Приди сюда, о Росс, свой сан и долг узнать… (сборник)

© А. Всеволодова, 2019

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2019

Предисловие

Главные герои повести «Приди сюда, о росс, свои сан и долг узнать», В. И. Мильков, А. М. Прокин – лица не вымышленные, наши старшие современники, ещё совсем недавно самоотверженно трудившиеся над сбережением крох прежней России, в частности – дома выдающегося архитектора и патриота П. М. Еропкина в Лопасне.

Их гражданский подвиг, как и подвиг многих лиц, чьи имена, чью славу, Мильков и Прокин желали сберечь в памяти потомков, не был почтён не только лаврами, но и должным вниманием. Эти черствость, духовная слепота, национальное беспамятство – суть самые страшные разрушения, произошедшие в организме отечества, острая боль верных его сынов. Неравная, трагическая схватка светлых и темных сил, борьба их за великую душу русского народа в местечке Рубцово, стала темой повести «Черный гукер». Усадьба Рубцове – не подмосковное имение Нащекиных, таких «рубцов» на нашей земле очень много, едва ли не каждое гнездо русской патриархальной жизни подверглось разорению и забвению. Имена героев повести изменены вследствии деликатности сюжета и обыкновенности такого рода трагедии на русской земле в начала двадцатого столетия.

Само слово «русский» относится к числу прилагательных, то есть обозначает не сам предмет, как например, «китаец», «американец», но указывает на его свойства, именно – «русскость». Это любовь к Родине, ее традициям, вере, языку, героям, верность национальной идентичности, чести и пользе своего Отечества. Такими русскими нередко становились представители разных народностей. Особенно феномен «обрусения» характерен для 18-го столетия, когда Великий Петр «прорубил окно» в Европу, а я бы добавила «и в Азию», достаточно вспомнить проникновение русской дипломатии в Персию, расширение русского влияния на восток, образование новых южных губернии Российской Империи, освоение Крыма и Кавказа, начатое в первой трети 18-го столетия.

Автор приносит признательность историкам Курукину И. В. и Лаврентьеву А. В, чьи работы широко использовались при создании всех четырех книг из цикла «роман золотого века».

Образ В. И. Милькова (в повести А. И. Милькина) несколько романтизирован, тем не менее, в повести нет вымышленных эпизодов, хотя не все они происходили с Милькиным. Автор выражает надежду, что эскиз, который он набросал, стараясь запечатлеть личности замечательных русских краеведов, пришёлся по душе их ныне здравствующим родственникам и друзьям.

Повесть «Эдельвайс» отражает нравы и быт горных жителей Швейцарии, судьбу русского эмигранта, солдата Суворовской армии. В основу повести легли реально произошедшие события, автор ее лично знаком с потомками главного героя повести, ныне обосновавшимися в Женеве, знающими и чтущими память своего славного воинственного предка.

Итак, повести «Черный гукер», «Приди сюда, о Росс, свой сан и долг узнать», «Эдельваис» посвящаются всем лицам, так или иначе проявившим свою «русскость». Да не угаснет память их в род и род!

Анна Всеволодова

Эдельвайс

– О тебе самого графа Суворова извещали, и знаешь ли, что тот изволил заметить? «Илья, Михайлов сын, истинную верность явил, и такие добрые его квалитеты и показанные к нам усердные службы к совершенной милости нашей могут статься». Не иначе производству твоему быть. А презент, братец, прими от меня уже теперь.

Капитан Еркулов развязал шейный платок, расстегнул сверху мундир, извлек богатый золотой складень, укрепленный на ожерелье из перлов, и повесил на пригожего молодца, стоящего перед ним.

– Полноте, барин, из чего жалуете? – отвечал Илья.

С начала похода служил он у Еркулова в денщиках и привык к совсем иному обхождению – капитан Еркулов нравом обладал вспыльчивым и грубым. Случаи, приведший Еркулова на перемену обычая своего, Илья полагал пустяшным.

