Любовница Иуды

Часть 1
«Зелот»

Глава 1
«Иуда из Кериофа»

1. В особняке на Водопроводной

Когда живая тень пересекла тьму кладбищенскую, в ближайших дворах забрехали собаки, тревожно заблеяли овцы, а бройлерный петух сверзился от страха со штакетника. Тот же, кто явился из лилового сумрака надгробий, жадно вглядывался в теплое пространство ночи, по-звериному принюхивался, наслаждаясь старыми запахами новой земли.

А в это время, в одной из просторных комнат старинного, но добротного купеческого особняка, замыкавшего грязную улицу Водопроводную, молодая женщина в тёмном и свободном плаще с капюшоном входила в глубочайший транс. И она достигла экстатического напряжения такой силы, что низкий овальный столик в комнате начал сам собой медленно вращаться против часовой стрелки. Глаза женщины оставались полузакрытыми, ярко накрашенные губы нервно подергивались, кровенея болотным цветком на белом и неподвижном, словно загипсованном лице. Остальные присутствовавшие (а это были мужчины, которым не терпелось выпить) косились на вычерченный мелком корявый восьмигранник на полу, по углам которого тлели лампадки, заправленные оливковым маслом и змеиным жиром. За периметром чертежа в направлении востока, на вершинах отдельно нарисованного треугольника дымились кадильницы, где на древесных углях (осиновых кубиках) испарялись капельки ртути. В медном котелке, установленном в центре восьмигранника, синеватым шелком струились язычки горящего спирта, настоянного на сушеных головках земноводных гадов.

И вот, когда ожидание чуда переросло в томительное нетерпение, а соседский петух, оклемавшись после испуга, вспрыгнул на сонную курицу, в тяжёлые двери старого дома три раза постучали. Стук был неприятный, будто вколачивали гвозди в крышку гроба. Мужчины вздрогнули и переглянулись, а женщина, облизнув губы, сведенные судорогой тщеславной усмешки, пошла открывать. Вскоре порог большой комнаты переступил рослый плечистый субъект в чёрном костюме, с небритым отечным лицом, в тупоносых ботинках, испачканных сырой глиной, и произнес простуженным голосом:

– Шалом лакем!

Вместо ответного приветствия последовал хлюпающий возглас изумления смешанного с ужасом. Сутулый паренек с длинными волосами, лежавшими жирными косицами на плечах, рванулся было к двери, чтобы скрыться, но его успел ухватить за рукав лысый бородач с кожаной повязкой на глазу, хотя ошеломлен был не менее.

– Мир вам, добрые люди, – чуть тише повторил гость и кашлянул в кулак.

– Вениамин? Кувшинников? Но ведь ты… – Женщина в легкой панике отступила…

– Я Иуда из Кериофа. Вы меня вызывали?

Угрюмую тишину за окнами снова нарушил вой собак. Вслед за этим шумно зашлёпал крыльями бройлерный петух, должно быть, слезая с очередной курицы. А старинные часы, мастерски вмонтированные в грудную клетку человеческого скелета, подвешенного к стене, запоздало пробили полночь: из круглого окошечка выскользнула железная ворона и прокаркала двенадцать раз.

Мужчины стали неотвратимо жестко трезветь. Первым не выдержал атаман Бабура, крепыш в расстёгнутом кителе и мягких яловых сапожках – он метнулся к дальнему столу с напитками и закусками, плеснул в стакан мутноватой жидкости и залпом выпил. Густо крякнув, бросил в рот вялый кружок соленого огурца и погладил пальцами тугие снопики обкуренных усов. Его раскосые глазки недобро перебегали с хозяйки на гостя и обратно.

– Шутница ты, Ираида Кондратьевна. Ещё Наполеона пригласи для компании… – Атаман крепко стиснул желтоватыми зубами серый мундштучок папиросы.

– А кто такой Наполеон? – спросил гость с усталым любопытством.

Мужчины уже не удивились, лишь тревожно переглянулись.

