Тетради 2016 года

© Александр Петрушкин, 2018

ISBN 978-5-4490-5484-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Хорошо лежать у неба…»

 
Хорошо лежать у неба
под пробитой головой,
чья прозрачна полусфера —
электрической дугой
 
 
хорошо, не умирая,
воздух ложкою скрести,
в смерть персты свои влагая,
воды сквозь неё мести,
 
 
хорошо в обнимку плакать
вслед за смертию своей —
и на цыпочках из рая
выдувать шары светлей,
 
 
затихать всей тьмы темнее —
с непришитой головой —
воробьиной печкой полным,
с ангельской, как речь, иглой.
 

(16/01/2016)

Пташка

 
И радость ласточки, и рукава садов,
и слово, что уловлено в садок,
и жженья пятнышко на языке чернильном,
в котором жизнь покажется недлинной,
но спутанной, где нас воды глоток
предожидает, ко всему готов,
среди предметов, что поют из линий,
 
 
где каменеет бледный Господин
от нас содеянных из радости и льдин,
и сброшенных, как мясо, сожалений —
всё это атом, что обнимет нас,
и понесёт в полёте, через мрак
в каком-нибудь созревшем мандарине,
 
 
с женой моей, прозрачными детьми,
которым мы всё зренье возвратим
жестокое, двойное, кем поднимем
свинцовых ласточек мы в разрывной полёт,
где птаха с неба отрывает ход —
срываясь в воздух, что собою пилит,
 
 
где в кольцевых, как выдохи, стволах
произнести не успевает «ах»,
но падает почти что без усилий,
кем радостно падение садов —
когда дыханье наше нас не ждёт,
в своём мерцая атоме мгновенном.
 

(01/2016)

«Наскальный человек, живущий внутрь …»

 
Наскальный человек, живущий внутрь —
не соблюдая временную жуть,
напяливает камень на пальто,
улиткою, по имени никто,
 
 
он совершает одиссею, путь —
попробуй за него, как тьма, скользнуть
и отразишься в вечности его,
которая, как изморозь, в стекло
 
 
сложилась вслед за пропуском твоим
где дворники мигают с лобовым
горячим задыханием ворон,
что в трещинах тройных несут урон —
 
 
когда-нибудь и я внутрь оживу
тревогу принимая, как жену,
пергамент, иероглиф и Урал —
ни для чего, который здесь соврал.
 
 
где камень, разрываясь, как орех
запоминает птичий тонкий смех —
и крутится внутри его спираль,
как человек, который долго спал
 

(18/01/2016)

Стеклотара

Сергею Ивкину

 
Густы бутылки нашего дыханья,
которые – средь осени звеня —
теряют все права на пораженье —
в её плавильне точного вина
 
 
«Вина их высока – и это право
хранить они устали» – говоря
так – дворники и грузчики устало
садятся справа, плакая в меня.
 
 
Я не горжусь своим прекрасным правом
взять на себя за речь свою вину
прямую, как портвейн и – грузчик Ваня
меня глотнёт и в тьму, и в глубину.
 
 
С густой бутыли станет он прозрачным
и полетит, как шарик надувной,
туда где вся вина меня лишь значит
и ничего не значит предо мной.
 
 
А на причале вглядываясь в наши,
холодные, как кашель, голоса
сгущаются улыбки или чаши,
в левиафана животах галдя.
 

(18/01/2016)

«С лицом холодным между крыл…»

 
С лицом холодным между крыл
и лошадиным ликом
не спрашивай – зачем я был
в твоей земле и дикой
зачем я жаждал речи, и
на рыбе бессловесной
своё дыханье рисовал,
как память о чудесной
твоей невидимой воде,
что между нами всходит,
как раненый слюдой олень,
как на заре уродец,
без серебра и без цены
зачем почти что даром
собою лошадь я поил
с которой рядом падал,
зачем, как бабочки, пруды
дыханья спрятав кокон,
как ангелы вокруг прямы
и крестятся из окон?
 

