Обычно мне нравится бег. Это модно, особенно когда занимаешься бегом в одном из лучших клубов столицы. Это полезно для здоровья, хотя, наверное, говорить о пользе для здоровья совершенно нелепо в свои двадцать три года. Но самая главная причина – час бега хорошенько перезагружает мозги, выгоняет из головы дурные мысли, к концу дистанции голова становится абсолютно пустой, в голове остается только одно желание – добежать до финиша, достичь своей цели. Пульс подскакивает до двухсот ударов в минуту, во всем теле появляется странная легкость, последние несколько десятков метров тело словно немеет, с трудом преодолевая сопротивление воздуха, кажется, что ноги вот-вот оторвутся от дорожки и ты взлетишь к облакам. После марафона тело награждает тебя неслабым выбросом дофамина, настроение неумолимо ползет вверх. И после бега у меня никогда не бывает бессонницы. Дурацкая особенность моей нервной системы – когда я чем-то слишком огорчен или взволнован, я совершенно не могу уснуть и всю ночь ворочаюсь в постели. Я стараюсь бегать хотя бы пару раз в неделю, обычно после занятий в универе или поздно вечером, когда в зале не так много народа, потому что бегать в переполненном зале совсем не классно. С пяти до восьми здесь такой своеобразный час-пик, когда в зале не протолкнуться и приходится занимать убогую очередь на дорожку и толкаться плечами, чего я страшно не люблю. Я вообще не люблю людей. Поэтому я стараюсь приходить в зал, когда народу еще немного, так как я хожу туда исключительно чтобы заниматься, а не стараться кого-то снять, как большинство здешних обитателей. Мне это абсолютно не интересно. Мне вообще не интересны девушки.

Я занимаю свою, самую крайнюю дорожку, справа от меня расположены искусственные пальмы, я ни разу не видел, чтобы на их глянцевых узких листьях лежала пыль, с чистотой здесь всегда все в порядке. Я надеваю обтягивающую борцовку и спортивные штаны, обычно черные или цвета хаки, не скажу, что это мои любимые цвета, но в них я кажусь старше. Я втыкаю наушники и устремляюсь вперед, прямо передо мной висит огромный, во всю стену экран, на нем всегда транслируется одно и тоже изображение – берег океана, окутанный сонной дымкой, золотой песок под ногами, наползающая на самую кромку воды пушистая кипельно-белая пена и пляж, уходящий вдаль… Это Калифорния, baby… Мой фетиш. Слева от меня встает солнце, кондиционер сзади усиленно имитирует морской бриз… Все мысли постепенно отключаются, и я полностью переношусь туда, в страну вечного счастья.

«If a moment is all we are Or quicker, quicker Who cares if one more light goes out? Well I do…» – подпеваю я Честеру когда силы начинают меня покидать и дыхание моментально сбивается.

Последние минуты бежать всегда реально тяжело, с меня градом катится пот, и я вытираю его со лба белоснежным полотенцем. Хочется все бросить ко всем чертям и переключить уже скорость на ленивые шесть километров в час, но я, стиснув зубы, терплю. Так я тренирую характер. Обычно в эти последние минуты ко мне подходят знакомые девчонки и начинают меня подбадривать:

– Бедняжка, ты весь вспотел, опять бежишь марафон, – вздыхает одна блондинка, я вижу ее часто, но хоть убей не помню ее имени, она всегда в боевой раскраске, с безупречно уложенными волосами и удушающим шлейфом дорогих духов. Она праздно болтается по залу, но никогда не бегает и не поднимает штангу, чтобы не вспотеть или не испортить макияж, ее взгляд всегда хищно рыщет по сторонам в поисках очередной жертвы.

– Walk away, baby, вали нахер… – еле слышно шепчу я ей чтобы окончательно не сбить дыхание, она мило улыбается, до нее категорически не доходит вторая часть фразы, хотя она и сказана на русском, услышав английскую речь вначале, она просто отключила свой и без того небольшой мозг и уже не вслушивается в дальнейшие слова. Я не представляю для нее никакого интереса, ведь я не олигарх, а всего лишь детеныш олигарха и она прекрасно понимает, что я вряд ли буду тратить отцовские деньги исключительно на нее. На телок вообще не стоит тратить деньги, пусть этим занимаются задроты, у которых проблемы с внешкой или самооценкой.