– А ты и впрямь из этого… Хериота! – рыхло затрясся от смеха Бабура. И налил ещё спиртного в свой стакан. – На вот, хряпни-ка лучше. А то совсем отупел с дороги. Будто из могилы вылез.

Вновь прибывший блекло усмехнулся, взял стакан, поднес его к губам и поморщился от дрянного запаха, ударившего в нос. После первого же глотка он по-рыбьи разинул рот и замотал головой:

– Это не сикер, а цикута. Нет ли у вас красного вина?

Бабура присел к столу, налил в чистый стакан из другой бутылки и протянул гостю со словами:

– Откуда ж ты, друг любезный? Как звать-величать? Где корешки твои зарыты?

Гость не спеша попробовал новый напиток и одобрительно цокнул языком. На его землистых азиатских скулах выступил, пробившись сквозь густую щетину, слабый румянец, по слегка оттаявшим белкам растеклась маслянистая плёночка, на которой заиграли блики от черных свечей, горевших по всем углам. Он уверенно сел в кресло и расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки, вздувшейся на груди под измятым пиджаком, на крупно вылепленных губах воскресла извилистая усмешечка.

– Я же сказал: я – Иуда, сын Симона, из поселка Кериоф-Йарим, что на крайнем юге Иудеи, в дне пути от Хеврона. Был казначеем в общине Егошуа из Эль-Назирага, что в земле Завудоновой и Нафалимовой, на пути приморском, за Иорданом, в Галилее языческой. Теперь я в очень важной командировке. Заодно и на ваш вызов явился. Итак: зачем я вам понадобился?

Бородач с голым шишкастым черепом и пиратской повязкой на правом глазу резко подался грудью к краю заставленного стола, посверкивая хищным оком.

– Не валяй дурака, Венька! Мне ли не знать этой родинки на твоей шее и наколки на среднем пальце? В армии нам старшина её сварганил. У меня такая же… – Он поднял палец. – Вспомнил?

Гость поглядел с искренним любопытством на татуировку – бледно-синий крест на символической могиле – и нахмурился.

– Римская виселица? Я бы не позволил. Не понимаю, откуда это. Но точно знаю, что я Иуда из Кериофа. Вернее, был им. Вы меня путаете с кем-то.

– Тебя я ни с кем не спутаю, свидетель Иеговы! – Во рту бритоголового блеснула фикса, а в голосе послышались застарелые обиды и претензии.

– Значит, мы знакомы? – раздумчиво пробормотал гость, когда взгляды их скрестились: теперь и ему показалось, что он уже где-то встречался с этим гололобым цыганом в жгуче-красной муслиновой рубахе и с золотой серьгой в ухе.

– Перестаньте нервировать дорогого гостя! Я всё поняла. Перед нами действительно Иуда Искариот, наш собрат и учитель.… Разве ты не чуешь, Валет, что это не дух Вениамина, а дух посланника бездны, продолжателя великого дела Каина, Корея и Ахитофеля?! – Женщина театрально воздела полные руки к потолку, затейливо расписанному эротическими сценками из ночной жизни Эдема, и закатила под лоб черешневые косточки глаз. Кроваво-винные губы нервно задергались, тонкие крылья прямого носа плотоядно затрепетали – она бы с удовольствием упала сейчас в обморок, если б не боялась оплошать перед симпатичным гостем.

– Ты это о чём, Ираида? Екалэмэнэ! – Бабура проворно опрокинул в рот ещё стаканчик мутного голубоватого напитка. – Ежели о духе, то он и впрямь тяжёлый. Покойничком несёт, прямо спасу нет. – Атаман незаметно осоловел: его взъерошенная голова моталась от плеча к плечу, как перезревший подсолнух на ветру.

Бабура вытащил из заднего кармана галифе серебряный портсигар и долго выковыривал из-под тугой поперечной резинки папиросу, – она мялась и крошилась в непослушных пальцах.

Взгляд гостя нечаянно упал на внутреннюю сторону крышки портсигара, заклеенную цветной фотографией красивой улыбчивой девушки. Он вздрогнул и не поверил своим глазам. Только сейчас гость наконец понял, что время всё-таки существует, что оно забирает его так же плотно, как густое красное вино на пустой желудок.

