Путь в Эдем. Джамшидов кубок я по всей земле искал

О, сколько нам открытий чудных

Готовит просвещенья дух,

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг.

И случай, бог изобретатель

(А. Пушкин)

Джамшидов кубок я по всей земле искал,

И днем не отдыхал, и по ночам не спал…

И от Учителя, вернувшись, я узнал,

Что сам Джамшидовым волшебным кубком стал.

(О. Хайям)

© Анатолий Агарков, 2018

ISBN 978-5-4490-3532-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Сначала был запах. Отвратительный запах нечистот и гниющей плоти.

Где я? В мусорном баке, на свалке, в канализационном колодце?

Нет, сначала была мысль. Я осознал себя. Осознал, что жив и нахожусь в каком-то зловонном пространстве.

Потом был звук. Бу-бу-бу. Это голоса. Кто-то тужится в трубу и на барабанную перепонку. Бу-бу-бу. Потом слух прорезался….

– И когда ты, Кащеевна…, была б не бабой, сказал: накобелишься – всех мужиков уже заездила.

– У Катьки ператрицы была така болезь – под кого бы залезь – так её жеребцом лечили.

– Ну, этот вряд ли на жеребчика потянет. Ты, Кащеевна, штаны с его сыми да на хрен погляди – может, не стоит и возиться.

– Глядела уж – все ваши скрученные близко не стояли.

– Нут-ка, подыми ему башку. Ништяк в лобешник приложились – сколь на свету маюсь, таких аккуратных вмятин отродясь не видывал….

Потом был свет. Я открыл глаза и очень близко увидел чьё-то бородатое лицо и взгляд недобрых, глубоко запрятанных глаз.

– Кажись, оклемался. С тебя флакон, Кащеевна.

– Ой, взаправду зенки размежил. Ну-ка, плесните в кружку бульёну.

– Бойся – кипяток.

К моим губам притиснули край аллюминевой кружки.

– Смотри-ка, пьёт, не обжигается. Вот промялся, буржуй.

Не переводя дух, опорожнил кружку и не расчувствовал в нём обжигающего напитка. Потом перевёл дух и огляделся. Сарай не сарай, железобетонное строение с высоченным потолком и выбитыми глазницами окон. Костерок оторочен кирпичами, вокруг пяток тёмных фигур. Моя спина покоится на мощном бедре весьма упитанной особы – я бы сказал, болезненно располневшей. Просто жир-трест какой-то.

На одной её ладони мой затылок, пальцы другой тянутся ко рту.

– Обсоси косточку.

В них разваренная…. ну, не говядина, точно. С тонкими коготками…. Это лапка….

Фонтан неусвоенного бульона оросил мою грудь и голое колено благодетельницы.

– Эк, ты, – расстроилась она.

– Не жилец, – подсказал кто-то. – Ишь как нутренности-то отшибли.

– Тебя кто бил, скажи, – Кащеевна утёрла рукавом мне лицо, грудь и своё колено. – Говорить можешь али нет?

Я разлепил губы:

– Почему Кащеевна?

– Придурки прозвали, – она кивнула на окружение. – Надя Власова я. А ты с виду из господ, только нашли тебя у дороги вот с этой ямой в голове.

Она сунула щепоть в мой лоб.

– Пошти на полпальца входит. Мозги-то как не вышибли. Помнишь что?

Я покачал головой.

– Где живёшь? Кем трудишься?

– Ну, ясен хрен, не работягой – это реплика от костра.

– Поутру нашли в беспамятстве и в карманах пустота. Сначала думали дохляк – эти твари сожрать хотели, я не дала.

– Спасибо.

Кто-то с поправкой влез:

– Спасибо слишком много, а вот по флакону на брата сама раз.

Нашлись варианты.

– Теперь, как благородный человек, ты обязан на Надьке жаниться.

Хохот у костра. Реплики.

– Переедешь в дом буржуйский, Кащеевна, мы к тебе на опохмел ходить станем.

– А можа при барских хоромах нас куда пристроишь – и ноги бить не надо.

– Подымишься, обитель твою сыщем, – пообещала толстая моя спасительница. – На, съешь, сама жевала.

Она сплюнула на ладонь и сунула мне в рот что-то вроде хлебного мякиша. Я поперхнулся и зашёлся в кашле – где-то в пыли, у её ноги, потерялась подачка.

– Ходули-то шевелятся? – спросила Кащеевна, но погладила не бедро или колено, а ширинку брюк.