(19/01/2016)

«Где липы комната пуста…»

 
Где липы комната пуста
пока под нею Бог горит,
и – дерево свои уста,
его коснувшись, опалит,
 
 
где утка размыкает дождь,
сшивая за собой места,
где выпал вверх ногами свет
снег сосчитав в себе до ста —
 
 
там темнота моя стоит,
как дева [стыд] свои соски
разтеребив до молока
парного из моей тоски,
 
 
где листья, словно мертвецы
горят, как лампочки легки,
и хворостом стрекоз шуршат,
кровавя чёрные виски —
 
 
там ящерка, прижав к себе
свою мясную наготу,
бликует, как сгоревший лес,
и дует в чёрную трубу,
 
 
и выдувает липы в парк,
и птиц, которые густы,
летят, сгорая до угля
и камня, не в себе чисты.
 

(20/01/2016)

«Здесь свет всё заслоняет – даже свет…»

 
Здесь свет всё заслоняет – даже свет,
который я вписал неосторожно
в круг снега, в стыд свой, в то, чего здесь нет
а если есть – наверняка подложно.
 
 
Наверняка причины нет такой,
чтоб длить моё ему принадлежанье
и потому я в нём стою босой,
наколотый на иглы из молчанья.
 
 
Из треска додревесного его
я, вынутый рукою деревянной,
теперь лишь света стою одного
и свету заслонённому неравен.
 

(01/2016)

«Сад возьмёт твой след…»

 
Сад возьмёт твой след
и пойдёт, как кошка, сквозь тень —
 
 
человечек, что спит в середине,
поёт целый день.
 
 
День лежит в середине его
и прекрасен внутри,
 
 
как ключи, что из скважин
звенят, словно кошки когтьми,
 
 
и царапками сны
в животах надувных их скрипят,
 
 
где следы, как птенцы,
то умрут, то сады воскресят.
 

(21/01/2016)

«Бессмертник – ксерокопий наблюдатель…»

 
Бессмертник – ксерокопий наблюдатель,
отцвёл и ты, как конская коса
воды, что спит внутри у готовален,
когда внутри её течёт оса,
 
 
и чертит волдыри и полукруги
в немыслимом, как смерть, поводыре,
и лошади похожие на дуги
кусают отражения в дыре
 
 
твоей, бессмертник, но скорее данник
последних отражений – слепота
бумагу обнимает и светает,
как циркуль неба изнутри ведра.
 

(21/01/16)

«Метель, почти синица, чепуха …»

 
Метель, почти синица, чепуха —
пурга словесная на столике портвейна
плывёт по небу плотному песка,
чья приоткрыта ангелам всем дверца.
 
 
Плывут по небу ангелы мои,
чья плоть небрежна, непреодолима,
чей куст всегда пылает изнутри —
пока здесь плоть на хлеб с вином делима,
 
 
и смотрят вслед за музыкой моей
той, что плывёт по небу всякой плоти
по воздуху, зажатому рукой,
и с ключиком глагола в повороте.
 

(22/01/2016)

Воронка

 
Постепенные как рыбы
ходят, плачут между нас
снега вьющиеся глыбы,
как воронка или лаз,
 
 
но едва начнётся ветер
из пернатой тишины —
рыбы высохнут, как дети,
на песке своём черны.
 
 
И, когда в прозрачной сети,
ты здесь плачешь за меня,
распрямляя камни – светит
чёрно-белая земля,
 
 
где рукой своею рыбной
разломивши черноту,
рыбная душа, просветы
вертит взглядом, как черту.
 

(20—23/01/2016)

«Немолодая пара тишины…»

 
Немолодая пара тишины,
которой даже ангелы слышны,
переступает человечий слух
и невозможно более вздохнуть,
 
 
чем тройка, что по дому на санях
себя продлит в приподнятых снегах,
в морозе, в шапке волчьей, в рукаве
у лошадей неназванных кровей,
 
 
у твёрдой, молодой ещё, воды,
где бабочкой просверлены ходы
записаны как будто человек
побуквенно минует выдох, век
 
 
своих не размыкая, слепоту
жуя, как смех или мороз, во рту.
 

(24/01/2016)

«Удивительна ненависть и фонограммы…»

 
Удивительна ненависть и фонограммы
света, в котором нам шлёт телеграммы
каменный пёс, что из кадра ушёл —
в смысле музыку отсюда увёл.
 