Лицо на снимке было так ему дорого, что Иуда не заметил, как портсигар очутился в его дрожащих руках. Он даже рассердился на атамана, который стал громко возмущаться, требуя вернуть «подарок дедушки Мартына славного казака»…

– Ты чего, екалэмэнэ, пялишься на мою жинку? В чём дело? – наскакивал воинственно настроенный Бабура.

– Она ваша жена? Но ведь это вылитая Мария из Магдалы, дочь Мишманны, владельца маслобойни.… Это точно она! – восклицал в ответ пораженный гость.

– Чего-чего? Какая ещё Магдала? Это моя Машка, Маруся Залетнова. Она хоть и стерва, но я её люблю. И не позволю… Ишь, Магдала! Плевал я на неё с нашего кургана, екалэмэнэ! Моя Манька родом из деревни Протопоповки, что в тридцати верстах отсюда. И прошу не впутывать её в ваши иудейские древности. Связался я тут с вами… – Бабура, пошатываясь, встал, свирепо уставился на гостя и вдруг резко ударил кулаком по столу. – А может, ты один из её секретных хахалей? Тогда прощайся с жизнью. Где моя сабля? З-зар-р-ублю!

– Петруха, помоги дяденьке, – поморщился Валет.

Прыщавый паренек с характерными редкими жгутами сальных волос, с лицом деревенского церковного служки, до этого времени как-то агрессивно молчавший, пожирая выпученными глазами загадочного гостя и подергивая серыми щеками, взял Бабуру за плечи и повёл к дивану. Нежные пружины глухо заворчали под небольшим, но упитанным телом казака.

– Ты кто такой? Где я нахожусь? В Магдале? Я пришел целовать красивую скифскую женщину, а ей вдруг захотелось какого-то Хериота. Екалэмэнэ! – негодовал атаман. Он вскоре шумно затих: от его мощного храпа колыхал робкий язычок свечного огня, а по стенам забегали тени.

Горячечный бред казака так разволновал гостя, что он жадно опустошил ещё один стакан вина и в невольном возбуждении сунул неприкаянные руки в карманы траурного пиджака. В правом он неожиданно что-то обнаружил, на ощупь – половинку монеты. Заранее пугаясь, гость извлек находку наружу и растерянно уставился на обломок серебряного сикля, потемневшего от времени…

Время вдруг уплотнилось необычайно: казалось, на ладони лежит не монета древней земли Эрец-Исраэль, а материализовавшиеся в металле столетия и эпохи. С удушливым замиранием сердца разглядывал гость изображение: сломанные ветви оливы на одной стороне монеты и половину оттиска кадильницы на другой. Особенно его удивил обрывок надписи «Иерусалим святой», из которой ему досталось слово «святой». Как эти полсикля очутились в кармане чужого пиджака? На какой-то миг Иуде почудилось, что он ухватил разгадку за хвостик, хотя она тут же выскользнула – будто одна из тех ящериц, спинки которых кинжально сверкали на солнышке среди священных камней вокруг храма Соломона и Зеровавеля…

В это время к нему подскочил бритоголовый и, выхватив полсикля, впился в монету одиноким прищуренным зраком часовых дел мастера, он обнюхал монетку, вдохнув чужестранные пылинки, даже попробовал на зуб и помрачнел ещё больше, голые виски заблестели от пота. Иуде показалось, что пальцы Валета (все в шрамах от порезов) теребят не кусок старинного серебра, а его обнажившееся сердце. Когда же удалось отобрать назад обломок монетки, боль сразу пропала – стало ясно, что лучше её никому не отдавать.

– Ты не узнаешь свою половинку? – спросил, задыхаясь, Валет. – Не пудри мозги, Вениамин Михалыч. Вспомни: мы тогда стояли на посту у памятника…

– Повторяю ещё раз: родом я из колена Иудина и к колену Вениамина никакого отношения не имею. Возможно, это совпадение, – сказал гость с простодушной улыбкой.

