Я делаю мазок. За ним ещё один, создавая овал на полотне. Третий мазок – появляются ушные раковины, обволакивающие лицо по обе стороны. Четвёртый, красный, что рисует мягкие губы одним неровным штрихом, чуток задевая уже нарисованную, белую щеку, наполнившуюся рыжими метками ярких бликов затмившегося солнца за окном, за которым простирается зелёный, чудной лес, с иногда вылезающими из-под толп деревьев маленькими холмиками, где на вершине одного из них стоит совсем маленький, длинноухий зверёк с мощными, задними лапами, что стали опорой для выпершего носа в синее, опороченное небо не прекращающимся проливным дождём. Пятое дуновение лёгкой руки, и голова покрылась чёрной лозой, достигающей нагих, нежных плеч девушки, чьи глаза вновь налились кровью от горьких слёз, что текут с день ото дня в ожидании счастья, не идущего к ней долгие года, пока её кожа покрывалась старческими морщинами и отслаивалась от девушки, образуя вокруг её старинной комнаты, украшенной картинами прекрасных пейзажей, толстую прослойку серой пыли, обрушившейся январским снегом на цветы, стоящих в горшочках у окон с деревянной каёмкой; на бережно вышитую одежду мастерицами, что висит в закрытых навеки шкафах под замок; на хрустальные стаканы и чаши, передающихся из поколения в поколение именитого дворянского рода Новиков, живущих в здешних горах, далеко в тайге, где ты не найдёшь никакого другого человека, что не является их слугой. И лишь зайцы, совсем редко пробегающие мимо окна Дарьи, дают ей слепую надежду, что отец – отражающийся в дверце окна, служившей юной леди зеркалом – одетый в зажатый натуго кожаный пояс и новомодные дворянские сапоги, открывший в запечатлённом моменте картины заднюю дверь, наконец умрёт от своего не контролируемого питания десятками зайцев, умирающих в поместье каждый день и восполняющих жадное пузо отца, что уже с тяжестью помещалось в распахнутую мощью дверь. Шестой на сегодня мазок – нож, живший раньше лишь в фантазиях художника, опускается на руку шестнадцатилетней девушки, слёзы которой каплями стекают с её подбородка, падая на выжженные предплечья красной кочергой – наказание отца за попытку побега через те древесные, словно толстые пики заборы, что огораживают её от гармонии, царящей в природе. Попытка достичь счастья, приведшая к отчаянию. Седьмое касание натюрморта, и рот отца открылся вновь, испуская горячие слова, что били его дочь ожогами, оставляя на ней всё больше очерков победившей ненависти и зла, что носила корону со златым скипетром, и ходила по огромному дому, наставляя свои приказы в головы людей.

– Я написал картину, – положив кисть в палитру, стоящей на тумбочке, сказал Дмитрий и отошёл на пару шагов назад, отдалившись от им созданного шедевра.

– Наконец ты завершил её, – сказала Светлана, лежавшая позади художника на удобном диване и читающая книгу, иногда поглядывая на деятельность своего мужа. – Долго же ты с ней намучился.

– Месяц ежедневного труда прошёл не зря, – скинув с себя измаравшиеся, белые перчатки, сказал художник и направился к выходу из террасы, окружённой ярким садом, дабы пройтись и подышать свежим воздухом, не наполненным ароматом красок.

– Но ты бы мог закончить её куда быстрее, если бы не делал по семь мазков в день, – сказала лениво Светлана вдогонку Дмитрию, переворачивая страницу книги, которую она увлечённо читала.

– Если бы я рисовал быстрее, она бы не стала столь красива, – выйдя из террасы и пройдя несколько шагов до пруда, окружённого золотым песком, сказал Дмитрий. – Нужна долгая, кропотливая работа, дорогая. Иначе ничего не выйдет.

Присев у берега, Дмитрий принялся наблюдать за видом чистого озерца, по которому слабыми волнами пролетал ветер, освежив заполонённый образами мозг художника новыми мыслями – о спокойствии, умиротворении и гармонии, что несут пролетающие белые лебеди, взмахнув своими крыльями над верхушками дубов и елей на горизонте, над которым, как добрый отец, наблюдает многоликое Солнце, сегодня обагрившееся в жёлтые тона.

