условия слишком стерильны. Когда мне поручат настоящую работу? Не для мозаик же меня тренируют?

Ким скосился на Виноградова, но не мог прочитать выражение его лица из-за визора. Он заметил лишь сухие сжатые губы. Наконец, Виноградов произнёс:

– А ты чувствуешь, что готов?

– Я чувствую, что рехнусь.

– Ладно, обсудим. Как тебе удалось склонить Дерезина к нарушению протокола?

Ким нехотя проговорил:

– Это несложно. У него много бреда в голове. Идеи-мегалиты о собственном предназначении и скором триумфе…

– Следы нереализованного жизненного плана, – кивнул Виноградов.

– Я раскачал его импульсами с помощью навязчивых мыслей о наболевшем. У него приближается кризис среднего возраста и растёт потребность в провокациях. Он словно ждёт жизненного откровения, какого-то слома судьбы, второго пришествия… Ну, я и пообещал их. К тому же Дерезин в самом деле любит мороженое.

– Понятно, – кивнул Виноградов и начал диктовать. – Перцептор связал укоренённую у флюента потребность в величии с мотивационными областями через сверх-иллюзию скорого прорыва. Потоковость мышления сломал короткими идеями-импульсами. Критичность снизил активацией центра веры. Противопоставил упорядоченность жизни и её успешность. Создал мистическое предчувствие большого счастья. Разрушил когнитивный фасад и получил доступ к предсознательным желаниям, использовав их как мотивационный заряд. В целом, неплохо.

Ким с трудом встал. Ноги ещё не слушались, будто он балансировал на ходулях. Он с трудом прошёлся по «Батискафу».

– Думаете, меня накажут?

– Не знаю, – Виноградов подумал и добавил. – Нам в самом деле достаточно комнатных тестов. Пора выпускать тебя в большой мир.

– Вы серьёзно?

– Серьёзно. Но это не быстро. Есть ряд обязательных программ. А потом будет экзамен.

– Когда?

– Если будешь стараться, уже летом.

– Я скоро с ума начну сходить от скуки. Дайте мне для разнообразия задание со смыслом! Но до этого далеко, да?

– Недалеко. Ради этого тебя и готовят. Не падай духом! А тестовые комнаты ты ещё вспомнишь с благодарностью.

* * *

Погода на острове была переменчивой и не имела ярко выраженной сезонности. Времена года здесь смешались в миксере крепчающих ветров, поэтому летом в стёкла коттеджей мог застучать твёрдый, как пшено, снег, а в декабре случиться оттепель, когда посреди полярной ночи воздух вдруг начинал пахнуть весной и замирал в ожидании чуда. Чудо приходило в виде сумасшедшего снегопада, который лепился на все поверхности, превращая базу «Талем» в ледяной городок, чтобы через неделю мокрые языки тёплого ветра слизали весь его мёд. Сейчас, в конце апреля, погода была равнодушной и хмурой. Бесформенный грязный туман, заволокший небо, поселился здесь как будто навсегда. В отсутствие ветра сложно было понять, что может поколебать эту дымку и сплюнуть её с макушки острова. Двигатель природы словно заглох, и приближение лета чувствовалось только по наступлению полярного дня, но его затяжная молочность лишь усиливала эффект безвременья.

Остров защищали от моря гряды скал. В ясный день их синеватые контуры виднелись справа на горизонте, словно скопище гигантских барж. У самого берега высились семь громадных бетонных столбов, которые торчали из воды словно когти морского колосса. Особенно завораживающе они смотрелись в туманные дни, напоминая то решётку гигантского механизма, то готовые к запуску ракеты. Виноградов рассказывал, что благодаря особой форме этих искусственных плавников удаётся гасить энергию ураганного ветра, спасая талемские постройки от разрушений.

Дома из армированного полимера, в теории, выдерживали ударную волну ядерного взрыва, но это не мешало им скрипеть и охать во время урагана так, что всю первую зиму на «Талеме» Ким был уверен, что она станет последней.

Коттедж Кима стоял недалеко от берега, укрытый от него земляным валом. Это было небольшое, но продуманное двухэтажное строение, нижний ярус которого занимала просторная гостиная и несколько бытовых помещений, а верхний отводился под спальни, где могло бы разместиться человек шесть, но жил лишь Ким. Он был не очень аккуратным постояльцем, и робот-уборщик терпеливо подбирал за ним носки и отыскивал пары.

К берегу от коттеджа шла тропинка, оканчиваясь у деревянного причала, где не было ни лодок, ни яхт. Его назначение оставалось неясным, и дважды в год причал смывало штормом, но зачем-то его восстанавливали снова: возможно, таковы были правила безопасности «Талема».

Остров имел уклон, переходящий в довольно крутой холм, на вершине которого Ким никогда не был. Поперёк склона тянулся непроницаемый трёхметровый забор, ограждая сорок гектаров талемской территории. Единственным свидетельством жизни за ограждением была огромная ель, которая росла по ту сторону забора и свешивала косматые ветви через тройной ряд колючей проволоки. Гуляя, Ким обычно здоровался с ней, но ель только лениво шевелила лапами.

В остальном растительность острова состояла из грубых, омертвевших кустарников. В бесснежные дни каменные склонны выглядели пёстро из-за разноцветных и причудливых мхов, напоминавших пятна побуревшей краски.

В центре талемской территории располагались три административные постройки, сходившиеся к небольшой центральной площади: их прозвали «Триагом».

Сотрудники «Талема» жили вдоль береговой линии чуть в стороне от Кима. В череде серых модульных домиков выделялись три фиолетовых коттеджа директора Юстиана, Виноградова и Фольшойера.

В дальней от берега части располагался «старый город»: фрагмент брошенного посёлка советской постройки, рассечённого забором. Для чего строители «Талема» оставили трёхэтажный дом с заколоченными окнами и почти столетнюю школу, Ким не знал. Их стены потемнели и обросли зеленоватым и жёлтым лишайником. Вросшие в камни, почти слившиеся с ними, дома напоминали пару бородавок на щеке острова. В ветреные дни их заколоченные окна издавали низкочастотный гул, словно воспринимая хмурые мысли земли.