Человек со многими голосами

Я просто путешественник во времени,

который так упорно пытается

заплатить за свое преступление.

Группа «Uriah Heep», альбом «Demons and Wizards».

ГЛАВА ПЕРВАЯ
в которой тягач летает, пуп разговаривает, а Ролло являет себя Камню, предупрежденный о возможных последствиях

Стоя в сгущающихся сумерках и глядя на город, который темной громадой вырисовывался на горизонте, Ролло вспомнил фразу, впервые услышанную им от одного македонского генерала: «Если ты умираешь в Вавилоне, то навсегда». А тот в свою очередь услышал ее от бродячего монаха с Востока, причем сам монах, по словам генерала, сильно смахивал на мертвеца, что бы это ни значило. Генерал не пожелал объяснить подробнее (дело было перед битвой, в которой решалась судьба тогда еще маленького мира) и, по всей видимости, не захотел изменить свою собственную судьбу.

Ролло сомневался, что кто-нибудь из жителей Камня сможет объяснить, почему надпись, высеченная на огромной гранитной плите у въезда в их город и гласившая «Если ты умираешь в Камне, то навсегда», не обещала странникам – всем и каждому в отдельности – ничего лучшего. Не исключено, что так здесь понимали гостеприимство. Ролло нигде не чувствовал себя гостем. Хозяином, впрочем, тоже – он вообще старался избегать опасных заблуждений. До сих пор ему это удавалось, если, конечно, он не заблуждался на предмет собственного существования. Но тогда утрачивало смысл и понятие опасности. Ох уж эти игры в прятки с самим собой. Поневоле втягиваешься, когда редко встречаешь достойных соперников. Однако надпись при въезде в город выглядела многообещающе. И в любом случае это было более чем внятное предупреждение.

Ролло внял.

Он накопил так много судеб, что порой ему казалось: еще шаг – и его погубит центробежная сила Колеса, разорвет на части, чтобы каждая в отдельности могла отправиться своей дорогой и в конце концов получить свое. При этом он испытывал почти непреодолимое искушение поддаться, сделать необратимый шаг, проследить за каждой из своих теней, устремившихся в самостоятельное странствие, прочувствовать и осознать весь диапазон – от немедленной погибели до свидетельства угасания еще не родившихся солнц, – наблюдать за тем, как тени растут из одного корня, ветвятся, втягиваются в убийственные пространства, удлиняются, изгибаются в соответствии с рельефом мира, доставшегося им по случайному жребию, или меняют масть в зависимости от выпавших карт, а в конце концов сливаются с темнотой – и, может быть, там, в той плотоядной темноте, его и поджидало самое интересное. Ведь этого все равно не миновать, рано или поздно.

Но что-то удерживало его личность от распада, а линия интегрированной судьбы получилась настолько извилистой, что напоминала траекторию движения пьяного танцора. Недавно он завершил очередную замысловатую фигуру, незаметно переходившую в следующую. Дотанцевал до своего Вавилона? Он ухмыльнулся. Ну-ну, посмотрим.

* * *

Отсутствие света в Камне. Какая прелесть. Не исключено, что это был город мертвых (и возможно, они действительно умерли в соответствии с надписью, то есть навсегда). Ролло знал, что такое затемнение и что такое комендантский час. Затемнение означало войну. Комендантский час не обязательно означал войну, но уж точно плохие времена – впрочем, не для всех. Далеко не для всех. Ролло, случалось, хорошо жил в плохие времена. Правда, это было давно, и времена успели несколько раз перевернуться. Ролло безнадежно запутался и уже не понимал, в какую сторону течет песок в его часах.

Он шел по дороге, ведущей в город. Ногам его было тепло, а голове холодно, потому что голова плыла между звезд. Разговоры существ из иных миров пронизывали его череп подобно тончайшим звенящим струнам. Кожа – вся в уколах ледяного света – сделалась голубоватой, глаза напоминали зеркала телескопов, вбирающие прошлое, отодвинутое на световые годы.