Проходя над ущельем, лошадь Еркулова споткнулась и переломала себе ногу. От падения сам капитан не пострадал, но сумка его, притороченная к седлу, сорвалась. Илья, следивши полет ее, и приметя что тот окончился двумя саженями на выступавшем из земли еловом корне, не сказавшись барину, занятому лошадью, пополз вниз. Уверившись в полной беспомощности несчастного животного, Еркулов пристрелил его и оглянулся в поисках слуги. Не вдруг отыскал он его.

– И ты, вслед скотине, живот свой потерять хочешь!? Болван! Вот я тебя приголублю, вылези только! – кричал разгневанный Еркулов, а эхо многократно вторило укоризны его и смех, проходивших мимо, солдат. Словно древние горные духи сошлись вместе и дружно сдвинули каменные свои кружки, покрытые сверху белой снежной пеною.

– Ах, Илья, кабы ты знал да ведал! Мне сумка эта, самой души своей милее и всего света! – говорил капитан тем же вечером в походной палатке, когда войско стало на ночлег, и он остался с глазу на глаз с денщиком.

«Как же «кабы знал», знал, да помалкивал!» усмехнулся про себя Илья. Он давно примечал, как заботливо оберегал барин суму, как, устроившись ко сну, при свете свечного огарка, вынимал тайком медальон с откидной крышечкой, любовался спрятанным под нею портретом, целовал, обвивавший дорогие черты, русый локон.

– Рад стараться! – бодро отвечал Илья вслух.

Вчера то было, или неделю тому? Илья видел прямо над собою низкие мощные балки потолка, словно в родной избе, над ним склонилось нежное страдающее лицо. Верно мать хочет напоить его чем-то теплым, но Илье не собрать силы для глотка. А ровно это и не изба его, ровно слышится пронзительный казачий визг, раздирает мозг, словно нависшие над ним скалы. Силуэты всадников несутся в зияющий пролом в каменной стене до неба. Вдруг огненный столб рвется из пролома наружу, и наступает страшная тишина. Отбиты?

– Барабан, стройся в колонну!

Вот она уж совсем рядом – дыра. Выползающий вон дым лижет камень.

– Эка страсть – под камень заживо лезть!

– А ты веселей шагай!

– Внизу-то, глядь, деревенька. И церковь видать! А домики-то, домики, ровно теремки стоят, и ставенки все красненькие. Постоять бы там подоле, враз бы неприятеля одолели!

– Мужик ты, Митрич, и никакого солдатского нет в тебе понятия. Коли приказа не было стоять, стало и не надо. Ты приказ слушай, он тут и поп, и приход, и Священный Синод!

И вдруг из дыры сыплются на них в синем… черти? Сбоку ударили ружейные залпы.

– К стене! Штык готовь!

Илья прижимается спиною к камню, вскидывает винтовку на синего. Краем глаза видит Еркулова, тот пронзил синего и силится вырвать из жертвы палаш, вырвал.

– Казаки перевал прошли! Что стоите, братцы!? На выручку!

Не вдруг, но вот один, другой солдат стали отделяться от стены, бежать под огнем к дыре. Синий, в которого метил Илья, не добежав до него, упал. Илья прыгает через него и летит, в самом деле летит по воздуху от сильного толчка в грудь. Обжигающий жар разливается от сердца. «Пуля это» понимает Илья и проваливается в мягкие объятия сны, нежится в них, ровно в люльке. Мать качает колыбель, качается перед ним горница. Старый резной шкаф, здоровый, словно дубовая колода подпирает низкие потолочные доски, ножи, вилки, щипцы для орехов, всякая всячина чинно разложена по чистым деревянным полкам, занавеси с вышитыми елочками, косулями в венках развешены по оконцам – не его это горница. Льется в нее диковинный звук. Не песня он, не наигрыш музыкального инструмента, не голос механического ящика-шарманки. То нарастая, то понижаясь, одинаково пронзительный, холодный и нездешний, страшно красивый несется на многие версты, ударяясь о скалы, причудливо множась в них. Резкий сей звук и разбудил Илью. Теперь он опамятовал совершенно.