– Я буду болеть за тебя, Айвен… – еще раз многозначительно улыбается она и уходит.

Мое имя Ваня, но здесь меня знают как Айвена, это Иван на английский лад, буква “I” в английском языке в первом открытом слоге читается как «aй», но в некоторых закрытых тусовках меня знают как Яна. Я ненавижу свое дурацкое, дурацкое имя, наверное, мать выбрала его назло или просто особо не заморачивалась и ткнула пальцем в первое попавшееся. С этим именем у меня всегда идут дурацкие ассоциации с Иванушкой дурачком из сказок или с каким-то сиволапым крестьянином в лаптях, поэтому я сам назвал себя Ян. Это мой творческий псевдоним, мой ник, мое темное альтер эго. Ян – это Иван по-польски, сразу же это имя обретает заграничный привкус, некий европейский флер, оно подходит мне намного больше, чем банальное «Ваня». Ян даже звучит намного лучше – коротко, емко и хлестко, как пощечина. Две буквы, как добро и зло, Инь и Ян, черное и белое. Необычное, запоминающееся и редкое. Да, иногда детям приходится исправлять родительские ошибки.

Мне реально нравится бегать, после пробежки я всегда чувствую себя бодрым, полным сил и способным преодолеть любые препятствия. После марафона в десять километров в крови бурлит адреналин, во всем теле появляется легкость, кажется, что можно взлететь только лишь оттолкнувшись от дорожки. Странно, что мои любимые кроссовки Air Jordan не обладают такой способностью, за те деньги, что их продают, у них вполне должна быть еще куча полезных фишек – от скрытой в них камеры до способности летать… Дорогие кроссовки – это еще один мой фетиш…

***

Сегодня бег совсем не помогает. Он забирает у меня последние крохи моих сил, я чувствую, как голова кружится и долго сижу в раздевалке на скамейке, пытаясь прийти в себя. Чувство бесконечной усталости лежит на моих плечах, словно бетонная стена. Наверное, никогда в жизни я не чувствовал себя так опустошенно. Я мысленно ругаю себя за то, что не остался в отеле, сейчас мне вообще не следует светиться на улице, учитывая, что у меня очень серьезные проблемы практически по всем фронтам. Надо же было умудриться так совершенно по-дурацки вляпаться в это дерьмо. Что я сделал не так? Я в сотый раз мучительно размышляю над этой ситуацией и прихожу к выводу, что, пожалуй, я вряд ли мог что-то серьезно изменить. Не ехать с Крис? Не сдавать отца с потрохами конкурентам? А к дагестанцам я вообще не имею никакого отношения, только вот эти обезьяны с тесаками этого не понимают. Как я могу все исправить? Самым оптимальным решением будет свалить в Калифорнию, правда, в последние дни эта мысль совершенно меня не греет, я окажусь в чужой стране совершенно один, без денег, без единого человека, который хоть как-то мог бы поддержать меня или помочь. Телефон негромко вибрирует, таймер обратного отсчета присылает мне сообщение, что до вылета остается 9 часов, я в миллионный раз смотрю на выскочившую на экран картинку – ядовитая зелень пальм, полоса белоснежного песка, уходящая вдаль, нереально-голубая лазурь океана. Я до сих пор не верю, что через каких-то двадцать часов я наконец увижу это своими собственными глазами.

Я наскоро кидаю свои вещи в сумку и выхожу из спорт клуба, не переобув кроссовок, они ярко-красным заревом пламенеют на моих ногах, я шлепаю по грязной растаявшей снежной каше, периодически проваливаясь в эту растаявшую грязь почти по щиколотки в кроссовках стоимостью почти полмиллиона рублей, такси давно ждет меня за шлагбаумом. Я мысленно ругаю тупоголовых мудаков из руководства, которые не разрешают такси въезжать на парковку для посетителей клуба. Хотя здесь редко кто ездит на такси, все в основном за рулем своих очень и очень недешевых тачек. Мне же приходится пользоваться услугами такси, после того как мой мудила-отец отобрал у меня тачку в воспитательных целях. При одной мысли об отце меня передергивает от ненависти. К своим дорогим родителям я испытываю всю гамму отрицательных переживаний – ненависть, отвращение и презрение, им нет до меня никакого дела, и я могу с гордостью называть себя социальным сиротой.