Ролло расслоился. Но и это ему было не впервой. Он различал как минимум три слоя жизни: осадок, взвесь, чистая вода. Чтобы находиться во всех слоях одновременно, надо было обладать слепотой червя, фильтрующей способностью губки, скоростью марлина. Иногда у него получалось. Природа тщетно пыталась уловить Ролло в свои крупноячеистые сети – он неизменно ускользал, но это не могло продолжаться вечно.

* * *

Почти совсем стемнело, когда он подошел к городской стене, представлявшей собой вал из автобусов, грузовиков, карет, легковых автомобилей, трамваев и омнибусов, который достигал местами высоты в шесть-семь метров. Соответственно, толщина такой стены измерялась несколькими помятыми корпусами. Кое-кто не поленился, перетаскав десятки тонн железа и воздвигнув памятник ржавеющей роскоши, расплющенным иллюзиям, обездвиженной суете. Над всем этим витал старый бензиновый душок, к которому примешивались воображаемые ароматы лошадиного навоза. Ролло почти соскучился.

Он вобрал в себя первую попавшуюся кошку и стал смотреть ее глазами. Это была очень голодная старая кошка, что, впрочем, никак не повлияло на ее зрение.

Он увидел проход через автомобильное кладбище – извилистый и наверняка оборудованный ловушками. Вскоре он различил и тех, кого с некоторой натяжкой можно было назвать стражниками. Надо отдать им должное, они тоже засекли его появление. Он взял себе зрение, но не бесшумную крадучесть кошки, да и не очень-то пытался остаться незамеченным. Тем не менее он мог бы легко убить стражников. Играючи. Однако там, где Ролло побывал, он переродился, не так ли? Из него вынули что-то, а когда положили на место, он стал другим. Это называлось обращением. Или, иными словами, игрой с ограничениями. Значит, больше никакого зла, никакого насилия, никаких смертей…

Двое сидели в одном из неплохо сохранившихся автомобилей, зажатом в нижнем ярусе этой гигантской свалки. Лицо каждого напоминало серую маску, перечеркнутую черной полосой. Это были темные очки.

– Стой где стоишь, – буркнул тот, который занимал место водителя.

Ролло не стал спрашивать, что случится, если он не послушается. Он уже ощутил едва заметное движение воздуха – нечто вроде вертикального ветра. Но это был не ветер. Подняв голову, он увидел над собой шестиосный тягач. Громадный силуэт заслонял звезды, словно темная пылевая туманность, и медленно покачивался. Было ясно, что эта штука ни на чем не подвешена.

– Стою, – сказал Ролло на их языке. Изображать смирение теперь было проще простого. Гораздо труднее замаскировать иронию. – Я всего лишь одинокий странник в поисках крыши над головой и куска хлеба.

– И каково же твое ремесло? – осведомился первый стражник.

Поначалу Ролло имел намерение назваться уличным магом, но теперь стало ясно, что в Камне прежде надо осмотреться и, возможно, обзавестись помощником. Поэтому он осторожно ответил:

– Я предсказываю будущее.

Двое сидевших в машине расхохотались. Ролло не мог понять причину их веселья. Должно быть, за время пребывания в Лимбе он опять немного отстал от жизни. От чертовой современной жизни.

– Ну-ка, предскажи мне будущее, – потребовал первый стражник.

– Для этого я должен больше узнать о вас. Чем вы занимаетесь?

– Мы здесь для того, чтобы воспрепятствовать проникновению в город нежелательных элементов, – предельно четко, будто следуя букве некой инструкции, изложил стражник. – Можешь считать, что это наше призвание.

– А разве для этого не нужно быть зрячим? – осведомился Ролло, прикидываясь простачком.

– Мы ночная стража, кретин, – вмешался второй стражник.