– Совершенно верно! – поддержала хозяйка с угодливо булькнувшим смешком.

– Искариот в облике Вениамина? Даже в страшном сне такое трудно представить! – Валет с кривой усмешкой покосился на Петруху, который угрюмо прихлебывал домашнюю наливку, и прыщи его, под воздействием выпитого, пламенно набухали на съеденных худобой щеках.

– А в Эрец-Исраэль, наверно, уже утро…– Гость мечтательно вздохнул и опустил ресницы. Под уютный храп атамана хотелось зевнуть до сладкого хруста в скулах. Разлитое по телу земное тепло напомнило о детстве, о матери, о родном поселке, затерянном в горной долине. Когда это было? И было ли вообще?

– Ты ему веришь, Зелот? – раздался заносчивый голос Валета.

– Да, это он… Иуда, – хрипло подтвердил Петруха и вцепился изо всех сил в лакированные подлокотники старинного ветхого кресла… Его глаза заслезились от натуги, пугая сумасшедшим лихорадочным блеском, словно Петруха пытался загипнотизировать окружающих.

– Зелот? – удивленно переспросил гость, разлепив отяжелевшие веки. – Я не ослышался? Кто тут Зелот?

Как бы сплющенная с боков голова молодого человека мелко затряслась, уголки губ обметала сероватая накипь – всё, по-видимому, шло к тому, что вот-вот он брякнется с кресла на пол и забьется в ужасных корчах. Так бы оно и случилось, если бы в полуночной тишине дома не раздались новые звуки. Откуда-то с верхнего этажа просочился сквозь толстые стены какой-то животный, почти безумный смех, который между короткими паузами переходил то в утробный хохот болотной выпи, то в сладострастное совиное уханье, а то и в горестное волчье завыванье.

У гостя зябко свело кожу на затылке. Он со страхом посмотрел на хозяйку странного дома, но допытываться ни о чём не стал – она же не только с видимым равнодушием восприняла эти жуткие звуки, но и как бы обрадовалась им: в её ожесточенном взгляде мелькнуло горделивое удовлетворение человека, приобщенного к некой тайне.

– А тебе, Марсальская, скучать не приходится, – с нескрываемым отвращением заметил Валет.

Один Петруха, казалось, чему-то обрадовался. Он с облегчением вздохнул и вытер липкий пот со лба рукавом канаусовой косоворотки. Расслабленно вытянувшись в кресле и дрыгая ногой, он закрыл глаза, а его плотно сомкнутые губы тронула болезненная усмешка.

Когда металлическая ворона прокаркала два раза, хозяйка дома встала и хлопнула в ладоши.

– Наш дорогой гость устал. Пора всем баиньки.

2. Ночь с Марсальской

Она повела гостя по деревянной лестнице на антресоли и по пути успела рассказать, что этот дом когда-то принадлежал её родному дяде Игнатию Марсальскому, красильных дел мастеру, теперь она выкупила особняк и превратила его в надежную крепость для всех изгнанников духа.

– А какова цель вашей командировки? Со мной-то можете поделиться? – спросила Ираида Кондратьевна, когда они вошли в благоухающую чистую комнату.

– Утром скажу, – уклонился гость от прямого ответа. Он был так выбит за два часа активного пития и болтовни, что боялся невольного продолжения.

– Думаю, это произойдет раньше, – игриво улыбнулась Марсальская и вышла.

Он не понял намека. С давно забытой неловкостью разделся до длинных по колени сатиновых трусов и замер возле трехстворчатого зеркала: отражение вроде бы его, но в то же время такое чужое, холодное. В душе колыхнулось что-то давнее, связанное с Марией, а значит, и со страданием. Переполненный нахлынувшей тоской, он повалился на кровать с кружевными накидками на спинках и зашептал в душистую подушку:

Ты прекрасна, Мария, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы, груди твои – холмы иерусалимские, ласки твои слаще вина…

И тотчас, вслед за сладостным выплеском, похожим на вечернюю молитву, явилась иная мысль – о другой Марии, поразительно похожей на первую, и он успокоился, обретя неукротимую надежду. Растроганный, он собрался было нырнуть под стёганое одеяло, но неожиданно скрипнула дверь, и в размытый сумрак комнаты скользнула хозяйка. Чернично-блестящие волосы струились по округлым плечам, под прозрачным пеньюаром волнующе зыбилась луковичная нагота, в руках Ираида Кондратьевна держала два зеленоватых бокала с искристой влагой – у гостя сразу пересохло в горле от жажды и страха.