– Но всё же, есть, к примеру, Аркадий, что рисует новую картину чуть ли не каждый день, – направляясь из террасы к Дмитрию, говорила Светлана, шествуя неторопливым шагом босыми ногами, через пальцы коих высовывалась не проломлённая трава, которой повезло не быть затоптанной женской стопой.

– У Аркадия своё мировосприятие и свой темп работы. Если может он писать картины каждый день, то я, опробовав его способ, сгорю как щепка за совсем короткий срок, – задумавшимся голосом, отвечал Дмитрий, не спуская глаз с удивительного вида. – Но из-за долговременности моей работы, она и больше оценивается, чем работы Аркадия, что начинают уже повторять самих себя.

– Заметила, он отошёл от абстракций в картинах, и начал писать живопись, – присев рядом с Дмитрием, Светлана обняла свои колени и вместе с мужем принялась наблюдать, иногда воротя своё внимание на лицо художника, что хоть и было малочисленно на эмоции, но по нему возможно читать о чём именно думает Дмитрий сейчас. Если густые брови оказывались опущены своим кончиком чуток вниз, а нос подымался вверх – значит Дмитрий думает о чём-то плохом произошедшем, или же его окутывают сомнения и мрачные мысли. Если же его губы немного приподнимались, а взгляд был пуст, будто он зрит в самое ничто, значит он сейчас погружён в образы, которые, быть может, через несколько месяцев окажутся на холсте, измазанным красками. И совсем редко, настолько, что Светлана видело такое лицо Дмитрия лишь пару раз в жизни, когда его глаза начинали отсвечивать солнце, создавая блики, а щёки наполнялись кровью, будто румянцев в зимний день, Дмитрий оказывался полностью довольным нынешним своим положением, можно сказать, он был счастлив. Именно сейчас Светлана поймала это выражение лица Дмитрия, которому так не подходила краснота на белоснежной коже.

– Видел у него пару картин. Невозможно писать пейзажи природы за один день – вот, что я понял. В его рисунках нет никакой мысли, нет души. Ощущение, что ему дали тысячный заказ, и на сей раз попросили нарисовать чью-то дачу, и как можно правдоподобнее. Оттого и подался в то поле, где и не знает, как правильно сеять семена.

– Не будь столь критичен к нему, Митя. Мне наоборот они вполне понравились. Гладкие волны, нарисованные, по словам очевидцев, отвёрткой его умершего отца, меня обворожили, буду честна.

– Но будем честны тогда до конца – его деревья совсем неказисты, будто рисовал ребёнок, которому дали кисточку и акварель в первые в жизни.

– Да, юному пейзажисту есть куда стремиться, – тихо хохоча, закрывшись ладонью, совсем как леди, сказала Светлана. После чего, они молча принялись наблюдать за уходящим закатом солнца, вместе обнявшись и наблюдая, как листочки постепенно начинают срываться с зелёных деревьев – наступает осенняя пара.

Но за ней, вслед, как левая нога за правой, пришёл и сильный, ночной ливень, когда Дмитрий и Светлана после вместе проведённого вечера сначала на берегу озера, а затем и на крыльце своего двухэтажного дома, обедая только что приготовленным крабом, что решила заказать Светлана, удивив Дмитрия (однако не с лучшего ракурса – краб оказался не вкусным, и, по ощущениям Дмитрия, испортившимся). От громкого удара молнии, Дмитрий резко пробудился, подняв своё сонное тело в молниеносном порыве испуга с двухместной кровати, на правой половине которого лежала Светлана, спя сладким сном.

– Точно, я же оставил картину на улице! – Нервно выкрикнул Дмитрий, и быстро выпрыгнув с кровати, принялся быстро одевать рядом положенные перед сном штаны и рубашку, которую он не стал застёгивать на все пуговицы, чтобы быстрее выбежать на улицу.