А чёрт их знает! Посмотрел на свои конечности. Попробовал согнуть в колене одну ногу – получилось. Потом вторую. И руки функционируют….

Только ощущение, будто на запястье оптимизатор – ни жара костра не чувствую, ни прохлады ночи. И боли не чувствую.

А должна быть!

Пощупал вмятину во лбу – круглую, глубокую – след молотка в пластилине.

– Хоть чернильницу ставь, – порадовалась за меня Кащеевна.

Как могло такое случиться?

Помню бандюков, «Мерседес» чёрный, наш разговор….

Как тормознулись у обочины, тоже помню. Вылез обнадёженный, а потом удар – в лоб, молотком. Должна была треснуть кость и брызнуть мозги, а получилась вмятина. И запекшей крови нет. Даже кожа будто цела.

– Нет зеркальца? – спросил.

– Лежи уж, – Кащеевна убрала мою руку со лба, – князь Гвидон.

Кто-то был начитаннее:

– Если ты про звезду, что в торцу горит, то эта у евоной жонки – царевны-лебедь.

– Что за народ? – спросил и смежил веки, чтобы не видеть испитые рожи в бликах костра.

– Эти-то? – для полного обзора Кащеевна пристроила мою голову на объёмное своё брюхо. – Эти-то? Щас познакомлю. Вон Ванька Упырь – кровь сосёт из мертвяков.

– Врёшь, Надюха, – вяло откликнулся мужичонка с маленьким бледным безволосым личиком, чем-то напоминающим страусиное. Может, крупным широким носом, гнущим шею и фейс к груди? Или маленькими луповатыми глазками, как пуговицы нарядной кофты, поблескивающие всполохами костра? – Кровяка в трупе сворачивается – попробуй, высоси.

– Вы что, действительно человечиной питаетесь?

– И крысятиной, и грачатиной, и ежатиной – мясо же, – это сказал одноногий, безликий, с огромным кадыком на длиной худой шее, в тельняшке под короткорукавым пиджачком с чужого плеча.

– Макс Афганец, – представила Кащеевна товарища. – С зонтиком вместо костыля, а скачет так, что не убежишь – даже не пытайся.

– Зачем мне от него бегать?

– Мало ли…, – покрутил лысой головой с приплюснутым черепом ещё один участник вечерни. – Вот захочешь смыться, не рассчитавшись….

– А я вам должен?

– Боря Свиное Ухо, – представила Кащеевна. – Говорит, в прежней жизни трактир держал – конкуренты сожгли. Сам едва спасся – шевелюру огонь слизнул, а обгорелые уши трубочкой свернулись.

– Слышите, братва, как Звезданутый запел? – забеспокоился бывший трактирщик. – Мы его, буржуя дрёбанного, нашли, с дороги пёрли, от дожжа укрыли, у костра согрели, а он – чего я вам должен? Да ты по гроб жизни нам должен за содеянное – по гроб и не рассчитаешься.

– Угомонись, – махнула толстой рукой Кащеевна.

– Выпить ба, – мечтательно вздохнул малый с крепкими, но обвислыми плечами. И руки у него были мощные – длинные мускулистые с широкими заскорузлыми ладонями. Вот ноги подкачали – короткие, кривые, как у карлика.

– Филька Звонарь, – представила Кащеевна. – С им не разговаривай – глухня. Силы немеряной – это ён тебя сюда на сабе пёр. А вот стрючком подкачал – меньше мизинца.

Рукастый коротконог, заметив внимание к своей особе, закивал головой.

– Гы-гы-гы!

– Гы-гы…. Хрендель, говорю, у тебя ни на что не годный.

– Выпить ба, – согласился Звонарь.

– Выпивку мы сегодня прокакали – с энтим вот провозились, – трактирщик неприязнь ко мне личную пытался замутить до всеобщей. – Можа у тебя, Кащеевна, что в заначке сохранилось – проставляйся. Что за свадьба без веселья?

– Свадьба? – заступница моя встрепенулась. – На свадьбу можно и в закромах пошебуршать.

Рывком развернула моё лицо, едва не сорвав шею с резьбы.

– Ты, милый, как?

– Насчёт выпить?

– Насчёт жениться.

– Отрицательно.

– Дай-ка я посватаю, – придвинулся бородач с впалыми глазами. – Ты, морда буржуйская, кочевряжиться сюда пришёл?

– Меня принесли, – напомнил. – Сожрать хотели.

– Щас башку расколю, – трактирщик поднял обломок кирпича.