В этом есть резон, решил Ролло. Глаза им не нужны, а вот слух, должно быть, острейший.

– Кто это – нежелательные элементы? – поинтересовался он.

– Разве ты надпись не читал? – Второй стражник безошибочно ткнул пальцем в том направлении, где находилась плита с предупреждением. – Или ты неграмотный?

Ролло начал кое о чем догадываться.

– Но я пока живой, – заметил он, на всякий случай приготовившись к тому, что стражники попытаются исправить столь вопиющее недоразумение.

– Это я и так чую, – сказал первый стражник. – Но какого дьявола ты шляешься ночью?

Ролло, которому город Камень уже нравился меньше из-за невежливых обитателей с их нагоняющим скуку формализмом и дурацким самомнением, порылся в своей странной многомерной памяти в поисках подходящего ответа.

– Моя тачка сдохла километрах в десяти отсюда. Пришлось топать пешком.

– Ты хоть попрощался со своей тачкой как следует? – поинтересовался второй стражник.

– Да, я даже хотел ее похоронить, но потом решил, что это отнимет слишком много времени, – доверительно сообщил Ролло.

– Еще один долбаный шутник, – сокрушенно пожаловался первый стражник, склонив голову, отчего казалось, что он разговаривает с собственным пупком.

И пупок ему ответил:

– Нет, он не шутник. Он гораздо хуже.

«Внутренний» голос оказался низким, хриплым, отвратительным; вдобавок запахло так, будто у кого-то из двоих слепцов (или у обоих) прорвало прямую кишку. При этом оба держали рты закрытыми.

Ролло не мог не почуять зловоние, потому что к тому моменту уже находился на заднем сиденье их автомобиля. «Молоту» в виде тягача понадобилось несколько больше времени, чтобы переместиться и зависнуть над «наковальней».

– Хороший ход, – одобрил первый стражник, не оборачиваясь. – Однако с чего ты взял, что мы не способны на самопожертвование?

– Да, – с некоторой обидой поддакнул второй. – Какого черта ты плохо о нас думаешь?

– Но тогда северный проход останется неохраняемым, не так ли? – осмелился предположить Ролло.

– Далеко пойдет, – сказал второй стражник первому.

– Ну, не дальше городского кладбища, – философски заметил тот.

– А какое у нас кладбище… м-м-м… – мечтательно поведал второй стражник. – Пальчики оближешь.

– Несомненно, оно является главной здешней достопримечательностью, – убежденно сказал Ролло. – Первое, что я делаю в любом городе, это посещаю кладбище.

– Знаешь, а он мне нравится, – сообщил первый стражник своему пупку. – Мерзавец, конечно, но он мне нравится. Надо его пропустить. И послушать, что будет. Я бы дал ему две недели, не больше.

– Я бы сказал, что он продержится месяц, – пробулькал пупок.

– Хочешь пари?

– Принято.

Стражник ткнулся головой себе в пах, обладая, очевидно, изрядной гибкостью. Когда он выпрямил спину, Ролло увидел в зеркале, что на лбу у стражника осталась дымящаяся отметина. Кроме утробной вони, появился еще и запах жареного.

– Следи за тенями, торговец будущим, – посоветовал второй стражник. – Месяц – это тебе не шутки.

– Проходи, – разрешил первый стражник. – Сначала прямо. Потом свернешь. Осторожней на кладбище. Сегодня падают метеориты.

Напоследок Ролло обернулся:

– Вот тебе мое предсказание. Ты умрешь.

– Ха! Это я и так знаю. Ты что, мать твою, издеваешься?

– Если бы ты это знал, то не жил бы так, как живешь сейчас.

– Да кто такой, чтобы учить меня жить?!

– А я и не учу. Я всего лишь сделал тебе подарок, который не стоит и плевка. Поэтому он поистине бесценен.

– Катись ты со своим подарком куда подальше!