Спустившись по деревянной лестнице вниз и отворив дверь, запертую на два замка, Дмитрий выбежал на мокрое крыльцо, а после него, где крыша уже не прикрывала бы голову людей, бил жесточайший дождь бесперебойно, как настроенные и только что произведённые из-под лавки мастера часы высочайшего качества. И в ста метрах от входа, стояла терраса с картиной, направленной к озеру, и, к несчастью творца, дождь оказался горизонтальным и нёсся ударами через всю террасу.

Надев намоченные тапки, оставленные на крыльце, Дмитрий побежал по влажной земле, что местами стала подобна грязи, на которую художник несколько раз чуть не упал от плохой видимости и потери контроля в пространстве под градом дождя. Но он смог добежать до белой террасы, балки которой почернели от воды, а через щели в дощечках на полу можно было заметить, как разноцветная грязь от оттенков палитры Дмитрия стекает вниз, окрашивая преломлённую траву.

Картина оказалась испорчена вся. Цвета, что ещё день назад, своим невероятным сочетанием создавали одну из лучших картин в творчестве Дмитрия, теперь стекали чернотой вниз по холсту, образуя на рамках слякоть и грязь из недавнего шедевра. Но Дмитрий, не успев полностью увидеть всю глубину пагубности ситуации, схватил картину, и опустив её лицевой стороной вниз, к земле, дабы капли не смогли проникнуть, побежал обратно в дом, в котором уже из всех окон светили лампы и диоды.

– Что стряслось? Ты куда выбежал на ночь глядя? – В перевязанном белом халате сказала Светлана, чей голос ещё не пробудился полностью ото сна, но глаза от удивления оказались столь огромны, что Дмитрий даже забыл на мгновение о произошедшем. Однако, быстро опомнившись, начал тараторить, иногда заикаясь и запинаясь с дрожью в голосе – дождь оказался крайне холоден, словно с неба летят сосульки из льда.

– Я забыл картину на террасе, оставив её там, когда мы пошли обратно домой. Вспомнил только сейчас, вот она, смотри. Сильно испачкалась?

Светлана испугалась до ужаса, и по ней самой пробежали мурашки, сделав её кожу перепончатой, как у земноводного. Перед ней пристала картины девушки, вместо глаз у которой оказались две большие, чёрные точки, что закрыли большую часть лица, чёткие границы которого растворились по комнате, оставив следы на высушенных чернотой растениях и сгнивших от наводнения шкафах. И нож, до селе лежащий в руке девушки, расплылся по холсту, но само острие, что сохранило свою напоминающую лезвие форму, оказалось воткнутым в зеркало – единственное не испорченное от дождя место картины – попав отцу в лоб, и красные оттенки, что использовались для изображения солнечных лучей меж загромождающих небо туч, оказались на зеркале, растекаясь по всему телу отца, оставшегося в той же ужасной гримасе, напоминающей о чудовищной сущности домашнего тирана. Картина осталась неизменна в своём посыле, но смысл её изменился, став совсем другим, иным, чуждым Дмитрию, живущему только в ярких образах.

– Картина вся промокла, Митя. Она стала ужасной, – прикрыв руку ладонью теперь не от смеха, сказала Светлана, затем отвернувшись от испугавшего её образа.

Дмитрий, перевернув картину к себе, остался разбит – его творение стало никуда не годным, как ему показалось сначала – теперь она стала лишь набросками клякс и грязи, намалёванных на белый лист. Но, приглядевшись ещё раз, Дмитрий увидел то же, что и Светлана, и увиденное им полотно испугало художника ровно настолько, сколько и поразило своей мрачностью и своеобразной, однако поражающей красотой смерти.

– Теперь она действительно шедевр, – сказал с горящими глазами мокрый Дмитрий, с которого, как с не выжатой тряпки, стекала вода. – Дождь сделал моё лучшее произведение.

Краски

Тьма.

Свет.

Есть ли разница между ними? Свет исходит из темноты, или тьма выплеснулась чёрным шоколадом в белое, кипящее молоко, именуемое Вселенной? Одно я могу сказать точно – они сливаются в друг друга, образуя единый цвет. Люди назвали этот оттенок одновременно чёрного и белого цвета насыщенным словом, которое мне так приятно воспроизводить в звуке – жизнь.