– Угомонись, Уч-Кудук, – вступился Ванька Упырь. – И ты, Боря, сядь, брось каменюку, сказал. Мы завтра за этого чубайса ящик белого с буржуйки худозадой стрясём.

– Поставит? – это он мне.

Пожал плечами – о чём вы?

– Поставит, поставит, – кивал Упырь страусиным клювом.

– Да ён ничё не помнит, – надрывным вздохом проводила Кащеевна вдаль видение белой фаты.

– Глаза видят, язык болоболит, – Упырь развил мысль. – Дырку в лобу глиной залепим – кто-нибудь признает. Водить по улицам на щепощке станем, как цыгане медведя.

Бомжи развеселились. Посыпались реплики.

– Ты, Звезданутый, на лисапетке крутить можешь? А косолапые катаются.

– В цирк его продадим.

– Лучше на паперть посадить – никто мимо не пройдёт. С такою дыркой-то в лобу….

Уч-Кудук придвинул бородатое лицо:

– Ты закатываться умеешь? Ну, дёргаться от падучей…. Научу – всем прихожанам карманы вывернешь.

Я выдержал его змеиный взгляд.

– Оно мне надо?

Трактирщик подскочил:

– Гонор-то убавь, морда буржуйская. Нет, надо ему башку расколоть, надо.

– Сядь! – Упырь махнул рукой. – Тащи, Кащеевна, заначку – сегодня он твой, а завтра решим, что с им делать.

– Ну, коль так, то и не жалко, – Надежда бесцеремонно спихнула меня в сторону и в три приёма – четвереньки, коленки и, наконец, стопы – подняла тушу в вертикальное положение. – Не жалко для компании – сейчас сбегаю.

Утопала в темноту.

От толчка упал лицом на угол полузасыпанной бетонной плиты и не почувствовал боли. Вот что это такое? Кожа на щеке лопнула, кровь течёт, а боли нет. Давеча кипяток пил и не обжёгся. Куда чувствительность пропала? Увы, печален вывод – следствия черепно-мозговой травмы.

Пощупал вмятину во лбу – точно, подставка под чернильницу. Представил пузырёк-непралевашку – сколько кубиков бесценного мозга вмято, порушено, безвозвратно погублено. Какие утрачены способности? Как сам жив остался?

Но остался. Могу мыслить, дышать, есть, пить, говорить, видеть и слышать. Двигаться могу. Значит, рано мне в покойники, да и в шуты гороховые….

Не ощущаю боли – один нюанс. А иже с ним – тепла и холода. Словом, потерял чувствительность. Не замечаю голода – второй. Впрочём, это из той же оперы.

Со слухом что? Со слухом есть проблемы. Голоса доносятся как из бочки – бу-бу-бу. И никак не могу понять, кто говорит, пока на рот не гляну. Это бывает…. Ну, точно! Заткнул поочерёдно пальцем правую раковину, левую. Это бывает, когда слышишь одной половиной. А у меня не работает правое ухо – напрочь отключилось. Вот такая чернильница!

Дальше что?

Прикрыл поочерёдно глаза – видят оба, но левый хуже. Да ни хрена он не видит – только свет и тьму! Смотрю на рожу трактирщика, вижу пергамент лысины и щёк, да три пропадающих пятна, когда Свиное Ухо молчит или моргает.

Руки двигаются, ноги гнутся. Попробовал встать. Встал, и тут же едва освещённые стены строения, костерок и сидящие пред ним бомжи в кадриль пустились – утюги за пирогами, пироги за башмаками…. Голова закружилась, и я бы упал, если б раньше Уч-Кудук не дёрнул меня за лодыжку.

– В бега, буржуй, собрался?

Упал и ткнулся лбом в треклятую плиту.

– Э, кончай, кончай! – вступился Упырь. – Товарный вид испортишь.

– Хуже не будет.

Подошла Кащеевна с коробкою в руках.

– Духалон?

Надежда извлекла пузырёк, повертела перед глазами.

– Не-а. Средство для очистки ванн.

Бомжи оживились

– Спиртяга?

– Ректификат.

– Цеди в котелок.

– А можа я неразбавленный пью.

– Выдавай Надюха по флакону.

– Допиваёте бульён, и ларисок дожирайте.

– Пускай флакон по кругу и котелочек – на занюх.

Кащеевна, едва не лишив головы, затащила мой торс на своё бедро.

– Хтой-то тебя так?

– Упал.