 
дом ли скрипит, ощущая прорехи
эти подземные и извлекая
воды свои многоплодные – эти
воспоминания почвы и рая,
 
 
где непонятная стая твердеет
окоченев под просмотренным снегом,
после бежит через пропуски неба
или [точнее] становится гневом,
 
 
но удивлённым, как только собаки
это умеют, открывшие двери
для мертвецов, что за бок их хватают,
воспоминая отсутствие веры.
 
 
Скрипнет оконце чужой фонограммы —
некто его утирает от влаги
с той стороны, где потьма не бездонна,
но терпеливо растёт в красном маке.
 

(25/01/2015)

«Жук дождя меня во ртах…»

 
Жук дождя меня во ртах
своих держит, как сапожник,
из травы связав верстак,
где живой, неосторожный
 
 
жук себя со мной проносит
в грозди тающей земли —
от игрушек человечьих
сохрани меня, спаси.
 

(01/2016)

«Округлый голос голубей…»

 
Округлый голос голубей
как парус катится сквозь мячик
январский, никому-ничей,
свои края сказав иначе,
 
 
чем я его произнесу
холодной мельницей из пота,
в которой птахи на лету
звенят сквозь дерево потопа,
 
 
где отражается десант
из веток нищих и прозрачных,
что плавятся в узлах воды,
как бубенцы её двузначны.
 

(26/01/2016)

«О, бедная моя природа…»

 
О, бедная моя природа,
ты в слове плачешь надо мной —
пологая вода, погода,
деревья, тёмный перегной,
 
 
два-три прохожих, чьи не-лица
сметёт метель под полый снег,
грачи, снегирь или синица
delete чей растирает смех.
 
 
Жена и дым, два-три подростка
собака, что запишет двор,
и ангела просвет-заточка,
что колят левое ребро,
 
 
и спиртовые неба гвозди,
забитые в мои ключи —
не говори со мной, стрекозья,
теперь – по множеству причин.
 

(27/01/2016)

«Невинность предпоследней нас покинет…»

 
Невинность предпоследней нас покинет
в слезе что, оплатила весь проезд,
сбегая из трамвая человечка,
не чая боле перемены мест,
 
 
обозначает мягкий и округлый
беременный, как маменькин, живот
у Бога, что за нас умрёт упруго,
и, что возможно, нас не обождёт.
 
 
Опять, опять метла из побережья
темна и высока, а внутрь светла,
опять невинность ей кидает слёзы
которые из птиц сих испекла,
 
 
в ком мы, определив себя и место,
шуршим своей бесполой чернотой,
которое веретено и тесно,
а если и выходит, то слезой.
 

(28/01/2016)

«Утро фосфор ангельский порежет…»

 
Утро фосфор ангельский порежет
на деревьев мякоть и сквозняк,
вложит насекомые колени
в воздух их мерцающих заплат.
 
 
Отрывное зрение пространства,
повзрослев, уходит в водоём,
захлебнувшись зреньем, как пожаром,
утерявшим, словно чаек, дом.
 
 
Ты считаешь клевер, оступившись,
в паутины распускаясь весь,
чтобы свет на пауке увидеть,
на котором вырастил дверь в лес.
 
 
И когда по оттепели тонкой,
ты себя вслепую проведёшь —
холод из сустава камня вынув —
глаз его надорванный зашьёшь.
 

(29/01/2016)

«Рассыпешься, словно был снег…»

 
Рассыпешься, словно был снег,
обочинный след переполнив
из всех своих белых прорех,
где стыд твой разрежен и горний.
 
 
И вякнет монетка свой звук
неслышимый и неподвижный,
упав с тёплых век у старух
к похлёбке у ног чечевичных.
 
 
Но, если колеблется смерть,
здесь рядом с тобой оказавшись
то стоишь её ты, как лист
деревьев своих, вдоль пропавших,
 
 
когда рассыпается свет
и трогает свой позвоночник
как [в комнате детской] ночник
свой выдох, что падает в дочек.
 

(30/01/2016)

«Что за сила покинет зерно…»

 
Что за сила покинет зерно
сделав петли у стебля черней
в затворённое дно удлинится,
[из следов и корней
 
 
свяжет птицу и тень шерстяные,
и список имён,
вложит в глиняный рот
а затем, как ожог, разобьёт]?
 