– Эй, пацан, иди-ка сюда, – отвлекает меня от размышлений о моей тяжелой сиротской доле какой-то лысый тип, высовывающийся из окна внедорожника, – что за блядская парковка, ты не в курсе? Как мне теперь отсюда уехать, эта карта не работает нихера… Поди-ка сюда…

Его последние слова буквально выбешивают меня, да, я молод, но это не дает ему никакого права тыкать мне и обращаться ко мне «пацан». Он тычет парковочной картой в мою сторону, у него абсолютно пустые глаза и взгляд быдла, его огромные руки в наколках почти наполовину высунулись из окна машины. Он активно машет мне руками чтобы я подошел ближе.

– Any problems? А как ты вообще сюда заехал, дядя? – естественно, я остаюсь стоять на месте, я не мальчик на побегушках и меня страшно бесит, когда ко мне обращаются «пацан», пусть ищет пацанов у себя на районе.

– Шлагбаум был открыт, а по моей карте он не открывает, у меня гостевое…

Кажется, этот дятел заехал со своим гостевым на стоянку для членов клуба.

– Ресепшн тебе в помощь, папаша, прекрасные девы освободят тебя из этого чудовищного плена – кричу ему я, он морщится в ответ:

– Да ну нафиг, опять туда переться, выпусти меня по своей карточке, тебе что – сложно?

Я усмехаюсь его наглости, неужели он всерьез думает, что я буду бегать по парковке, по этому месиву из грязного снега и воды, в своих новых кроссовках за пять сотен косых по щелчку его пальцев:

– Пятерка….

Он внимательно смотрит мне в глаза:

– А ты часом, не охуел, мальчик? Я ж типа просил тебя бескорыстно помочь?..

Я беспечно улыбаюсь:

– Бескорыстная помощь всегда в итоге обходится дороже. Ресепшн тебе в помощь, дядя. А тебе не помешает пройтись, говорят, ходьба здорово помогает от геморроя и ранней импотенции…

Я поворачиваюсь к нему спиной показывая, что наш разговор окончен, но он окликает меня:

– Да хер с тобой, договорились… Просто влом тащиться…

Я оборачиваюсь к нему и вижу у него в руках пятитысячную купюру, он протягивает ее мне через окно машины:

– Давай быстрее, малой, меня баба ждет. Шевели булками… Запрыгивай в тачку, выпустишь меня по своей карточке… Докину тебя до метро…

Я слегка офигеваю, что-то не так, все это как-то неправильно, таких мудаков просто не бывает в природе, я подхожу к нему ближе, меня смущает его взгляд, он смотрит настороженно и его пальцы крепко сжимают руль, я не успеваю ничего сказать, как на меня сзади набрасываются двое, зажимают мне рот рукой и заталкивают в машину.

– Эй, что за херня? Вы охуели? Отец закопает вас живьем! – ору я, мне просто дико страшно, на пикап-тренингах нас часто учили разрыву шаблона, это когда человек совершает настолько нестандартные действия, что вводит ими другого человека в ступор. Обычно это используется для того, чтобы в момент замешательства, возникающего в этот момент, предложить человеку новый вариант поведения. Кажется, у меня только что произошел разрыв шаблона. На заднем сиденье два амбала зажимают меня с двух сторон так, что я не могу даже вздохнуть, один из них связывает мне руки:

– Выпустите меня немедленно, гандоны… – ору я и один из них отвешивает мне совершенно невежливую и весьма ощутимую затрещину:

– Заткнись, сучонок, – говорит мне он и заталкивает в рот кляп, у него совершенно равнодушный взгляд, словно я не человек, а неодушевленная вещь, мне становится так страшно, что мои зубы непроизвольно начинают стучать друг о друга.