– Сейчас залижу – как на собаке заживёт.

И она принялась вылизывать царапины и ссадины моего лица.

О, господи! Я закрыл глаза. Опять этот запах. Отвратительный запах нечистот и гниющей плоти. Запах её рта.

– Будешь?

Открыл глаза – Кащеевна пристраивала пузырёк к моим губам.

– Средство для очистки ванн? Нет.

– Что ты понимаешь! Надо в рот набрать глоток, а потом запить – мягше бражки пройдёт.

Надя продемонстрировала культуру пития убойного напитка – крякнула, дыхнула, помотала головой.

– Прошла. Выпей, дуралей, веселее станет.

Реплики от костра:

– Смотри, как она его ласково – дуралей. Чует сердце, свадьбе быть.

– Сейчас мы её и забацаем. Уч-Кадушка принимай поповский сан.

Густой бас бородача отразил бетонный потолок:

– Венчается раба Божья Надежда рабу Божьему – Слышь, как тебя? Не помнишь? – рабу Божьему Звезданутому. Аминь.

Четыре глотки прогудели:

– Ами-инь.

– Да целуйтесь вы, черти! – басил Уч-Кудук, грозя дымящимся поленом. – Зря, что ль машу кадилом?

Увидев щербатый Надюхин рот, в страхе закрыл глаза. О, Господи!

– С таким не интересно – квёлый он, как жмурик, – отступилась новобрачная. – Надо его напоить.

Какие вопросы? Мне тут же протолкнули в рот горлышко пузырька, едва не выдавив зубы. Забулькала жидкость, задёргался кадык, пропуская её внутрь.

– Пей, буржуй, халява. Завтра нас коньячком угостишь.

– Вот, зараза, полфлакона оприходовал и не поморщился.

– Пустите-ка его – посмотрим, пробрало али нет.

Меня поставили на четвереньки. Я только помотал головой, давя отрыжку, а она хлынула изо рта жидкостью для очистки ванн.

– Вот зараза, всё добро в пыль. Не давайте ему больше.

Меня оставили в покое.

Я прилёг, пытаясь привести в порядок мысли – осознать, что имею, что могу противопоставить этой банде спившихся отбросов в защиту своей чести, достоинства и самой жизни. Но достал-таки ректификат – головка моя поплыла, поплыла, вальсируя, не давая сосредоточиться на главном. Чушь полезла всякая, философская – ну, прямо к месту.

Через всю мою сознательную жизнь проходила красной нитью женская тема. У меня не было приятелей кроме виртуального Билли. Папашка бросил нас, и было время, когда я его ненавидел, потом жалел, но никогда не уважал, не гордился, не брал в пример для подражания. Дед был суровым человеком и, как оказалось, весьма жестоким и коварным – мы стали врагами. Патрон давал отеческие советы, но чаще прислушивался к моим, профессиональным. Так уж получилось, что жизнь мою заполнили женщины – бабушка и мама, жёны и любовницы, дочери. И, конечно, это обстоятельство корректировало мои поступки, сформировало характер и определило судьбу, которую, впрочем, не следует хаять. Только вот ирония – на пороге в небытиё оказаться вновь в роли жениха полуторацентнерной макумбы.

Свадьбу играли с размахом. Подкинули дровишек в костёр – тьма убралась в углы. Надюха на выпивку не поскупилась, а в котелке ещё оставалась крысиная похлёбка. Подвыпившая компания веселилась от души. Зажигала невеста, сотрясая необъятными телесами.

– Я, бывало, всем давала по четыре разика

И теперь моё давало стало шире тазика.

Бомжи пустились в пляс. Филька Звонарь живописные выделывал кренделя на своих кривых недоразвитых.

– Ай-лю-лю, ай-лю-лю, поймал вошку на фую

Грязную вонючую, щас её замучаю.

– И-и-и, – Кащеевна по-цыгански откинула стан, сотрясая пудовыми грудями.

– Я, бывало, всем давала по четыре раза в день

А теперь моё давало получило бюллетень.

Ванька Упырь запылил вокруг, шаркая.

– Эх, оп твою мать, на свадьбе буду бичевать

Сыму с невесты рядницу, надеру ей задницу.

И хлопнул Надюху по внушительной ягодице. Та в долгу не осталась – топнула и отдавила приставале ступню.

– Я давала бы ещё, да болит влагалищё!