В горницу вошла девка, изрядная собою, в суконном зеленом платье, белый платок лежит на белой шее.

– Иодоль, – промолвила она, приложив ладонь к своему уху, и Илья догадался, что так она зовет диковинный голос.

Девушка прибавила тихо еще что-то, но смутилась, покраснела и вышла вон. Скоро она воротилась с плотным мужиком, одетым мещанином, и лицом схожим с девкою. «Отец» понял Илья. Мужик заговорил с Ильею на своем наречии, стараясь втолковать, что был Илья тяжело ранен в схватке с французами за перевал и оставлен на попечение жителей деревни в долине. Дочь его, Хольдрига, выходила Илью.

– Ресс, – сказал мужик, указав на своё сердце.

– Илья, – отвечал Илья.

Скоро он смог подниматься с постели, а там и помогать Рессу по хозяйству вместе с двумя другими работниками. Стадо коров в десяток голов имел Ресс и варил из молока сыр. Сперва Илье тошен был запах его. «Чисто живут, барину Еркулову впору, а вонь по горницам хуже, чем в нечищеном коровнике», но стерпел и свыкся Илья. Поначалу тешился надеждою догнать русский арьергад, но растолковал ему Ресс, что дело то нестаточное – сильно ослаб Илья, а на дворе зима, никак горы не одолеть. Пришлось зазимовать в долине, варить с Рессом сыр, слушать длинные его рассказы, тягучие, как плавящиеся струи сыра, что капали с раскаленного чугуна на ломоть ржаного хлеба и лук в тарелку Илье. Внятна уж стала ему речь гельветцов.

– Там, – указывал Ресс на север, – Хергисвиль, могила Пилата Понтииского. Никакая иная земля не хотела его принять. Воды Тибра и Роны с ревом выбрасывали труп его на свои берега, в щепы сметали стоящие на них дома, как бы прочны те ни были. Дальше и дальше шли воины со страшной поклажей, вот достигли они горного озера Хергисвиль. Покойны, холодны, небесно-голубы были его воды, точно очи невинной девы. С кротостью приняли оно тело прокуратора и смыли с души его проклятие, но с тех пор стали твориться в тех краях чудеса. Обходили стороною озеро пастухи и охотники, не то беда: случится ни с того, ни с сего гроза, обвал, пожар, и погибнут неосторожные путники. Тогда поняли жители той страны – то мучит их злой дух, за то, что не может он больше терзать Пилата, скрыло его озеро Хергисвиль. Тому минуло двести лет, как призвали на озеро пресвитера из Люцерна, тот служил святую мессу и окропил берега озера святою водою. Страшно завыл злой дух, взвился он высоко над берегами Хергисвиль, не находя себе места. Из ущелий, из лесной чащи, со спадающих по скалистым ступеням ледяных струи веет он своим смертоносным дыханием, стараясь одолеть всякого, кто покинуть захочет горную страну. Фёнз прозывается он на языке тех мест. Никому не уйти от него, когда, оседлав северные ветры, несется он по воздуху. Особенно страшен Фёнз ночною порой, когда добрый человек не покидает кров свои. Хохочет Фёнз, когда видит, как охотник пытается пройти перевал, если он, Фёнз, того не желает. Срывает Фёнз тогда скалы, кидает в несчастного, и тот стремглав летит в пропасть. Но недолго смеется Фёнз – по-прежнему должен искать он себе жертву, приюта, какой обрел было в мертвом теле Пилата. Не найти ему пристанища на благословенной земле. Только смельчакам, украсившим свое ружье цветком эдельвайса не страшен Фёнз. Высоко, выше версты в небо, цветет он, но не оттого трудно его добыть. Лишь носящий в сердце чистую и верную любовь может сорвать эдельвайс. Цветок подарит ему беспримерное мужество и еще выше соделает его душу, но коснувшийся эдельваиса нечестивой рукой, погибнет. Не спасут его никакие знахари, не защитят ничьи молитвы.