Головокружение и помутнение рассудка одолело головной мозг. Он открыл глаза, и не увидел ничего. Взор был чист и несмотря на блестящее зрение, его окружала пустота. Белое пространство, что не заполнено ничем, кроме воздуха, позволяющим ему дышать, и света, исходящим отовсюду. Нет единого источника, откуда испускаются пронизывающие насквозь лучи, что придают местности ярко-белый цвет. Но он и не мог сказать, что свет выбивается из каждой стороны, окружающей его. Свет есть, для него не нужны никакие условия. Это надо принять, как истину.

Лежа, он упёрся одной рукой сзади своего тела и согнул ноги, положив вторую руку на колено. Медленно поднимаясь, разгибая ноги в коленях, человек чувствовал хруст, доносящийся от каждой кости. Они будто были переломлены и склеены заново неуклюжим методом новобранцем-медиком, попавшим в полевые условия войны, окружённой всполохами земли от артиллерийских снарядов.

Наконец, после мучительного поднятия собственного тела, он сделал свои первые шаги. Ноги его будто тонули в белом пространстве, не обрамлённым твёрдой поверхностью. Он ощущал, словно летит, а ноги болотисто тянет вниз. Шаги же были тверды, и опирались, как на каменную, мощённую дорогу, спроектированную римскими мастерами ещё задолго до рождения человека. Если оно вовсе было.

Первые шаги по дивному миру оказались столь не уверенными, что от нарушения восприятия реальности вокруг себя человек несколько раз упал. Сначала вперёд, будто столкнулся ногой об неувиденный им тротуар. Затем назад, как любой из нас, не увидевший подлую табличку «Осторожно! Мокрый пол!», и решивший пройтись размашистой походкой.

Но затем шаги становились всё смелее. Он начал понимать, как идти, не боясь сделать лишнее движение. Какой бы хаотичной не казалась вокруг него пустота, она тоже имеет свои правила. И человек выучил их.

Шёл он уже не первый час, но ничего не находил. Бесконечная, белая комната, заложником которой оказался именно он, поглощала его в себя всё больше и больше, и с каждой следующей секундой безумие и ярость охватывало человека всё сильнее. Но устав искать выход отсюда, осматриваясь по всем сторонам, человек впервые задумался. А кем он является? Этот вопрос напугал его. Он не смог ответить.

Однако, продолжив ходьбу, углубившись в собственные размышления, он всё же смог наткнуться на нечто. Первое, что он видит, бродя по белой темноте – кран, высотой до его шеи, с которого мелкими снарядами падают несколько капель в секунду, образуя лужицу вокруг, обтекающую железный, выточенный одним из фабричных станков, крепкий корпус.

Нагнув своё лицо и сложив руки в маленькую тарелочку, он набирает воды, прежде прокрутив гладкий маховик с синим, идеально нарисованным кругом на его поверхности. Вода начала течь плотной струёй зеленоватого оттенка. Человек всплёскивает её себе на лицо, заодно открыв и рот – его начинала охватывать жажда. Глаза начинает сильно щипать, а изнутри их будто разрывает. Они горят, обволакивая всё глазное яблоко, словно пожар в деревянном доме посреди ночи. Он начинает кричать. Неистовый вопль вылетает из его горла. Но он понимает, что ни один из его звуков не доносится в пространство – горло начало трещать. Вода, попавшая внутрь его, не проникла в желудок, а осталась в глотке – прямо в середине – и закрепилась там, разжижая тонкие слои мышц и кожи.

Пав на колени от боли, он зажмуривает свои глаза, закрывая их плотно ладонями, начав давить с чудовищной мощью. Но он не чувствовал, что сжимает свои глазницы. Всё перебивала кислотная боль, протекающая с горла до волос на голове, что начинали отмирать и выпадать клочками с него. Глотка разрывается. Боль не утихает.