То, что они выделывали вокруг костра, свет его отражал на стенах здания, масштабную рисуя вакханалию. Да ещё бетонный потолок, усиливая, отражал голоса. Словом, кордебалет и опера на сцене полуночного театра абсурда. Вокальнохореографическое представление в исполнении отбросов общества. Кому-то в кошмарном сне такое не привидится, а мне, пожалуйста, реальное и дармовое зрелище.

А дармовое ли? Напляшутся бичи помойные, и пьяная десятипудовая дурнопахнущая Кащеевна навалится и изнасилует меня. Каково? Убойно. Впрочем, нет, конечно, ничего у неё не получится. Но даже сама попытка, даже мысль о ней вызывала в душе крайнее отвращение. Что предпринять, чтобы избежать её приставаний? Бежать, надо немедленно бежать отсюда прочь.

Я только поднялся на корточки, а голова моя поплыла кругом. Вернее всё вокруг побежало перед глазами – утюги за пирогами, пироги за башмаками….

Чёрт! Ещё одно следствие черепно-мозговой травмы – у меня отключился вестибулярный аппарат. Интересно, один или оба?

Как бежать, если я даже на ноги встать не могу – теряю ориентацию в пространстве? Ползком в двери, затеряться в темноте, дождаться утра…. А там видно будет. Сейчас задача – спасти свою честь.

Про честь загнул, конечно, но пополз. Как разведчик через линию фронта – левое плечо вперёд, правое…. И локтями, локтями упираюсь. Голова кружится…. до тошноты. Но земля рядом – лбом уткнусь, отдышусь и дальше.

Добрался до стены – где выход, не знаю. Но я уже в тени, меня уже не видно – кинутся искать, а не тут-то было.

Ползём дальше, по периметру – должен быть выход, ведь как-то же вошли. Хотя, наверное, громко сказано – выход для тех, кто ходит, мне следует поискать выполз.

Что это? Спуск в подвал? Ступени. Дальше вода. Не врюхаться бы, а то придётся бичей на помощь звать. Вот смеху-то….

Обогнул ловушку, чешем дальше. Конца и края нет пути. Но это не дело – пусть голова кругом и тошнота в горле, так мне теперь в гада ползучего превращаться? Надо пытаться встать и идти, ну, хотя бы держась за стену.

Встал и…. И меня швырнуло на стену, ладно спиной – опёрся, не упал. А у костра – больше ничего и не видно – пироги за сапогами, утюги за пирогами…. Голова кругом, подступила тошнота. Сейчас вырвет…. Не вырвало.

Сглотнул слюну. Шаг вперёд – плечо касается стены и ладони на ней. Другой….

Всё кружится, голова кружится, стена шатается, а я иду. Даже напеваю:

– Нелёгкой походкой матросской иду я навстречу врагам….

Это ректификат во мне поёт. Вот хмель пройдёт и всё наладится, всё будет хорошо. Из худших передряг выкарабкивались….

Нет, так хреново мне ещё никогда не было. Ах, Билли, Билли, как ты сейчас нужен. Неужели не слышишь вопли мои в своём виртуальном благополучии?

Вход возник внезапно – тёмным проёмом в серой стене. Плечо и руки потеряли опору и я вывалился в черноту летней ночи. Но упал не лицом в землю, как следовало ожидать, а затылком хряпнулся об неё. Потому как почва под ногами, будто утлая лодчонка на крутой волне, вдруг вздыбилась, норовя погрести. И погребла, если б я не прянул назад.

Искры из глаз. Грохот удара от мозжечка мозговыми извилинами прокатился до вмятины лобовой кости и застрял в ушах.

От болевого шока люди теряют сознание. Но боли нет, и сознание при мне. Лежу, гляжу в небо звёздное в разрывах быстро несущихся облаков, и никакого нет желания вставать и заводить юлу. От скупого света звёзд и перевёрнутого месяца поблёскивают лужицы и капли на листве – свидетельства недавнего дождя. Новая обстановка иным мыслям дала ход.

Куда бежишь, Алексей Владимирович, от кого? Задуматься, и не ясно – куда и от кого. Впрочем, куда понятно – домой, к оптимизатору, к заветному ящику в столе. От кого? В теперешнем физическом состоянии тебе не только не найти дом, а и до города не добраться – ты даже не знаешь в какой он стороне. А эти люди…. Ну пусть бичи, отбросы общества, а вот не бросили бездыханного при дороге, приняли участие – приволокли, приютили, накормить пытались. Не впрок, конечно, но и они крысятину не от снобизма жрут. И ещё человечину. А может, врут – с них станется. Пьют всякую дрянь. Но ведь люди же! И Кащеевна с её неутолимым сексуальным голодом отвратна, но понятна. Что же мне бежать от них, если сам Всевышний послал на выручку. А не они, так загибался бы сейчас в кювете придорожном….