Ролло произнес голосом, позаимствованным в одном провинциальном театре:

– Запомни эту минуту. Однажды ты вспомнишь ее с дрожью ужаса. Ты скажешь себе: была ночь, когда я увидел весь мир в луче истины. Я мог его обрести, я мог себя изменить. Но я не сделал ни того, ни другого. Я выбрал тьму неведения, и холод одиночества, и судьбу изгнанника, и смерть без прощения.

ГЛАВА ВТОРАЯ
в которой симфонический оркестр играет садомазо-рок, Антихрист сокрушается о смешении языков, а крестоносец пытается избавиться от воображения

«Soma-sema, soma-sema»^[1], – повторял он про себя, будто молитву или заклинание. Это помогало ему сохранять отстраненность, которая, в свою очередь, позволяла оставаться собой среди скотства и грязи. И даже, что еще труднее, в средоточии так называемой культуры. Слишком многое отвлекало его, настойчиво и назойливо вонзалось в глаза и уши, вползало внутрь с запахами, напоминало все то, о чем предпочтительнее забыть.

Не достигнув должной степени безразличия, он попытался хотя бы получить удовольствие от прекрасной музыки, но ему мешали вопли человека, которого пытали на дыбе. Слушать музыку и не слышать воплей было трудно – экзекуция происходила, как и положено, всего в нескольких шагах от первой скрипки симфонического оркестра. Палач орудовал раскаленным прутом с не меньшим изяществом, чем дирижер – своей палочкой.

Крестоносец поймал себя на том, что, отделяя красоту от зверства и безнадежно сопротивляясь их слиянию, он занимается противоестественным делом, ведь в подобных местах пытка считалась обязательным номером двухчасового представления. Хор, оперные солисты, оркестр, рок-группа и жертва – синтетическое искусство во всей полноте. Так его и воспринимало подавляющее большинство. Холуи барона были в экстазе. Крестоносец не первый раз замечал, что самыми восторженными слушателями обычно являлись те, кто очень скоро мог стать следующей жертвой.

Концерт действительно получился впечатляющим. Там и тут в полумраке огромного зала вспыхивали блики на лакированном дереве и металлических частях инструментов и пюпитров, мерцали струны, сияли белки и зубы музыкантов, драгоценности аристократов; от сцены тянуло жареным мясом, дымом березовых поленьев, кровью и паленым волосом; на верхних ярусах темным зверем притаилась толпа простолюдинов; огромные тени, казалось, существовали сами по себе. Зал отличался великолепной акустикой. Старая, величественная, тяжелая и жестокая музыка индустриальных времен звучала во всей своей красе и мощи. Музыка из прошлого, но одновременно в ней было и предощущение будущего, сочетание кровавого Средневековья с утонченной порочностью высокоразвитой цивилизации. В ней также неуловимым образом соединились благородство и низменные страсти, возвышенное и греховное, земное и уводящее к нечеловеческому совершенству. И мучения жертвы навязчиво напоминали о том, что плоть неминуемо вернется во прах, тело обречено на страдания, старость (это в лучшем случае) и смерть. Soma-sema. Но крестоносец не знал никого, кто спешил бы по доброй воле освободить свою предполагаемую душу.

Как почетный гость, он сидел по правую сторону от барона. И то, что их кресла разделяла «санитарная» зона шириной в три метра, не имело значения. Редко кто приближался к крестоносцу на расстояние вытянутой руки, еще меньше находилось желающих прикоснуться к нему. Разумеется, речь не идет о тех случаях, когда он сам вступал в контакт. Он был отверженным, обреченным на одиночество, и мир ежеминутно напоминал ему об этом. Он испытывал на себе брезгливость со стороны трусости и низости, воспринимая ее с непростительным для падших высокомерием. Такова была плата за страх, который он внушал. И очень возможно, что когда-нибудь придется заплатить еще дороже.