– Девушка, которой подарят эдельваис станет счастливой, – добавила Хольдрига, глянув к Илье.

А тот смотрел за окно, к перевалу. Оттуда грозил путникам Фёнз, оттуда раздалась, приближаясь, песня:

 
Тки, не будь упряма,
Милая Хольдрига,
Слушай мать и будь скромна,
Я вернуся скоро,
 
 
Принесу любезной
Я безделиц ворох,
Скину бархатный берет,
Только коль увижу
 
 
От порога в горы
Уходящий след,
Я ружьё украшу
Перышком кукушки
 
 
И на холм взберусь,
Милая Хольдрига,
Знаешь, как я ловок —
Я не промахнусь!
 

Звался певец Йохантом, и шёл он навестить свою родню – двоюродного дядьку своего Ресса. Тем же вечером, когда Ресс с дочерью остались одни, между ними произошёл разговор:

– Что же теперь отвечать Иоханту?

– Ты обещал ему дочь, но отдал люку – всякий поймет.

– Но точно ли он дюк?

– Ты видел его ожерелье. Разве может простои солдат вздеть такое? У него орлиные очи, белые руки, а лицо нежное, как у девушки. Ясно – он русский дюк.

– Сам он говорит иное.

– Верно, ты не понял его, отец – ведь он не знает по гельвецки. Он хочет воротиться в свою землю, но я привяжу его к себе.

– Ох, не знаю, дочь.

– Так я всё одно сделаюсь матерью его сына! А ежели станешь неволить меня идти за Иоханта, поднимусь на самую высокую скалу и кинусь вниз!

– Много глупого говоришь ты, Хольдрига. Мне прискучили твои речи. Назавтра объявлю я Иоханту своё решение. Ступай к коровам. Слышишь, как кричат они в хлеву?

Весело пошла доить коров Хольдрига – она видела, что уступил ей отец.

Скоро завалило долину глубоким снегом, трещали по ночам от жестокого морозу бревна домов и стволы елей. Ещё суровее глядели они кругом себя из смётанных на скорую руку белых платьев. Но к полудню яркое солнце топило снег. Становился он, словно по весне, гладким и плотным, таял, тек, точно сыр, которого много наварил Ресс. Иохант вызвался свезти продать сыр в другую деревню, лежащую ниже, в двух верстах.

– Прикажи Илье помочь мне, – попросил он Ресса.

Сели в сани Иохант с Ильей. А лошадь где же?

– Сани вниз сами побегут, а лошадь возьмем как домой соберемся.

Не знал Илья верить или нет. Путь ведь не малый, гора не такая с какой ребятишки на салазках тешатся, и лесом поросла. Но под умелой рукой Иоханта сани, точно кони, чуяли волю путника. Илья и опомниться не успел, как очутились они над самым селением. Несколько могучих стволов закрывали веселые огоньки, что загорались в оконцах его – сумерки еще не настали, но тень от горы уже окутала все предметы. Встал Иохант и скинул рукавицы.

– Знаешь, зачем мы тут?

– Да забирай свою зазнобу, сдалась она мне, – хотел отвечать Илья, но показалось ему стыдным вот так просто поддаться Иоханту. Пожалуй, ославит он тогда Илью трусом. Но и драться за Хольдригу Илье было лень. Беспечно передернул он плечом.

– Разе чтобы с тобою потешиться.