Впрочем, спорно. Не они, так кто-нибудь другой, поприличней и сердобольней, подобрал и определил в больницу. Может, Наташа сейчас сидела бы рядом. Может оптимизатор был бы на руке. А может, ментовские наручники….

Вздохом подавил неосуществившиеся мечты. Имеем, что имеем, и не время фантазировать. Надо возвращаться к костру и брать контроль над бандой помойных придурков. Стану для них шаманом и колдуном, Петром-ключником во вратах рая. Заставлю на себя молиться. Они на руках унесут меня домой к оптимизатору, а уж Билли решит все проблемы.

Вам ещё будут завидовать зажравшиеся городские бюргеры, грозил тем, к кому полз на свет костра. Нашел, кого бояться – это уже себя упрекал – три класса и коридор суммарно на шестерых против твоей…. пусть немного повреждённой, но ещё – о-го-го! – на что способной головы. Её и надо включать в первую очередь, а ты….

Костёр догорал – рубинился углями, по которым изредка пробегали язычки пламени. Подступившая тьма укрыла покрывалом упившихся, упевшихся и уплесавшихся бичей. В сторонке пыхтело и ворочалось бесформенное нечто – я так подумал, брачная ночь у моей невесты. Ну, помогай Бог!

Эти люди ещё не знают, что их ждёт завтра – пусть спокойно добичуют последние часы. С этой мыслью уснул.

Это был карьер. Нет, сначала был карьер – добывали бутовый камень, а потом надумали его дробить, и построили щебёнчатый завод. Производственный цех поставили, пристрой для мастерской, административное здание, гараж, котельную. Было время, он процветал, потом забросили – сдох Н-ский ЖБИ, ненужным щебень стал. Вывезли (растащили?) из корпусов всё ценное и забыли об их существовании.

Коммунальщики вспомнили – принялись возить, сливать, валить жидкие и твёрдые отходы в карьер, замутили голубую воду, одарили округу неистребимой вонью и целлофано-бумажной продукцией. Но и бомжей нечаянной радостью. Три в одном – крыша над головой, поле чудес (свалка) и дурная слава среди обывателей.

Поговаривали горожане, что бандюки ночами увозили свои жертвы на щебзавод, пытали в пустующих корпусах и прятали в воду концы. Тела убиенных покоились на дне карьера, а души блуждали по ночам, и находились очевидцы, утверждавшие, что видели в свете фар белые силуэты в чёрных проёмах окон.

Рядом федеральная трасса дугой выгибалась, а за ней берёзовая роща прикрывала городское кладбище. Говорили, страсти неземные творятся в этом гиблом месте. То баба голая, выйдя на обочину, помашет водителю – тормозни, мол, задержись-ка. То сама курносая с косой наизготовку за кюветом привидится. Кто-то чертей наяву зрел. Кому-то гроб дорогу пересёк. И кувыркались машины с асфальта, а на полосатых столбиках вдоль обочины обновлялись траурные венки.

Бывали мы с Лёвчиком ночной порой на этом повороте смерти. И вот что я Вам скажу – никакой здесь чертовщины нет. Из лесной чащи порою ночной бегают на свалку его обитатели. Видели мы лису, разбойницу рыжую – так сверкнула фиолетовыми зрачками на свет фар, что водитель мой по тормозам ударил.

– О ё…!

И будь асфальт сырой, то кувыркнулся бы «Лексус» вместе с нами.

Ежи, те клубочком свернутся – бойся, проколю! Да где там.

А ещё псы бродячие, коты бездомные – всяку тварь влечёт приторный запах свалки и возможность поживиться.

Теперь бомжи….

Туман, поднявшийся над карьером, растёкся за берега, запрудил окрестность. Проник в наше убежище и осветил его. Вернее рассвет и туман шли об руку – один в разбитые окна, другой в поверженные двери. Заворочались, закряхтели под дерюжками озябшие бичи и меня разбудили.

Было не лучшее утро моей жизни. Не чувствую голода, холода, пить не хочется – можно сказать, априори бытия, но поганое ощущение неудовлетворённости сушит душу. Вторые сутки немытое тело так и скинул бы с себя вместе с мятым костюмом. А что оставил? «Дырку в лобу»? Была бы шишка, было б проще – теплилась надежда: когда-то сойдёт. С этим изъяном в голове как жить? Впрочем, о чём я? Не собираюсь тут жить да и задерживаться надолго.