Но крестоносца не останавливали и более определенные угрозы. Soma-sema… Он кожей ощущал разлитую в воздухе напряженность. Барону было не до музыки и даже не до садистских удовольствий. Он был не на шутку озабочен. Барон не знал, зачем в его городе появился крестоносец. Кое-кому из новых феодалов в подобных случаях казалось, что самый простой выход – убрать незваного гостя, затем убрать убийцу, сжечь оба тела и ждать последствий. Этот барон оказался умнее.

К началу второго часа крестоносцу изрядно надоели забавы развращенных аристократов. Впрочем, забавы черни были еще скучнее. Он предпочел бы получить от барона женщину – в качестве взятки или, если угодно, подарка. Не то чтобы он так уж сильно нуждался в обществе жалких созданий со щелью между ног, но природа брала свое. Три месяца в пути, три месяца без самки. Холодные ночи, холодное одиночество, холодное сияние лун, черный лед в груди, свинцовая тяжесть в яйцах…

С чем он не расставался, так это с оружием. Оно направляло мысли в определенную колею, помогало сосредоточиться на главном и не беспокоиться по пустякам. Днем и ночью оно шептало о смерти; под этот шепот он спал, просыпался, шел и пытался почувствовать себя живым. Пытался жить. Жить получалось не очень. Возможно, он еще не пришел туда, куда нужно.

Барон искоса поглядывал на него – интересовался, нравится ли ему происходящее. Крестоносец дослушал до конца арию Антихриста из «Карнавала в Вавилоне», затем молча встал и направился к выходу. Это была одна из его привилегий: он мог позволить себе плевать на этикет и прочие условности.

Телохранители барона отреагировали, как только гость шевельнулся, – но медленно, слишком медленно. При желании крестоносец успел бы свернуть барону его мощную шею любителя пива так, что бритый загривок оказался бы над узлом шелкового галстука, а потом расстрелять шестерых зажравшихся горилл, которых здесь, очевидно, считали надежной охраной.

Он представил себе это – и в каком-то измерении его воображения это свершилось. Будто сон, который не сбывается, пока не досмотришь до конца. В том промелькнувшем сне какая-то часть крестоносца, его неплотской сущности, двинулась в неизведанное будущее по другому пути. Он расстался с этой частью без сожаления и без любопытства – словно, выйдя на свет, лишился тени. Пытаясь жить, он непрерывно растрачивал себя.

Картинка получалась страшноватая: в ветвящемся лабиринте вероятностей бродили тысячи крестоносцев – призрачные двойники, расставшиеся с одним и тем же человеком на протяжении многих лет. Бродили без надежды когда-либо снова слиться в единое целое, вернуться домой. То ли разбежавшееся стадо, то ли потерявшиеся дети. И отсюда было совсем близко до мысли, что все, кого он видит, – лишь заблудшие тени Бога…

В фойе театра музыка звучала приглушенно. Какой-то подслеповатый старик шарахнулся от крестоносца, разглядев кресты только тогда, когда лицо встречного оказалось в круге света. Вооруженные люди барона взглядами провожали опасного гостя. Псы следили за волком, который пока не вырвал ни одной глотки и не начал резать овец. Может быть, все и обойдется, но неопределенность действовала им на нервы. Еще бы.

Он покинул здание, открыв тяжелую стеклянную дверь, из которой получилась бы отличная крышка прозрачного саркофага для забальзамированного Отца Террора. Раз в три года крестоносец совершал паломничество к его гробу. Он подолгу вглядывался в навеки застывшее лицо мертвеца, пытаясь понять, есть ли связь между невзрачной внешностью и чудовищными деяниями, или вся физиогномика – ложь, такая же произвольная, как толкование сновидений. Отец Террора, лишенный возможности сгнить после смерти и кануть в забвение, демонстрировал, что судьба не чуждается злой иронии: людишки, которых он топтал и уничтожал миллионами, все-таки по-своему распорядились его мешком с костями, превратив напоследок в идолище.