– Причаститесь, Иуда Симонович. Настоящая амброзия, напиток богов, – Марсальская заиграла роковыми глазами.

– У вас, что – много этих богов? – Бокал он таки взял и осушил несколькими крупными глотками.

Хозяйка оказалась права: прежняя сонливость исчезла, как не бывало, в счастливо загоревшихся глазах вспыхнула радуга; окружающие предметы плавно смещались к окну и уплывали через открытую форточку в ночь…

…И вот он уже сидел на пеньке, в прозрачном лесу, и обнимал молодую обезьянку из соседнего стада. Она корчила смешные рожицы, терлась горячей мордочкой о его плечо, одной рукой гладила ему шею и мохнатую спину, а другой исследовала волосатое пространство от горла до паха; потом крепко зажала в кулачке мощно спружинившее орудие, – так держат палку для сбивания кокосов. Тут уж он рыкнул от удовольствия на весь лес, поощрив её действия нетерпеливым движением корпуса вперед. Но вспыхнувший было азарт перебил отвратительный знакомый смех за плотной стеной деревьев, который затем рассыпался на голодные крики гиен и шакалов, на прочие ночные песни Иосафатовой долины, где, по древнему преданию, должна прозвучать грозная труба Архангела. При звуках этой трубы восстанут из могил грешники на Страшный суд.

Будто уже услышав приближающийся трубный рев, он вспомнил далекую галилеянку и заметался в своей телесной пещере, стал мучительно расслаиваться, искать выход и, найдя искомое, радостно устремился в серебристый просвет, вырвавшись из тела, как из утробы огромной рыбы. Теперь, с высоты тяжелой люстры, мог он наблюдать внизу, на смятой постели, чужие шевелящиеся тела: одно из них, поменьше и поизящней, оседлало другое, мускулистое и крупное, охваченное сомнамбулическими движениями… Двое вместе с постелью куда-то мчались по каменистой долине среди гробниц, почти заваленных огромными валунами. И наездница, хищно раздувая ноздри, улыбалась назло мертвецам, дразнила их чувственным оскалом, царапая красными ногтями могучую грудь своего жеребца; она то скорбно подвывала, будто иудейская плакальщица над покойником, то просила пощады, как языческая ведьма, посаженная на кол. Её подстегивал озлобленный вой гепарда за стеной белых берез на обоях. Этой погоне, казалось, не будет конца. Но вдруг, будто кто-то из засады выстрелил наезднице в спину – она с гибельным воплем прогнулась в пояснице, запрокинула ослепленное страстью лицо, судорожно сдавила ляжками истертые бока скакуна и, уронив руки, упала лицом на широкую волосатую грудь Иуды.

Всё это было нелегко вынести, особенно в жарко-пахучем пространстве спальни. И тогда Иуда вновь скользнул в узкую расщелину губ – в покинутую им гробницу, властно требующую его возвращения. Почувствовав обмякшую плоть наездницы, он победно зарычал в потолок и рухнул вместе с ним в огненное озеро, на самом дне которого услышал ласковый женский шепот: «О, мой мустанг ближневосточный!» Ему ничего не оставалось, как назвать её прекрасной самарянкой.

Освободившись от горячего тела хозяйки, освоившийся гость вскользь поинтересовался насчет Залетновой: мол, часто ли она бывает в этом доме?

– Сейчас редко. А раньше любила мои спиритические сеансы, – произнесла Марсальская прерывающимся голосом. – Однажды я вот так же вызвала твой дух: ты немного поастралил в треугольнике над кадильницами и что-то ляпнул недовольным тоном. Машка побелела от страха: я, говорит, откуда-то знаю этот голос. И больше не приходила.