Ну-ка, подъём, братва бездомная, бичи помойные, беззаботные безработные. Дело есть на миллион – снесите-ка меня на Сиреневую 12. И да воздастся вам!

Боря Свиное Ухо выбрался из-под дерюжки, потянулся, трубно дунул меж ягодиц, спустил штаны и принялся мочиться в костёр. Брызги с кирпичей попали мне на ладонь. Встать двинуть в челюсть? Не получится. Убрал руку и в следующее мгновение уворачивался от направленной в меня струи.

– Что, буржуин, гребуешь? А как лакать заставлю….

Заныло под ложечкой. Не хватает тяму вот эту мразь двуногую в асфальт морально закатать. Какие-то слова сказать – убить, расплющить, раздавить. А может, молча схватить за мошонку и показать, кто в коллективе нынче бригадир.

Прихватило под ложечкой. Слов нет, сил нет. На что надеялся, Гладышев? Приручить это дерьмо? Да не во веки…. Надо было бежать, пока была возможность. А на эти отбросы, какая надежда? Забитые, задавленные, донельзя униженные они не знают жалости к слабейшему. Мыслил стать лучом света в тёмном царстве, а оказался предметом нечаянной радости: поиздеваться над беспомощным – то ли не праздник.

– Кащеевна, – в стороне ворчал Макс Афганец, ворочаясь с боку на бок и ощупывая штаны и пиджачишко, – зарекался с тобой ложиться – опять напрудонила по самые уши. Откуда в тебе сулей стока берётся?

Невеста покинула брачное ложе, подсела к костровищу, задрала подол цветастой юбки, разглядывая влажные разводья.

– Сам ты фуришься, культявый.

– Если б я, – огрызался одноногий, – то почему тогда Упырь сырой? Ты ж промеж нас лежала, вот и оросила.

– Вставай, кровосос, – ткнул драным зонтом, заменявшим ему костыль, неподвижную спину, – захлебнёшься. Ишь пригрелся в лужаке.

Филька выпростался из-под овчины, сел, протёр глаза, прокашлялся и сплюнул.

– Похмелиться ба.

Уч-Кудук встал на четвереньки и, что было мочи, дунул в потухший костёр. Серый пепел оголил чёрные угли.

– Опять ты, тварь, в костёр мочился!

– Почему я? – ощерился бывший трактирщик. – Это буржуй по своей барской привычке.

– Да он встать не может.

– Дак с колен.

– А вчера кто?

– Вчера можа и я – плохо помню: упились.

– Да-а, – бородач сменил гнев на милость. – Вот был вечерок-то – зараз мы флаконов шесть, а то семь оприходовали. Ты сколь принёс?

– Хрена ли считать, итить надо, промышлять.

– А с буржуем, что делать?

Все уставились на меня.

– Слышь, буржуй, за тебя нам что-нибудь отвалят?

– Или ты сам раскошелишься?

Вот она, переломная минута. Надо брать быка за рога. Надо сказать что-то такое, чтобы они повалились в ноги от моих слов и прослезились. Только где эти слова? Неужто я и мыслить разучился?

– Чего молчишь?

– Где твой дом? Куда вести тебя?

– Не вести, а нести – ведь он не ходячий.

– Э, погодите-ка, – Уч-Кудук воздел указательный палец к потолку. – Погодите, можа это не простой буржуй – банкир какой али директор. Смотрите, костюм на нём с иголочки и галстук в блёсках. Запонка была золотая, да какая-то сука уже стащила.

Он свирепо оглядел товарищей.

– Звонарь ты? С дороги его волок, под шумок и уволок.

– Гы-гы-гы….

– Да у тебя ума не хватит. Ты, Кащеевна, что ль?

– Можа и я. Вы что ль нахаляву очиститель выжрали вчера?

– Да много ли он стоит?

– А верните.

– Ладно, хватит, – Уч-Кудук сверлил меня взглядом. – Я так мыслю, не простого полёта птичка попалась. Что, буржуй, молчишь? Признавайся, банкир ты или торгаш какой, магазинами владеешь? Что за тебя мы можем поиметь? Оптом или по частям продавать – сегодня, скажем, пальчик, завтра ушко, послезавтра хренделёк? Баба-то любит?