Чего они хотят от меня? Будут требовать с отца выкуп? Заплатит ли им отец после того, как мы разругались с ним вдрызг и я послал его к черту? Я начинаю немного сомневаться в его родительской любви, но попробовать все же стоит. Я мычу и жестами показываю на кляп и один из них нехотя вытаскивает его:

– Будешь орать, я забью его тебе прямо в глотку, понял? – предупреждает он.

Я киваю:

– Да, понятно, я понял, позвоните моему отцу, он заплатит…

Один из них криво усмехается:

– А нам деньги не нужны. Ты конкретно накосячил, парень. Расплатишься своей шкурой…

Я холодею от страха, я привык, что деньгами можно решить все, все проблемы и траблы решаются с помощью денег, бабло всегда побеждает зло. Мне приходит в голову, что их нанял отец Кристины… Или дагестанцы, хотя не похоже, сработано слишком профессионально, явно не их уровень… А значит, остается только Валентин Сергеевич.

– Послушайте, отец заплатит, я не хотел, давайте договоримся, ребята – всхлипываю я и мне снова заталкивают кляп в рот.

– Не договоримся, малой. В этот раз тебе придется за все ответить самому. Такой большой мальчик, а все на отца надеешься…

Я всхлипываю от ужаса, животный страх липким потом выступил на моей спине, мне так страшно, что даже трудно дышать, я делаю судорожные вдохи, словно нахожусь глубоко под водой. В машине стоит мертвая тишина, я смотрю в окно, мы выехали из города и за окнами начались пролески, машина съезжает на проселочную дорогу, мы долго петляем по ней. Меня абсолютно покинули силы, я весь обмяк, как подтаявшее мороженое, все мои мышцы превратились в студень, мне так страшно, что, наверное, я не смогу даже сопротивляться. Все происходящее кажется мне нереальным, этого просто не может происходить со мной, этого не должно происходить со мной. Мне всего двадцать три, у меня впереди вся жизнь. Машина останавливается и меня вытаскивают из машины, нас ждут еще двое, они такие же, как эти – здоровые и неразговорчивые, они сидят прямо на комьях свежей земли, позади их вырытая яма.

– Наконец-то, чего как долго? – ворчат они, поднимаясь на ноги.

Я замечаю у одного из них сбоку кобуру пистолета, они хотят меня убить и закопать здесь, где меня никто никогда не найдет. Меня не станут даже искать, мои непутевые родители думают, что я свалил в Штаты на ПМЖ, у меня нет ни единого друга, который бы стал беспокоиться обо мне. Я исчезну, словно меня никогда и не было в этом мире. Так просто не должно быть! Я толкаю того, кто меня держит плечом, он падает от неожиданности, и я бегу изо всех сил, они бросаются за мной. Я ожидаю услышать выстрелы, но они не стреляют, в голове всплывает мысль, что человек не может услышать звука выстрела пули, которая его убивает, все происходит мгновенно. Я оборачиваюсь и вижу, что все четверо бегут за мной, я петляю по лесу и мои преследователи теряются из виду. После получаса изматывающего бега я в изнеможении прислоняюсь к стволу корявой сосны, ее ствол холодный и шершавый, я спиной ощущаю жесткие неровности ее коры, я быстро распутываю веревки, кожа на запястьях саднит и ноет. Мои преследователи никуда не делись, я точно знаю, что они от меня не отстанут, они загоняют меня как зверя, видимо, двое бегут сзади и двое обходят меня с обеих сторон, поэтому у меня нет ни одной минуты, мне нужно бежать иначе они найдут меня. Они совсем близко, я слышу их голоса:

– Эй, выходи по-хорошему, сучонок! Мы все равно тебя поймаем…

Я бросаюсь бежать дальше, мои новые Air Jordan стали совсем черными от налипшей грязи и насквозь пропитались водой, грязь скрыла их ярко-красный цвет. Мелькает совершенно ненормальная мысль, что теперь они безнадежно испорчены, как будто это вообще имеет сейчас какой-то смысл. Если они сейчас убьют меня, наверное, мне будет уже все равно.