Схватил Иохант из саней крепкий посошок, с заостренным концом – род трости, бродящего по крутым склонам пастуха, и к Илье бросился. Но проворно нырнул тот под оружие поселянина и вот уже отброшено оно далеко в снег, а оба противника скатились вниз – к темным еловым стволам, под низкие мохнатые ветви. Больно ушибся Илья головою о твердые корни, потемнело у него в глазах. Шибко закачались ветви от удара, обдавая Илью морозным духом, прозвенел испугою птичий голосок:

 
Снова слышу под елью душистою
Тран-де-ре-ляи,
Трель певца, поползня голосистого
 

«Не одолею – убьёт» подумал Илья. Собрал он все силы и толкнул вниз Иоханта. С полсажени не падал Иохант, да на беду его очутился под ним валун-камень. Силится подняться он с камня и не может – повредилась кость, не ступить ему на больную ногу.

– Коня возьму и ворочусь, – сказал Илья.

Бодро зашагал он вниз. К самой ночи воротились Илья с Йохантом. Горько плакала, поджидая их Хольдрига, упрекала она отца за вероломство – не к добру Йохант взял Илью в спутники. Но увидав Илью живым и здоровым, громко вскрикнула она от радости. Не смотрит Хольдрига на несчастного Иоханта, совестится прямо глядеть и на Илью, только тихо шепчет отцу:

– Верно Фёнз покарал Иоханта за то, что поднял он руку на иноземного дюка.

Иоханта же уложили в ту самую постель, в которой больным лежал Илья. Насилу промолвил печальный Иохант:

– Сам не пойму, как оступился я на тропе, по которой бегал ребёнком.

Никогда не мог понять Илья, как сладилась его свадьба. Он не обхаживал Хольдригу, не сватался. Но назвал Ресс гостей со всей округи, наварил, нажарил всяких снедеи, отслужил поп латинскую обедню и объявил Хольдригу женою Ильи. «Стало, так быть суждено, – думал он, – зимой перевала всё одно не одолеть, да и Ресс не приголубит, коли воротит, а добром уйти и думать нечего – не пустит, уж больно приглянулся я его дочке. А девица она хоть куда, так пусть её радуется, а летом, таки уйду».

Но пришло и прошло лето, а Илья не ушёл – скоро родить Хольдриге, негоже оставить её теперь.

Какого ладного, пригожего сына принесла Хольдрига, а там и второго, и третьего! Илья разжился не хуже Ресса: дом его в два жилья строен из вековых стволов, обшит тесом, нарядно выкрашен, полон всякой всячины. Сыны его растут здоровыми и сильными, не болеют, не чахнут его коровы, только сам он заметно и скоро стал сдавать. Нелюдим стал Илья, пасмурен, только с одним Иохантом любит он беседовать, очень сошёлся с ним в последние годы. Вместе охотятся они в горах, сидят друг подле друга под елями, закусывая ржаным хлебом и сыром. Скачет над ними по смолистому стволу лесная пташка, звонко щебечет она в самые уши Илье:

 
Снова слышу под елью душистою
Тран-де-ре-ляй,
Трель певца, поползня голосистого,
 
 
Поползень, поползень, свет мои, сахар,
Запой
Тран-де-ре-ляи!
Громче, звонче, нежней
Свой напев повторяй!
 

– Старший сын твои не хочет жениться осенью? Двадцатый год пошёл, – спрашивал Иохант.

– А ты за него Хейдин прочишь? Хейдин звалась дочь Йоханта.

– Почему нет? Как жена моя померла, стала Хейдин тосковать – без матери скучно ей, одна у меня осталась в доме.

– Скучно, – согласился Илья, поглядывая за горы.

Вспорхнула с еловой ветки птичка, чиркнула рядом с самым лицом Ильи, ровно в насмешку над ним, взвилась в небо и понеслась к перевалу.

 
Тран-де-ре-ляй!
Громче, звонче, нежней
Свой напев повторяй!
 

– Знаешь, Иохант, – раздумчиво молвил Илья, – хочу поохотиться один за перевалом. Ты пригляди без меня за домом.

Долго посмотрел на Илью Иохант, помолчал, принялся не спеша укладывать в сумку хлеб и сыр, коротко ответил:

– Хорошо.

Дома ждали слёзы Хольдриги:

– Осень на исходе, того и гляди Фёнз налетит на перевал.