И после этих слов я понял, что молчание – это главное моё оружие. А может и спасение.

Бичам понравилось Уч-Кудука предложение.

– В город пойдём, разнюхаем – кто из важных птиц пропал. А потом решим, как из её пёрышки повыщипать.

Бородач оглядел бомжей:

– Макс сторожить останется – от его не убежит.

– А можа я? – предложила Кащеевна.

– Ну, от тебя-то зараз смоется.

– Так привязать….

Туман осел, и солнечная сень пробилась в окна. Макс развешал штаны сушиться, тельняшку и пиджачишко драный. Сидел, насвистывая, пришлёпывая ладонью по остатку оттяпанной на середине бедра ноги.

– До вечера жрать не придётся, – сообщил мне бодрым голосом. – А пить захочешь, вон вода в приямке.

– Это ж свалка, – напомнил я.

– Не обращай внимания. Я поначалу тоже…. А потом привык, ни запаха не чую, ни вкуса – лишь бы жралось да пилось.

– Отравиться можно.

– Я тебе вот что скажу, человек ко всему привыкает. Потому он и царь природы, что всеяден и живуч. Вот, скажем, листья пальмы – такая флора жёсткая, что ни единой твари не по зубам. А американские коммандос жрут их как салат, и желудки усвояют.

– Откуда познания?

– А ты думаешь, я всю жизнь на помойке? Нет, брат, шалишь. Я, Звезданутый, в Афгане воевал, в десантуре. Командиром БМД был. Меня орденом Красной Звезды сам Батя награждал.

– За что?

– За личное мужество.

– А поконкретней.

– Да было дело….

Макс надолго задумался.

– А потом орден отняли, из войск попёрли – я ж сверчком был – и засудили.

– Проворовался? – наслышан был о недоброй славе армейских сверхсрочников.

– Если бы. Селение одно освободили, а там наши ребята пленные, как котята друг за дружкой ползают – слепые, глаза-то духи повыкалывали. Мы их в санчасть отправили – айболиты канистру спирта взамен. Выпили, крепко выпили – чего-то захотелось. В зиндане пара-тройка пленных духов парилась – вертушку ждали. Мы их на свет божий извлекли, секир башка сделали и в футбол играть. Может, никто б и не узнал, да на беду вертушку раньше срока принесло, а там с конвоем особист. Как наши мячики увидел …. Вместо духов повязали и домой.

Очень ясно представил красную землю Афганистана и кровь на десантных берцах. Вот летающие от ударов головы не рисовались воображением.

– Где ногу потерял?

– Это уж после тюряги – отморозил, а потом гангрена.

– Родом-то откуда?

– Не местный. Да там бы и жить не смог – стыдно.

– Макс, а не рано ты на судьбе крест поставил?

– У тебя есть предложения?

– Попробую помочь, если сгоняешь по указанному адресочку.

Вечером Афганец доложил мои предложения собравшейся публике.

– Так ты всё-таки Н-ский? – усомнился Упырь. – А мы прошлись – и ни одна собака о тебе не плачет.

На этот раз в руки бомжам достались вполне приличные трофеи – колбаса, селёдка, хлеб. Водка на десерт. А может, прикупили, спроворив где-то деньги.

Сели ужинать, мне объявили:

– Ты на диете. Худеть будешь, буржуй, пока имя не вспомнишь.

После трапезы задумались, как устеречь меня от побега.

– Я с ним лягу, – вызвалась Кащеевна.

– Проспишь.

– Так привяжите.

– В коморку запереть, – предложил трактирщик.

– Со мной заприте.

И нас запёрли с Надеждой Власовой в одной из пустующих комнат административного корпуса – единственной, где уцелела дверь. Путь туда проделал на Филькиной спине, и, сколь ни вертел головой, кружения не почувствовал. Обнадёживающее обстоятельство. Стало быть, вестибулярный аппарат тоже можно обмануть.

– Ну что, басенький, повеселимся? – Надюха жеманисто подбиралась к моему запрятанному в штанах сокровищу.

– Это вряд ли.

– Почему?

– Физиология, – я кивнул на апатичное его лежание.

– А я кое-чего припасла, – лукаво усмехнулась совратительница, извлекая из кармана драной кофты початую бутылку с полукольцом копчёной колбасы. – Пей, закусывай.

Я глотнул из горлышка.

– Пей, пей.

Афродита начала раздеваться.

О, Господи, да неужто алкоголем можно отвращение залить?

– Пей, пей, – Надежда сделала мне знак.