– Вон он, вон там, слева! – слышу я совсем близко.

На лес надвигается темнота, я понимаю, что они выследили меня по моей белой куртке, я не раздумывая снимаю ее и остаюсь в тонкой футболке, мне дико, непередаваемо страшно, кажется, от страха я поскуливаю на бегу я загоняемый охотниками зверь. В моей крови бурлит адреналин, я ничего не вижу и не соображаю от страха. В голове стучит только одна мысль – если я сейчас остановлюсь, я умру, я должен бежать, пока у меня хватит сил.

Меня внезапно сбивают с ног, и я оказываюсь на земле, я абсолютно не чувствую холода, просто мое тело вдруг перестает принадлежать мне, я перестаю его чувствовать. Меня поднимают и ставят на колени, я вижу направленный на меня ствол:

– Хорошо бегает, пиздюк, – со злостью восклицает один из них, – я последний раз бегал такие кроссы только в армии… Надо кончить его прямо здесь…

Второй усмехается:

– Будешь рыть тут вторую яму? Или потащишь его тушку по лесу чтобы он все вокруг заляпал кровью? сначала с ним поговорят… Поднимайте его…

Меня поднимают на ноги и волочат куда-то, я покорно перебираю ногами, я выдохся, сдулся, как воздушный шарик. Я вспоминаю как в детстве смотрел фильмы про войну и концлагеря, тогда меня удивляло, что люди, идущие на расстрел, покорно шли на смерть, не сопротивлялись и не боролись за свою жизнь. Теперь до меня с трудом доходит, что когда тебе так страшно, ты не можешь не то, что сопротивляться, но даже дышать. Я смотрю на свои руки, перепачканные темной жирной грязью, на моих штанах в области паха большое пятно, я обмочился от страха. Один из них окидывает меня взглядом, в нем презрение, смешанное с жалостью:

– У него нет куртки… замерзнет же. Найти его куртку?

Второй махает рукой.

– Да хер с ним… Не замерзнет. Не успеет…

Меня тащат через лес, на проселочной нас ждет джип со снятыми номерами, меня толкают вперед.

– Давай иди. Только без глупостей, понял?

Дверь открывается, из машины выходит человек, он одет в темную куртку с капюшоном, капюшон падает ему на лицо и скрывает его, он скидывает его с головы, но мои глаза полны слез, и я никак не могу рассмотреть его лица. Он делает шаг мне на встречу. Это мой отец.

– Отец, эти уроды похитили меня… – мой голос срывается, он качает головой:

– Я в курсе, это же мои люди, – совсем тихо говорит он и не смотрит мне в глаза.

Только сейчас до меня доходит, что именно он приказал этим уродам похитить меня, я просто не могу в это поверить. Ведь всего лишь за несколько месяцев до этого…

Глава 2

Кофе – мой друг

Музыка – мой drug

И всё, что вокруг – я могу сыграть

Дорога – мой дом

Небо – моя тетрадь

Пока мы вдвоём, мы точно не будем спать…

Нервы

Я слышал, как поздно ночью вернулся отец, сквозь полудрему я слышал, как внизу еле слышно гудели ворота, и я слышал звук двигателя его автомобиля, хотя производители этих монстров и утверждают, что их движки работают почти бесшумно. Я сплю довольно чутко и мое ухо сразу улавливает какие-то посторонние звуки, даже если это всего лишь урчание движка. Я недовольно морщусь и снова пытаюсь провалиться в ускользающий от меня сон. Значит, отец вернулся из командировки, ворочаясь в постели я ловлю себя на мысли, что он всегда возвращается поздней ночью, как будто нельзя эту лишнюю ночь провести в отеле, а не гнать по ночной трассе, выматываясь из последних сил. Он странный. Несмотря на то, что мы живем с ним вместе, я его практически не знаю, и, если честно, совсем не хочу знать. Он для меня лишь источник денег и других материальных благ, которыми он не очень спешит меня одарить. Я вспоминаю, что человеческие детеныши, как самые сложные организмы, наиболее поздно из всех детенышей животных могут жить самостоятельно. Мне двадцать три, а я все еще не могу жить самостоятельно.