– Знает мой голос? – встрепенулся Иуда.

– Просто была пьяна. А по пьянке каждый мужчина кажется родным и знакомым, – засмеялась Марсальская и надавила пальчиком на его хрящеватый нос.

– Это правда, что ты пожалел драгоценного масла для Иисуса? Дескать, лучше бы продать его, а деньги раздать нищим, чем без толку умащать им пыльные ноги…

– Вранье! Во-первых, я никогда не любил нищих. От них – всё зло в мире. Тут равви просчитался. А во-вторых, кто тебе это сказал?

– Святые апостолы. Писание надо читать.

– Почитаем на досуге.… А Залетнова с атаманом давно живет?

– Не очень. Ты что, уже глаз на неё положил? Шустрый ты парень! С Машкой у тебя тоже проблем не будет. Лучше расскажи, как там наверху, в высших сферах? Ты, чай, по правую руку от Князя?

– Это кто такой? – удивился Иуда, лежа с закрытыми глазами.

– Ну, как же… не скромничай. Тебе ли не знать Хозяина Бездны! – Марсальская шершаво лизнула его кончиком языка за ухом.

– О, люди, люди… Чепуха всё это. Всё проще, и всё сложнее. А я, хозяюшка, человек маленький и в большую небесную политику не вмешиваюсь. Через сорок дней сама кое-что узнаешь…

– Что за сороковины? – насторожилась Марсальская, приподнимаясь на локте.

– Уполномочен заявить, что если вы, жители Тотэмоса, не покаетесь в грехах, то вместе с островом уйдете под воду. Как говаривали у нас в Иудее, маленький Армагеддон вам будет обеспечен, – усмехнулся Иуда сквозь легкую дремоту.

Марсальская спустила с кровати полные смуглые ноги и туповато уставилась на гостя.

– А ты не перепутал что-нибудь? Хрен у тебя лучше головы работает. Кто тебя к нам подослал? Да ещё с крестиком на шее. Тьфу!

– Откуда я знаю? Мне велено передать вам эту информацию… – Иуда широко зевнул, поднял с пола длинные черные трусы и стал надевать их, мысленно одобряя неиссякаемую творческую выдумку человечества.

– А за какие грехи нам каяться? И перед кем? У нас всё для народа и во имя его.

– Значит, есть за что. Места у вас гнилые, безводные, хоть вы и находитесь посреди моря. А всякая нечисть это любит.

– Ты на кого работаешь, Иудушка? – со зловещей ласковостью спросила Марсальская.

Она встала и подошла к нему вплотную. Её чуть приоткрытые глаза-раковины сверкнули дымчатой влагой, в которой зрачки смахивали на двух крошечных осьминожков, высунувшихся из каменной норки.

– Все мы на общее Небо работаем. Только одни – на первое, а другие – на седьмое. Потом бухгалтерия подбивает бабки.

– А я–то думала, ты слуга Князя, – разочарованно протянула Марсальская.– Он бы тебя за такие проповеди…

Иуда взял её за еще не остывшие плечи и заглянул в самые зрачки: два осьминожка пугливо скорчились, закрывшись бледно-фиолетовыми выбросами.

– Не бабьего ума дело, кто кому служит. Не собирай горящие угли, ибо падут они на твою глупую голову. Поняла?

Марсальская в некотором замешательстве отошла к трюмо, трезубцем возвышавшемся возле зашторенного окна. Одним движением руки собрала волосы в пучок, прихватила их блестящей заколкой в форме золотого скорпиона и с ледяным прищуром принялась разглядывать себя в зеркале, сердито гримасничая. Не оборачиваясь, лениво спросила:

– Нешто не дали тебе сверху немного чудодейственной силы? Исцелять, например? Убивать своих врагов на расстоянии?