– Укроюсь на верхнем зимовье.

– Нет там никого – коров всех уже согнали в долину!

– Полно, Хольдрига. Настреляю козлиных шкур, отдам скорняку, будет у тебя новая шуба.

Белое, полное лицо Хольдриги осветилось улыбкой, но строги остались глаза Ильи.

«Белуга, по ней хоть умри с тоски», – думал он, глядя к перевалу. Ничего не взял с собою Илья кроме ружья, небольшого запаса пороху, хлеба с сыром и фляги вина. Не то почует неладное Хольдрига. «Дом – полная чаша, трое сыновей – совсем готовые даровые работники и Иохант скучать не даст, будет с неё. Не на цепи же в самом деле до смерти мне сидеть, хоть лягу в родную землю!» – думал Илья, прощаясь с Хольдригои. «А меньшой таки в родительницу мою лицом вышел, – вспоминал он, скоро шагая по взбирающейся круто тропе, – тоже дюком глядится. Дай ему Бог!» Радостен был подъём из долины, ни разу не оглянулся Илья на селение, в котором провёл более двадцати лет. День стоял сырой, скверный, не чета погоде, что искрилась в сердце путника. Тяжёлые ели раскачивались, как тростник, прямо над головою Ильи, обдавая его клубами тумана натягивало тучи. К ночи Илья завернул в сторожку охотника, прозванного словно гора, Менхом. Ребятишки его, загорелые до черноты, ровно лесные орехи, посыпались будто из мешка, на крыльцо домика, обложенного кругом каменными глыбами – не принёс ли путник гостинца из долины?

– Настрелял ли чего? – спросил Менх, наливая Илье из кофейника в глиняную кружку.

Тот только рукой махнул.

– Ничто, – продолжал Менх, – назавтра Фёнз погонит низко своих чёрных овец, примется срывать вековые стволы, переставлять горбуны-валуны, словно шахматные фигурки. А как Фёнз уснёт, так косули хорониться перестанут.

Менх поднялся поправить лампадку, теплившуюся перед образом Божьей Матери, устроенным на подставце из рогов косули. «Скорей на перевал, пока не хватились» думал Илья, но, утомленный дневным переходом, уснул, как по команде, уронив голову на стол. И пригрезился ему странный сон, ни образ, ни звук, а только запах, ровно медовый, но с горечью и тоньше, как от свежего гречишного мёду бывает. Уже вышел Илья в путь, а дух тот всё ему чудился, всё старался Илья его припомнить. «Не мёд то был – эдельваис» догадался Илья. Меж тем, погода не унималась. Фёнз швырял Илье в лицо своих пажей целыми пригоршнями. То были ветра с ледников Шрекхора и Веттерхора. Они приказывали Илье поворотить, стращали гневом Фёнза, но видя, что ничего не успевают, отстали. Не мало хлебнул Илья тумана, приправленного ароматами высохшего горного луга, прежде чем достиг вершины. Присел передохнуть под деревянным большим распятием, осенявшим спуск в другую долину. Бурный летнею порою водопад, застывшим языком тускло светился в ранних осенних сумерках. Хорош, должно быть, он жарким июльским полднем» грохоча, словно вся артиллерия союзных армии. Илья живо подобрал оставшиеся в мешке снеди и поднялся. Челядь Фёнза, выскочившая из ледников, таки не позволила ему начать спуск раньше сумерек. А спуск – самая трудная часть пути – северный склон горы уже там и тут белеет обманчивою белою прикрасой. Под нею лёд, расселина, валун или даже смерть. Прежде чем сделать шаг, нужно вырубить ступеньку, прыгать с одного прочного местечка на другое, вовремя хвататься за колючие еловые ветви, ежели потребуется, остаться на них до утреннего света, пока не смилуется Фёнз, не отзовет челяди своей в ледяные чертоги. Всё это не раз проделывал Илья, но пронеслось над ним много зим, теперь он не проворнее белки, не выносливей косули, что взбирается неутомимой к самому небу. Не поворотить ли пока не стемнело совсем к Менху? А что ежели Илью уже ищут, что ежели в ту минуту, как он стоит, раздумывая у креста, Менх указывает его следы? Пойдут крики, свара, толки, срам по всей округе – добром Хольдрига не пустит. Да разве мало пропадает без следа, гибнет по горам стрелков? Нет – и концы в воду! Скорее, скорее!