 
Что за выдох здесь был
и на вырост зачем тебе дан —
как порушенный август и хвостик
синичий? И в токе семян
 
 
выбран ты, и зашит в своём теле,
как в шубы январь,
выдыхая лицо, как ожог,
что течёт за зерном в киноварь?
 

(31/01/2016)

«Иная очередность поворотов…»

 
Иная очередность поворотов,
животных, световых шумов-ежей,
 
 
что обгоняют души и пилотов —
огней своих монашеских нежней.
 
 
Ты поднимаешь, что проговорила,
что уронила в темени бултых —
 
 
вода расходится среди немногих женщин
и трещин, растворившихся на них.
 
 
Ты понимаешь, ты не говорила,
и ты не существуешь здесь ещё —
 
 
возможно, что тебя сейчас забыло
здесь время – то, которое ничьё.
 
 
а хлеб преломлен неба низкой призмой,
когда ты начинаешь мною жить
 
 
и сыплешься вокруг меня так дивно,
что вечность забываю как не быть.
 

(01/02/2016)

«Скрученною ласточкою стужи…»

 
Скрученною ласточкою стужи
[пожалеть бы, зрячего, меня!]
рядом с теплотрассой проезжают
три похожих на стекло коня,
 
 
ямы двухсторонние обходят
и, пугаясь цыканья копыт,
ломким льдом сшивают обе доли,
как французы лёгкими иприт.
 
 
Постепенный шум, в них начинаясь,
срежет речь их, деревянный мост,
как весло из вида упуская
в ласточке восшедшей на мороз.
 

(02/2016)

«Ты проводишь крота детских губ из земли…»

 
Ты проводишь крота детских губ из земли
до открывшейся в тёмное небо воды —
 
 
никого не случается в комнате той,
что с тобой породнилась своей темнотой.
 
 
Никого не включаешь, словно ангела свет
белый выключил так – будто ангелов нет,
 
 
и сочится пернатая кровь из воды,
поделивши её на гусей и следы.
 

(02/2016)

«Тепло, как флюс, торчит из февраля …»

 
Тепло, как флюс, торчит из февраля —
ещё одной зимы оборванная ветка
 
 
летит – не долетит – но взяв стрижа
как компаньона, станет здесь пометкой
 
 
и полем, и Батыем для зимы,
которая печёт в груди чечётку —
 
 
пока мы ей, как веточки, видны
когда заходим в кадр [не свой] нечёткий.
 

(02/02/2016)

«Весло на пряжу распуская…»

 
Весло на пряжу распуская
ненапряжённо и светло
метёлкою вода взлетает,
высчитывая дна число,
 
 
и, выдохнув наружу берег,
как заговор для жабр своих,
внутри её вдвоём смеются
несотворённые мальки.
 
 
Плывёт, пузырясь в отраженье
повязок кровяных, душа,
царапая под горлом жженье,
прочтённой галькою шурша —
 
 
и, на иные встав просторы,
сужаясь в щепоть облаков,
метла лакает новый воздух,
свернувший времени кулёк.
 

(03/02/2016)

«Барьер из дерева и сна…»

 
Барьер из дерева и сна.
Я верю, что, сойдя с ума,
в них звука сыплется желток
и пузырится, как ожог.
 
 
Ожегшись длинною пургой —
земля растёт вокруг трубой
по центру шёпота, стыда
в кровь перекрашенных. Легка
 
 
их поступь, их зазор, просвет,
напоминающий, как смерть
летит вокруг как будто жизнь
с ней приключилась и не вниз,
 
 
не вверх толкуя свой полёт,
раскрывший клюв, где снег идёт,
где идиот живёт в саду,
её прижавший к животу
 
 
в котёнке, в ледяной воде
в диагонали и дожде,
пересекающем барьер,
как слепоту, которых две.
 

(04/02/2016)

«Велосипед дождя катается по крышам…»

 
Велосипед дождя катается по крышам,
чьи ангелы из спиц нарушены и слышат —
на цыпочках молитв приподняты своими
промокшими людьми, как мякиши живыми.
 
 
И ты идёшь во двор с прозрачными ногами —
искать велосипед, шуршащий между нами,
что слышит, как растут антоновка и камни:
как брат или сестра – касаясь животами.
 