Это очень плохо, он вернулся из командировки раньше, чем я рассчитывал, а это значит, что утром меня ожидает семейный завтрак. И разборки. Нудные нотации. У меня уже выработался своеобразный иммунитет на его недовольный взгляд, которым он постоянно ощупывает меня, на его нудный голос, которым он вечно сравнивает меня и его, когда ему было столько же лет, как и мне сейчас. Сравнение, как вы понимаете, никогда не бывает в мою пользу. Он всегда мной недоволен, ведь я, его единственный сын и наследник, вечно не оправдываю высоких надежд, возложенных на меня. Если раньше я как-то и старался соответствовать его высоким ожиданиям, то довольно скоро забросил это занятие, это также невозможно, как допрыгнуть до луны. Кроме меня у него есть еще две дочери, но они еще совсем мелкие и спрос с них небольшой, все-таки они бабы. А с баб в нашей патриархальной семье обычно вообще не бывает никакого спроса, здесь я полностью согласен с отцом. Утром его жена робко входит в мою комнату и отдергивает шторы, в комнату сразу проникают солнечные лучи и причудливыми узорами раскрашивают потолок. Здесь, за городом, всегда просто чудесно, чистый сосновый воздух, птичьи трели по утрам и застывшая в ветвях огромных сосен серебряная луна летними темными ночами. Словом, здесь все по самому высшему разряду:

– Доброе утро, мы ждем тебя на завтрак. Отец приехал…

Она поспешно выходит, теперь мы с ней уже не собачимся, у нас молчаливый нейтралитет, мы оба стараемся вообще не разговаривать друг с другом, кажется, за три недели, что отец был в командировке, мы не сказали друг другу и пары слов. Я наскоро умываюсь, тщетно пытаюсь пригладить торчащие во все стороны кудри. Они, как и имя, достались мне от матери, и они также жутко меня раздражают. Из-за них у меня уж слишком слащавая внешность, хотя девчонкам нравится. Я спускаюсь вниз, вся семья уже в сборе, отец сидит во главе стола, а девчонки, мои сводные сестры, жмутся к нему со всех сторон. Старшей из них, Дине, десять лет, а младшей Алле шесть, и они обе блеклые и бесцветные, с мышино-серым цветом волос, со светлыми, почти не заметными на невыразительном лице ресницами и бровями, как и у их матери. Я также стараюсь с ними не общаться.

– Здравствуй, отец! – широко улыбаюсь я и сажусь на свое место, он долго смотрит на меня в упор и хмуро кивает головой.

– У тебя круги под глазами, – наконец скупо роняет он после продолжительного молчания, – чем занимаешься ночами?

Его тон очень холодный, недовольный, я мгновенно понимаю, что после завтрака меня ждет неприятный разговор, эта сука моя мачеха уже настучала, что я последние две недели частенько не ночевал дома. Я развязно улыбаюсь ему в ответ:

– Знаешь ли, любовь… Первые трепетные чувства…

Он смотрит мне в глаза, у него тяжелый пронизывающий взгляд и я привычно опускаю глаза вниз, спорить с ним бесполезно. Особенно перед тем, как собираешься просить у него денег. Мы все некоторое время молчим, я равнодушно ковыряю испеченные мачехой сырники, лишь девчонки негромко переговариваются между собой.

– Ян опять обзывал меня жирной коровой и говорил, что на мне никто никогда не женится… – восклицает Дина, отец строго смотрит на ее и она мгновенно замолкает, осекшись на полуслове. Мелкая тупая сучка. Весь наш дальнейший завтрак проходит в полном молчании, отец неспешно допивает кофе и просматривает газету, я пытаюсь незаметно улизнуть из-за стола, но он окликает меня:

– Ваня, жди меня в кабинете… – бросает он мне в спину.