Площадь перед театром была забита машинами, среди них выделялся шикарный бронированный лимузин барона. Поодаль выстроились таксисты. Вот уж кто не обращал внимания на клейма. За соответствующее количество монет любой неприкасаемый мог стать их пассажиром, а за двойную плату они согласились бы катать самоубийцу по гетто для прокаженных. Чем беднее человек, тем меньше у него предрассудков – это правило срабатывало почти всегда, за редкими исключениями.

Проходя мимо таксистов, крестоносец услышал с десяток предложений, которые, возможно, показались бы заманчивыми кому-нибудь другому, – гостиницы, девочки, трактиры, марафет… Произнесенные вполголоса слова, без эмоций, без эха и без ответа. Крестоносец не обернулся. И никто не шептал ему вслед. Никто не пытался навязать свои услуги. На стоянке такси было почти темно, но эти люди безошибочно чуяли чужака.

Он получил представление о названиях здешних злачных мест – они не отличались оригинальностью. Ехать ему было некуда. А передвигаться по городу, расставляя сеть, он предпочитал пешком. Как говорил когда-то один старый крестоносец, ушедший на покой живым, доставить женщине удовольствие можно и огурцом, но если хочешь, чтобы она понесла, надо воткнуть в нее собственный хрен. Да еще и кончить.

Он свернул на совсем темную улицу. Даже в гулком ущелье среди каменных стен он двигался почти бесшумно. Наступило новолуние – его лучшее время. Звезды были, как всегда, прекрасны. Несмотря на то что ему предстояла бессонная ночь, крестоносец совершил ежевечерний ритуал, который пропускал лишь в исключительных случаях. Остановившись в подворотне, он достал свиток Нечистой Бумаги, зажигалку и карандаш. Ненадолго задумался, стараясь покороче сформулировать то, что должно быть унесено ветром. Затем посветил себе зажигалкой и написал на клочке бумаги слово «воображение». Поджег обрывок и развеял пепел.

Он вышел из подворотни и замер. Снова слился с тенями. Сделался тише мертвеца.

Барон послал за ним топтуна. Крестоносец удивился бы, если бы хозяин города поступил иначе. Хороший, опытный топтун знал свое дело. И все же для него стало неожиданностью, что преследуемый оказался на десяток метров в стороне от того места, где ему полагалось находиться.

На протяжении нескольких секунд топтун висел между жизнью и смертью. Повезло – выпала жизнь, хотя кое-чем пришлось поступиться. Крестоносец почуял женщину. Сорвал у нее с головы капюшон. Ему тоже повезло – сучка попалась смазливенькая. И обошлась совсем недорого. Можно сказать, даром.

Он отобрал у нее смехотворное оружие и развернул лицом к стене. Заставил наклониться, задрал юбку, разорвал тонкие трусики. Она была сухая в промежности и слишком напряжена от страха, но он и не собирался удовлетворять ее.

Сотню одиноких ночей он спрессовал в три минуты. Ему пришлось довольствоваться суррогатом, да и само его желание тоже было суррогатом – не такая уж редкость в мире тотальной фальши и подделки. Но все-таки фальшь лучше, чем безумие.

Ни теплой постели, ни ласки, ни хотя бы слитного дыхания. Оргазм – как удар черной волны. Больше думаешь о том, чтобы устоять. Безрадостное облегчение. Сучка испытала только боль, однако не издала ни звука, даже не понадобилось предупреждение. Потом он вырубил ее безжалостным ударом в голову и оттащил за ворота, чтобы не попала под колеса или копыта. Теперь она вызывала у него отвращение. На ее ляжках высыхала его сперма, которой могло бы найтись лучшее применение.

Трата жизненной силы была незначительна. Крестоносец восполнил ее в ближайшем энергетическом узле и двинулся дальше неслышной походкой привидения.