(08/02/2016)

«Что со мной остаётся …»

 
Что со мной остаётся —
то не имеет причины,
вытащит из меня
ножичек перочинный
 
 
неумолимое детство
малое там, где шарик
гелиевой рукой
нас в кислород строгает
 
 
в Каменске или где-то —
и, утерявши нитки,
шарик по мгле летит
такой же, как лошадь зыбкий.
 

(07/02/2016)

«По контуру совы…»

 
По контуру совы
Есть роща, а в ней львы —
В них счастье тоже есть,
Но им его не съесть.
 

«Где ночь лежала у виска …»

 
Где ночь лежала у виска —
зову холодного отца
звездой, молекулой – имён
не выбирая там, как тёрн.
 
 
Скрипят здесь атомы, Аид
теряя то меня, то вид,
то хлев нагретый молоком
стекающим, где смерть окном,
 
 
как ворон [космос, а не глас]
косится в жизни новый глаз,
встаёт невнятно у виска
канюча люльку у отца.
 

(13/02/2016)

«Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру…»

 
Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал —
и лампочку в ней повернёт – и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал
 
 
её бесполезного тела – чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот —
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.
 
 
где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке —
в кувшинах древесных себя собирают и – глубже
своих отражений – нырнув в задыхания чёрной руке.
 

(14/02/2016)

Государь

 
Пишу, пишу депеши государю
в ладонях у размолотой воды
где – словом лёгким намертво придавлен —
как Лазарь собираю в смерть дары,
 
 
и – не дойдя в свету до половины
своей вины – смотрю на письмена,
которые мне почтальон доставил
на псах своих, чья буквица видна
 
 
на теменной у паровых сугробов,
у шашек дымных птиц или потом —
предожидая встречу, как обломок
его империи, что плещется за тьмой.
 

(15/02/2016)

«Выдох наизусть печёт…»

 
Выдох наизусть печёт
стрекозы [немой] полёт
вертикальный (в смысле – полый) —
или всё наоборот:
 
 
из полёта, словно выдох,
вынимаешь стрекозу
и в зрачок её вставляешь,
и сужаешь, как слезу.
 

(02/2016)

«Испаряются птицы, слетая на свет…»

 
Испаряются птицы, слетая на свет
круговой, как берёза стоящая в боге —
что, вполне вероятно, получили ответ,
чтоб оставить его на холодном пороге —
 
 
и, распавшийся пот раскрутив на груди
рахитичной своей, потому что пернатой,
их фотоны и волны летят впереди
их теней, через снег обернувшись – как атом,
 
 
когда падают птицы в своей полутьме
(подзаборной, фонарной) из ада и рая —
и, столкнувшись, разносят хлопки по стране
на окраинах слов и их скрипа сгорая.
 
 
Ты возьмёшь себе выдох промокший до слёз
древесины разбухшей от синичьего сока
и окажется мир незнакомым, как плоть,
из которой плывёшь, как большая сорока.
 

(16/02/2016)

Остров

Андрею Таврову

 

 

 
Обмелели холмы или мельницы их
свет занёс по окружность зрачков лошадиных —
и лежит в земном мясе, один на троих
холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,
и свободно вращаются в нём жернова,
холм крошится в муку, что поднимется к верху
и мерцает, как речи живой голова,
и кроится тоской лошадиной по бегу,
 
 
он плывёт, как плоды в животах у реки,
что откроются медленней женщин, не сразу,
потому что глубины его высоки,
да и он уподоблен туннелю и лазу
в этих водах, чьи слайды ложатся к земле
и снимают, как Бога, свои опечатки
что оставлены ими на всяком угле
заштрихованным светом – человечьим и шатким.
 
 
Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,
именуя своё за трещоткою птичьей,
что уносит не холм коготками в гнездо —
только лошадь и звук от неё неотличный,
а звезда в тёплой птице механизмом шуршит —
то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,
кровь тачает, лежит, выцветая
в молоке, что вершится, как амен.
 
 
Холм скворчит на ложбине случайной её —
и целует её жеребёнка, как Бог
в лоб и в темень, в прозрачные лица,
что текут изо лба кобылицы.
 

(17/02/16)