Я чертыхаюсь про себя и послушно плетусь в кабинет, отец входит следом и кивает мне на стоящее перед ним кресло, сам он садится за свой массивный письменный стол, отчего наше общение сразу приобретает некий официальный характер, я сразу же начинаю чувствовать себя провинившимся школьником, ожидающим выволочки в кабинете директора. Он вновь окидывает меня тяжелым взглядом:

– Что еще за Ян? – бросает он после длительного молчания.

Я развязно улыбаюсь:

– Ну это что-то вроде… творческого псевдонима. Иван по-польски…

Он хмурится:

– По-моему, мы в данный момент находимся не в Польше. Чтоб я этого больше не слышал…

Я протестующе дергаю плечом:

– Я уже сто раз говорил, что мне не нравится мое имя. Я же не виноват в том, что меня назвали этим тупым деревенским именем, как сиволапого крестьянина… Могли бы и подумать подольше…

Я встаю на ноги, я уже знаю, что во время споров нужно находиться выше собеседника, тогда у тебя есть шанс быть услышанным, но потом опять сажусь в кресло под его тяжелым взглядом.

– Это красивое русское имя, – цедит он, разлепив свои мясистые губы. – Так назвала тебя мать. Чтоб я этого больше не слышал, ты понял?

Я киваю, хотя в душе я весь киплю от злости:

– Хорошо, я скажу всем чтобы меня звали Иванушкой, как считаешь?

– Перестань ерничать… – обрывает он меня, и я замолкаю, не забывая, однако, развязно улыбаться.

Я не испытываю любви к человеку, сидящему напротив и которого я называю своим отцом. Он для меня не только источник материальных благ, но и кнут, который может больно наказать за неповиновение. Я вспоминаю, что не испытывал к нему особой любви и в детстве, возможно потому, что видел его крайне редко. Тогда он строил свой бизнес. Жил только им. Хотя за прошедшие двадцать лет ничего кардинально не поменялось. Для него всегда на первом месте будет его бизнес, который он якобы строит для нас, а мы, разумеется, недостойны столь высокой чести. Он вновь пронзает меня взглядом:

– Чем занимаешься?

Я беспечно жму плечами:

– Хожу в универ, учу английский…. Тренинги, семинары. Пытаюсь стать достойным тебя…

Я даже не пытаюсь скрыть иронию, и он хмурится еще больше:

– По-моему, ты опять занимаешься херней. Ирина слышала твои разговоры по телефону. Ты опять связался с этой чушью, с этим твоим пикапом? Вместо того чтобы учиться?

Я деланно широко открываю глаза, значит, мачеха теперь по его приказу подслушивает мои телефонные разговоры. Но я допускаю и тот вариант, что он каким-то образом умудрился установить на мой телефон шпиона или установил камеру в моей комнате, хотя вряд ли. Даже для него это слишком низко.

– Какой еще пикап? – я невинно хлопаю глазами, – пикап нужен только лохам со стремной внешностью, у меня нет с этим проблем. Да и времени нет, я же учусь. Знаешь, есть такой старый бородатый анекдот, как пошел чувак на курсы пикапа, а там все про баб и ни слова про машину…

Он морщится и бросает мне бумагу, я вглядываюсь – это детализация расходов с моей карты за последний месяц.

– ИП Дудиков Д.О., тренинг. Это что по-твоему?

Он вопросительно смотрит мне в глаза, у него тяжелый пронизывающий взгляд, и смотреть в его глаза реально сложно, я с трудом выдерживаю его взгляд. Почему-то часто смотря ему в глаза у меня нет ощущения, что человек, сидящий напротив, является мне отцом, мне больше приходит на ум, что я его наемный персонал, принятый им на должность его сына. И справляюсь я с этой должностью, разумеется, из рук вон плохо.

– Этот чувак натаскивает меня по английскому, of course, – восклицаю я, – ты же знаешь, что я хочу переехать в Штаты, Калифорния, океан, the American dream…

Его лицо хмурится еще больше:

– Я примерно знал, что ты начнешь выкручиваться и попросил пробить этого твоего Дудикова, поэтому я прекрасно знаю, какого рода тренинги он ведет. Я позвоню кому следует, чтобы к нему заглянула налоговая. Что скажешь?