Илья поклонился распятию, испрашивая благословения, и заметил, приютившийся между камней, белый цветок. Эдельвайс!? Здесь, в исходе осени?! Илья нагнулся ниже и убедился, что цветок спит чудесным сном, непохожим на смерть своих собратий. Словно заморожены были узкие его лепестки, а медовый дух, едва различимый, всё же веял от них. Эдельваис не вянет, не гниёт, как прочие цветы. Взращённый на краю вечных льдов, засыпает он, оставаясь по-прежнему чистым, белым, ровно замерзает, и не насмерть! Сорвать сей цвет смеет лишь тот, чья любовь столь же чиста и высока, напоминает свойством своим эдельваис, попирающий смерть, повергающий её вниз – на дно ущелья, над которым расцвёл. Илья хотел было примостить цветок за тулью шляпы, но ветер с новой яростью охватил его, словно поражённый такой дерзостью. Спрятал Илья цветок в суму свою, плотней подтянул ружьё, взял в руки ледоруб и начал спуск. А ветер всё крепчал. Фёнз гнал вперёд уже всё своё войско. Вихрь охватывал и справа, и слева, и с неба, и из сияющей рядом с тропою расселины. Илья видел, что вполне окружён, и Фёнз разгневан не в шутку. Скоро ноги уж не могли служить надёжной опорою, ледоруб стал выскальзывать из усталых пальцев, тьма сгущалась с каждой минутою. Илья сошёл с тропы, перебрался к чернеющим, уходящим в ночное небо исполинским колоннам, скрылся в складках тяжёлого елового балдахина – роскошная постеля. «До рассвета тут стану сидеть» решил Илья и вытащил флягу. Ещё яростнее закричали фёнзовы слуги, потерявшие из глаз одинокого путника. Двухсотлетние стволы со стоном кренились перед ними, и вдруг замерло всё и затихло. «Теперь пропал – сам Фёнз пришёл» понял Илья. Точно разом выпалили сотни орудий. Не капли дождя, не горошины града, не снежные хлопья обрушились на деревья, осмелившиеся приютить беглеца – каменные глыбы, срываясь с исконных мест своих, летели по воздуху. Треск пошёл по лесу, а из ущелья выли, хохотали, стонали слуги Фёнза. Точно колом кто ударил Илью между лопаток, и грянулся он с силои оземь. «Как тогда, пуля словно». Злые голоса визжали из ущелья, а над ними, клёкотом хищной птицы кричал Фёнз:

– Ты мои – ты сорвал эдельвайс!

– Я взял своё, – возразил мысленно Илья.

– Только чистый любовник может назвать эдельваис своим! Взгляни в своё сердце, ты знаешь его!

– А ты – нет, – снова возразил Илья, – Я любовь свою берёг двадцать лет и за неё теперь голову сложил. Понюхай мои эдельваис – так Русь пахнет!

– Ты мои, мои навсегда! – бесновался Фёнз, но вдруг раздался другой крик, ровно петушиный. Страшно испугался Фёнз, метнулся прочь с горы, провалился в ущелье вместе с челядью своею и затих.

Глянул Илья в ту сторону, откуда словно петухом кричал кто, и увидал светленького, сухенького старичка, в белом казакинчике, празднично причёсанного, с богатой тросточкой в жилистой, тонкой ручке. Илья тотчас узнал его.

– Илья, Михайлов сын, такие добрые твои квалитеты и усердные к нам службы к совершенной милости нашей могут статься.