– Я сам не захотел. Надеяться на свои силы интересней. Радоваться солнышку, птицам, женщинам. И все это как впервые, как в последний раз. А жить с небесной нагрузкой – скучно. У меня было много конкурентов на эту командировку. Один ваш бывший поэт тоже просился. Кудрявый такой, его, кажется, звали Пушкин, вылитый бедуин из пустыни. Но в итоге никто не пожелал сойти на землю простым смертным и окончательно исчезнуть через сорок дней вместе с островитянами-грешниками. Потому и выбрали меня. Терять мне особенно нечего. А может, решили, что такому быстрее поверят. Ходили слухи, мол, менталитет у меня подходящий. А что это за штука и с чем её едят – никто не объяснил.

Рассказывая, Иуда поглядывал в окно сквозь узкую щель между тяжелыми камчатными гардинами, украшенными бахромой и фестонами. За окном царила беззвездная ночь. В антрацитовом небе желтел острый осколок луны – как отраженная в воде половинка серебряной монеты. Темень захламленного двора прорезал лезвием луч лунного света. По обе стороны выхребтили спины два тощих представителя кошачьего племени: один из них вспрыгнул прямо на спину другому, очевидно самке, подмял ту под себя, вцепившись зубами ей в холку, и принялся за исконное для всякого самца дело… Эта парочка так истошно визжала то ли от боли, то ли от наслаждения, что Иудино сердце зачастило от вожделения. Он вспомнил, как в детстве их сосед Рувим, правоверный хасид-кицай, при виде подобной сценки в ужасе закрывал глаза, хватался за филактерию на лбу и, бормоча молитву, вслепую брел по двору, иногда разбивая ненароком голову о дерево или угол дома.

Услышав за спиной чье-то жесткое дыхание, Иуда с печальной улыбкой обернулся и замер: из кулачка хозяйки дома змеиным жалом выскочило тонкое лезвие и уткнулось ему в подбородок, а ещё недавно приятное, даже эффектное лицо Марсальской подурнело от грубой ненависти.

– Слушай меня внимательно, козел продажный. Не вздумай вести эти разговоры с моими пещерниками. У нас тут много осин, и мы с радостью повесим тебя во второй раз. Не перечь, когда я буду всем внушать, что ты – правая рука Князя, явился к нам по моей просьбе, уважив желание его любимой ученицы. Ферштейн?..

По её самоуверенному голосу и уничтожающему взгляду Иуда понял, почему Марсальская спрашивала о наличии у него тайных возможностей – боялась обжечься! А теперь осмелела, убедившись, что гость серьезной опасности не представляет. Её расчетливое коварство возмутило Иуду: он плюнул в бесстыжие насмешливые глаза и, когда она отшатнулась, влепил такую смачную затрещину, что хозяйка отлетела к трюмо и ударилась затылком о тумбочку. Иуда вырвал у неё нож и отхлестал бесстыдницу по щекам.

– Руку на мужчину поднимать? На своего Адама? Дщерь проклятого Содома! – К его удивлению, Марсальская не стала царапаться или кусаться, а плотно обхватила его ноги кольцом гибких рук, прижалась к нему грудью и сладострастно возопила:

– Наконец-то! Узнаю Иуду! Ах, какая лепота! Бей меня, Иудушка! Лупи, топчи, насилуй! Ну же, родной! Ты наш, наш!

– Я ничей. Запомни, женщина, – Он оттолкнул Марсальскую и досадливо отвернулся. В нём опять заворочалось грубое желание распять Ираиду на полу и овладеть ею со всеми прихотями, как рабыней-набатеянкой.

Внизу с грохотом опрокинулся стул. Послышались скрипучие шаги по деревянной лестнице. В напряженной тишине громом прогремел сырой голос атамана Бабуры:

– Ираида Кондратьевна! Товарищ Марсальская! Ты где? Екалэмэнэ! Хочу вина и любви!

Хозяйка особняка стерла с губ кровавую слюнку, чертыхнулась и ловко вскочила на ноги, двигаясь с кошачьей грацией. Быстро поправив волосы у зеркала, Ираида преданно обняла Иуду за шею. Прикусив мочку его уха, она потянула носом и прошептала:

– Я балдею от твоего могильного амбре!