Я равнодушно жму плечами:

– Звони куда хочешь, мне все равно. Он ведет много разных тренингов, я же хожу к нему исключительно на английский, мне нет дела до его других тренингов. Мне некогда заниматься ерундой. У меня впереди диплом. Практика. Экзамены. А если бы он оказался педиком, ты бы и меня причислил к ним, только потому что я к нему хожу, зашибись логика…

Отец шумно выдыхает, его глаза наливаются кровью от ярости:

– Мой помощник проследил за тобой и видел, как вы шаритесь по торговым центрам и пристаете к женщинам…

– Конечно, а где же еще мы можем познакомиться с иностранцами как не в торговых центрах? Или ты предлагаешь мне тренировать язык, practice the language, с Марьей Ивановной, которая сроду не общалась ни с одним иностранцем? Мне нужен живой диалект, а не речи викторианской эпохи…

Отец ударяет кулаком по столу, и я замолкаю, несколько секунд он просто смотрит мне в глаза:

– Я удивляюсь, как ты научился так врать и выкручиваться, я не был таким в твоем возрасте… Я имел уважение к старшим и не держал их за идиотов… Я всегда имел перед собой цели и шел к ним, а не бесцельно прожигал жизнь… иди…

Я киваю ему и быстро поднимаюсь со стула, наш разговор окончен и просить у него денег сейчас нет никакого смысла, значит, позже мне придется сделать еще один дополнительный вираж. В дверях я оборачиваюсь и широко улыбаюсь:

– Как же здорово, что ты приехал, папа…

Я еду в универ, хотя появляться там не обязательно, у меня последний курс, там, за унылыми университетскими дверями меня через длинных полгода меня ждет свобода. На лекциях совсем скучно и я слушаю ее вполуха, попутно переписываясь с девочкой, которую подцепил на прошлой неделе, кажется, ее зовут Марина, я ругаю себя за то, что забыл записать ее имя сразу, теперь приходится выкручиваться.

«Привет, baby doll, скучала по мне?» – лениво набираю я ей в Viber.

«Привет, Ян, – почти сразу же отвечает она, время ее ответа не превышает более одной минуты, это значит, что она крайне заинтересована в нашем общении, я вполуха прислушиваюсь к лекции:

«Спрос на факторы производства, является производным от функции спроса на товар, производимый с помощью этого фактора. В этой связи, спрос на фактор (ресурс) определяется производительность конкретного вида труда и уровнем цен на готовые блага…»

Просто нечеловеческая муть. Я снова смотрю в Вайбер, в нем новое сообщение:

«Здорово с тобой поболтали в прошлый раз))) Представляешь, завтра я собираюсь на выставку импрессионистов…»

Это прямой намек на то, что она будет не против, чтобы я к ней присоединился, и если бы я был каким-нибудь обычным лохом, с которыми она привыкла иметь дело, я сразу бы ей написал, брызгая слюной в экран что-то типа «здорово, возьми меня с собой» или еще хуже «пожалуйста, возьми меня с собой». Это первый, но верный шаг под каблук.

«О, импрессионистов можно любить или ненавидеть, но к ним нельзя остаться равнодушным… Их полотна заставляют нас задуматься о том, каким многогранным может быть мир. Эта специфическая техника мазков, чистые эмоции на фоне серых будней, череда печали и радости, возведенная до самой верхней, мажорной ноты…» – набираю я ей в ответ.

Она некоторое время молчит, переваривая полученный месседж. У меня в телефоне есть специальные заготовки, подходящие для описания практически всех видов искусства – художники, писатели, нужно только менять слова, хотя я действительно знаю, что такое импрессионизм. Это голубые балерины, бульвар Капуцинов и залитые солнцем стога, моя мать часто таскала меня на всякие выставки, когда я был совсем маленьким. Я вел себя тихо и изо всех сил делал вид, что мне действительно интересна эта муть, и за это она покупала мне игрушки и сладости. Нормальные товарно-рыночные отношения.

«О, ты тоже любишь импрессионистов, я их просто обожаю! – строчит мне она, – особенно мне нравятся балерины Дега, они такие… хрупкие и воздушные…»