Но вдруг, он чувствует капли воды, что падают сверху. Тихо, словно шёпотом, начинает доносится его же крик, постепенно обретая свою мощь. Смертельный, всепоглощающий крик заполнил ночную улицу, что появилась вокруг него. Сквозь тяжелую боль, разрывая склеившуюся кожу, закрывшую оба глаза тонкой прослойкой, он смог их открыть, отбросив резким махом рудиментарные слои кожных волокон. Потекла кровь вниз, выводя тонкие линии на лице мужчины и достигала воды, оставленной непрекращающимся дождём, на уже видимом полу. Опираясь руками об асфальт, он осматривал дорогу, на которой стоял на коленях, и увидел в ужасе для себя, как вместе с кровью, по течению, проплывают несколько глаз. Сморщенных, обгорелых, сухих. Вода обтекала их и несла дальше, за собой, к ближайшему открытому люку в канализацию. Мужчина ещё долго сидел на коленях и наблюдал, как уплывают глазницы. Глазницы, что принадлежали ему.

Он поднял глаза выше, смотря уже на улицу, что его окружала. И она начала навеивать на него воспоминания. Вдруг мужчина говорит тихим голосом, будто самому себе, женское имя – «Мария». Затем повторяет его ещё раз, произнеся теперь намного громче. Но он не знал, кому принадлежит это имя. И что оно значит лично для него.

Перед ним пристала длинная, широкая дорога, конца горизонта которой не видится. А по бокам располагались дома – кирпичные, жилые, пятиэтажные серого цвета и в некоторых из них то наблюдался тусклый, жёлтый цвет, исходящий от лампочек, то наблюдалось ничего, кроме битого стекла и тьмы, распространившейся по всему дому, словно чума – в них никто не жил.

Поднявшись с колен с той же тяжестью, что и в первый раз, он вышел из проезжей части, где неожиданно для себя появился, и дошёл до небрежно выстроенного тротуара, ямы которой заполнялись дождевой водой и принесённой потоками землёй, образуя отвратную слякоть. Но мужчина не чувствовал отвращения от вида пристанным перед ним, что отлично дополняли три худые, дохлые собаки, дерущиеся между собой у мусорного бака за белый, полиэтиленовый пакет, наполненный гнилой едой, на котором гордо знаменовался логотип сети магазинов с ярко выраженной, красной цифрой «пять» в центре. Для него сие обличие улицы было родным, обыденным, но при этом невероятно печальным. Тоска навевала мужчину, не понятная ему, но такая знакомая.

Ноги несли его сами. Он не знал, куда идёт, но при этом чувствовал, что движется в нужном для себя направлении. И вот, он видит разбитый фонарный столб с убранными уже давно осколками и отметкой крови на тротуаре, засохшей в веках. Справа от фонаря мужчина заметил выход на отсутствующий светом переулок. Повернув в него и пройдя через широкий короткий тоннель, он проходил мимо рекламных плакатах: «Избавим вас от любых задолженностей!», «Лучшая мебель и посуда по самым маленьким ценам!», «С нашей компанией вы забудете, что такое темнота!». Над обтёртыми ветром и временем плакатами расположились балконы со свисающим чьим-то бельём, под которыми, затаившись в темноте, сидел мужчина, которого он не заметил. Мужчина по-видимому, был одним из тех, кого мы называем небрежным словом «бомж», и сидел он облокотившись спиной на стену и держа в руке зелёную бутыль абсента, наполненную лишь на половину. Споткнувшись об него, мужчина пробудился ото сна и разозлившись, начал дерзко говорить:

– Куда прёшь?! Не видишь, люди спят! – Откинув вольной рукой мешавшуюся под ногами чёрную книгу, с выгравированным на ней жёлтым крестом, задал он раздражённый вопрос.

– Извините меня, я ищу свой дом… – Но споткнувшийся прервал свою речь, увидев указательный палец, направленный вверх, будто в небо, которому мешает кирпичный потолок, облепленный гнилью и грязью.

– Погоди-ка, – сказал он и положил бутылку аккуратно на пол. Оттолкнувшись ногами от пола, он быстро встал, даже немного подпрыгнув, хотя по нему нельзя было сказать, что он способен на такие резкие движения – его борода отросла до самой шеи, а некоторые из волос начинали становиться седыми. – Ты ведь Петька, сын Максима.

– Я не знаю Максима, и я не знаю, как меня зовут. – Сказал размеренно, потерянным голосом «Петька», как именует его странный мужчина.

– О-хо-хо, сразу вспомнил твой день рождения, когда ты ещё мальцом был, вот по сюда ростом, – и он начал бить ребром ладони, опущенной лицевой стороной к полу, по своему животу, – как ты изображал бабу Ягу. Чуть со смеху тогда не помер! Сразу понял, что есть у тебя талант актёрский, зря тебя отец в эти институты повёл. Мог в театр пойти работать! – Досказал он и начал смеяться. «Петька» смущённо лишь наблюдал со стороны, не понимая, о чём говорит встреченный случайно им подозрительный мужчина. Он решил неторопливо идти в сторону, надеясь, что под слоем темноты бодрый дедушка не заметит его пропажи. Но план не увенчался успехом.

– Куда идёшь-то, актёр?

– Домой, как я уже говорил.

– Ты снова поселился здесь? – Взяв обратно бутылку в руки и сделав глоток, сказал он, смотря одним взглядом на Петьку.

– Что вы имеете ввиду?

– Так я думал, когда Максим, отец твой, помер, вы сразу квартиру-то и продали. Ну, по крайней мере, я слышал это от Маши, ещё лет десять назад, что забирает тебя и уезжает. Больше-то вас и не видел я, а тут ты объявился. С матерью-то своей общаешься хоть?

– Мой отец умер? – Спросил приглушённым, огорчённым голосом Петька. Услышав этот вопрос, мужчина аж весь передёрнулся, глаза начали бегать, и сделав ещё один глоток, начал говорить.

– У тебя память что ли пропала? Мы же на похоронах вместе были. Что за вопросы ты дурацкие задаёшь?

– Я и вас не знаю, если честно.

– Пьяный что ли… – Пробубнил себе под нос мужчина. Петька не расслышал его слов. – Ну-ка, подойди поближе, дыхни.

– Зачем? – спросил он удивлённо.

– Надо говорю, пьян-нчуга! А ну живее давай, стоишь, как вкопанный. – Петька послушался приказа и подойдя вплотную, сделал выдох ртом мужчине в лицо. – Господи, воняешь, будто в тебе помер кто-то! – Отойдя на несколько шагов назад, зажмурив глаза и закрыв нос пальцами, сказал мужчина. – Ты что жрал сегодня?

– Ничего. Я только недавно здесь появился.

– А нахрена явился-то? В дом свой? А ну веди меня, куда поселился.

– Но я не могу его найти. Может вы поможете мне отыскать дом? Вы, вроде как, друг моей семьи. Извините, но я ничего не помню.

Глаза мужчины начали аж блестеть. Промелькнули даже мысли о том, что может началась у него белая горячка, и вот чудятся невероятные вещи. Но нет, всё было наяву. Вот, Петька, и мужчина не мог ошибиться. Большое, родимое пятно на виске и чёрные глаза, как уголь, всегда были отличительными чертами Петра вместе с его ассиметричным лицом. Невозможно спутать его с кем-то другим, и даже пощупать можно!

– Зачем вы тыкаете в меня?

– Ох, прости, совсем голова поехала, – отойдя на шаг назад и схватившись свободной рукой об голову, ответил мужчина. – И хватит этих «вы», я же Вася, совсем ничего не помнишь? Похоже сильно ты головой ёкнулся обо что-то, пока шёл. Давай доведу тебя до вашего прошлого дома, может мозги встанут на место.

Допив пиво, Вася выкинул бутылку на место своего почивания, что та аж разбилась на осколки. Но его это не волновало. Выходя из тоннеля на улицу, он свистнул, как бы зовя Петра. Тот направился вслед за ним, и они пошли по закоулкам, проходя через изредка мимо шедших людей, одетых исключительно в чёрные пальто и куртки, под капюшонами которых скрывались бледные лица. Проходили они и мимо пустых, мокрых каруселей и лавочек, в коих можно было увидеть отражение Луны – играющей, блестящей, переходящей с лужи на лужу, как бы вслед за ними, постоянно наблюдая за их походкой, направлением и словами, что выговаривают они через свои замёрзшие, бледно-голубые губы, открывающиеся редко, только по интересующимся вопросам.

– Не помнишь совсем, что с твоим папой стало? – Спросил Василий, повернув свою голову к нему и подняв глаза ввысь, чтобы увидеть лицо Пети. Оно помахало из стороны в сторону. – Хороший он был человек. Постоянно мне помогал. Другом был моим, лучшим, познакомились ещё в школе, когда к нам перевели его. Мальцом таким Максим был зашуганным, но умён, сукин сын. Все списывали у него, поголовно. Ну и я, конечно, тоже. Амбалом тогда был, это сейчас старик дряхлый, только и могу, что пиво пить, да песни петь под окнами! Защищал твоего отца всегда. Так и закончили с ним школу вместе, потом в институт пошли учиться. Меня разве что выперли с первого же курса, бухать много начал, а вот Максим молодец, до конца отучился. Инженером стал – уважающая профессия. Познакомился, на детской площадке, когда мы с ним в мяч играли, с матерью твоей – Машкой. Учились потом вместе, в один вуз поступили, любили друг друга, аж жуть, да и пожениться решили, – сделав паузу, Василий сложил руки вместе и прислонил ко рту, чтобы сделать несколько вдохов и согреть их. Затем, засунув руку в свой большой карман дранного пальто, он достаёт ломленную на половину сигарету и пачку спичек. Зажигая одну из них, Вася сначала погрел руку об огонёк, затем уже прислонил ко рту, где ждала его сигарета, обрамлённая невидимой для человечьего взора никотиновой смертью. Выдох. Понёсся дым, а старик изменился в лице от нахлынувших на него воспоминаний, и дальнейшее его повествование меняет тон, становясь тягостнее и угрюмее. – Узнал о его смерти как раз от неё – когда уже хоронить собирались. Сказала, что машина сбила, пока домой шёл. По ночам он у тебя работал, вот и попался хер бухой.

– Странно как-то, Луны нет, – промолвил тихонько Пётр, после рассказа, совсем отвлечённо, хоть и внимал каждому слову. – Абсолютно нет, даже звёзд. Но будто множество маленьких Солнц расположилось на небе. Одни – поменьше, другие побольше, как вот та, что слева от нас. И ветер задувает, будто спиралями. Чувствуешь, как резвится? Да и дождь какой-то странный, без туч. Будто падает с самого неба, так ещё и жжёт кожу своими каплями.

– И впрямь, нет ни звёзд, ни Луны, ни туч, а дождь капает – подняв голову на небо и осмотревшись по сторонам, подтвердил Вася. – Ну-ка, вытащу руку. Ах, сука! Жжёт, будто кипятком облили! Ты как вообще ходишь здесь в одной футболке, так ещё и без шапки?

– Я чувствовал боль и сильнее. Намного, вы себе такую и представить не сможете. – Сказал Пётр и продолжил наблюдать за удивительным небом, пытаясь запомнить в деталях игру тёмно-синих оттенков, переплетённых в борьбе золотистых проблесков Солнц, что усеяли вечернее небо. Поразило сознание Петра и особенно выделившийся на фоне далёкий, раздроблённый разрядом молнии чёрный ствол, стоящий на возвышенном холме в своём печальном одиночестве. «Такой пейзаж не увидит больше никто» – подумал про себя Пётр.

Василий ничего не ответил на столь строгий, сухой ответ.

Ещё некоторое время они шли в тишине. Василий погряз в собственных мыслях, что начали поглощать его, словно болото, и всё его внимание было сосредоточено лишь на догорающей сигарете – ему было не до разговоров. Пётр ничего не говорил по более тривиальной причине – он не знал, что сказать. Однако, спустя около пяти минут ходьбы, когда дождь уже почти весь пропал, а лучи Солнца начали появляться ещё совсем малыми порциями за дальним горизонтом, что был виден через узкие пустые пространства меж домами, загоняя темноту в самые далёкие углы, избивая её до смерти каждым новым проблеском разгорающейся звезды, знаменовавшей начало нового дня, Пётр решился спросить:

– Получается, ты убил моего отца?

Второй раз за ночь глаза начали бегать у Василия. Но в этот раз не от безумных слов Петра, удивившего старика до трясучки. Нет, в этот раз от испуга. Сравнимого с загоном в угол плешивого и худощавого волка охотниками, вооружёнными демоническим, убийственным средством, которое люди именуют «ружьём».

Бросив свою сигарету, огонь которой начинал добираться до кончиков пальцев, он пытался говорить уверенно, но дрожь пробиралась через его горло:

– Что ты такое говоришь? Где мне взять машину, видел ведь, где я живу.

– Ты ведь пил пиво. Я предположил, может ты это и был.

– Будто только я здесь пиво пью. Полгорода бухает, так это ещё минимум. Кого не встречу – хлещет лучше Ельцина! – И он чуток усмехнулся, однако быстро прервал прорывающийся истерический хохот, подбирающийся всё ближе. – Мы кстати почти дошли. Вот, видишь тот дом? Там вы и жили, на четвёртом этаже. Сорок третья квартира, как сейчас помню.

Дом скорее похож был на тюрьму, чем на жилое здание. Тёмное, без каких-либо источников света из окон квартир, а сами они сделаны из стекла, креплениями для которого являлись железные, диагональные прутья, и иногда украшенные задними шторами с цветками всевозможных оттенков, вытканными умелой рукой швеи, батрачащей на заводе уже не первый год и имеющая такие же шторы в своей однокомнатной, уединённой квартире третьего этажа, купленные за сто рублей на распродаже в магазине для закрытия от света, что бьёт прямо в глаза, отчего она слышит постоянно недовольные голоса малых детей, Насти и Даши, кричащих: «Мама, закрой нас от солнышко, ничего не видно!».

– Господи, зачем оно так ярко горит? – Задала она сама себе вопрос, не нуждающийся в ответе, и закрыла окна своими же, купленными шторами, погрузив комнату во тьму, в угоду детям. Что видели они во тьме? Этого мы не узнаем никогда, но она привлекала их своей загадочностью и безграничной свободой. Ты мог воссоздать у себя в голове любой мир. С любыми правилами. Для Насти и Даши это было спасением от света, что был уродлив и неказист. Для женщины это было потуханием последней надежды. Вскоре, ткачиха была найдена повешенной на работе. Она соткала крепкую верёвку, использовав все оттенки нитей воедино. Смерть необычайна красива в своей трагичности, не правда ли?

Подходя ближе к дому, Пётр начал замечать надписи на стенах: «В тридцать третьей живёт шлюха!», «Люда, я тебя люблю», «SлиV Fooтak D3vачEK:…» и ссылка на чей-то телеграмм канал, освещённый первыми лучами солнца, проникающими сквозь щели домов, оставляя полосы тепла на бездушных кирпичах, покрытыми безвкусными граффити.

– Чего так рассматриваешь номера телефонов? Хочешь себе пару шлюх заказать, отпраздновать новоселье в родной дом? – Подшучивая, говорил Василий, понаблюдав за внимательным взглядом Петра, не отводящего глаз от народных искусств.

– Мне кажется, слово «шлюха» слишком пренебрежительно. – Сухо ответил Пётр.

– И как их именовать тогда по-другому? – Ухмыльнувшись, сказал Василий, и начал подниматься по ступенькам под маленькой, железной аркой вверх.

– Девушки, которым повезло меньше, чем остальным.

– И откуда у тебя успела появиться любовь к проституткам, а, Петька? Познакомиться с некоторыми успел?

– Не помню. Но почему-то, мне их искренне жаль. Можем ли мы им как-то помочь?

– Сами себе помогут, если захотят. Не забивай голову себе дурными мыслями – у каждого своя работа, нечего лезть не в свои дела. Сначала вспомни о семье, затем уже размышляй, какого живётся городским шлюхам. – Сказал Василий, уже подошедший к двери и набравший ряд цифр, после которого дверь отворилась и холодный воздух понёсся с тёмного тоннеля, подымающегося с каждой ступенькой всё выше.

12 След.

Смерть бывает приятной. Сборник рассказов

Моя испорченная картина

Краски

С этой книгой читают