Трава

© Владимир Степанов, 2022

ISBN 978-5-0055-9497-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

И Шаман ударил в «бубен»! От такого удара искра, словно из горящего ночного костра, выскочила из глаза Эльбруса Эверестовича, и он полетел в чёрное пространство огромного деревянного сарая. Приземлившись, он ощутил спиной, что лежит не на земле, а на чём-то высоком и совершенно неровном и только на ощупь определил, что лежит на колотых дровах. Шаманов удар «колотухой» забросил его на самый верх заготовленных и аккуратно сложенных в поленницу берёзовых дров. Придя чуть в себя, он попытался встать, но кусок широкой, обломанной и пробитой насквозь гвоздями доски проколол новые галоши и впился ими в каблуки башмаков. Быстро встать не получалось, и его тело начало медленно сползать вниз по скользкой бересте свежих, недавно наколотых, дров.

Доска накрепко присосалась своими ржавыми, столетними «пиявками» через галоши к каблукам старых башмаков.

«Надо ноги уносить быстрее, пока не подошёл Шаман со своими колотушками. Ещё пару раз заедет и мне уже не подняться».

Внезапный приступ кашля (остаточное явление перенесённой недавно простуды) растряс худое тело, и очередная порция тяжёлых поленьев, скатившись сверху, накрыла его с головой. В глазах почернело, круги-круги… И Эльбрус Эверестович впал в полное беспамятство.

Шаман, словно взбешённый конь, бьющий копытом, растирал сапогом брошенную на пол папиросу и громко сопел, раздувая и без того широкие ноздри. Ему бы заржать сейчас – он так был похож на дикого, необузданного жеребца. Плюнув на пол, стал медленно подходить к куче поленьев, заваливших незваного в его сарай гостя. С помутневшей от бешенства головой, шёл с одной мыслью – продолжать бить и бить в «бубен». Но, раскидав дрова, вдруг передумал. Недовесок-Фармацевт, так он называл гостя, находился в полном отключении сознания.

Охота бить в «бубен», оглушённого поленом Фармацевта, сама собою отпала. Он грубо схватил его за грудки стёганой фуфайки, приподнял и попытался поставить на ноги. Фармацевт тут же рухнул на пол, задрав худые ноги с прилипшею доской. Громко матерясь, Шаман цепко, обеими руками вцепился в неё и рванул на себя, но она не хотела расставаться с блестящими галошами, плотно насаженными на башмаки.

– Да разъе…. твою-то мать, сказочник хе… в! Как Кощей в золото вцепилась, гниль деревянная! – раскидав сапогом в стороны поленья, Шаман потащил Гималайского за доску ближе к выходу, где солнечный свет пробивался в открытую дверь сарая. Немного успокоившись, стал думать, что делать дальше с этим Недовеском, смирно лежащим.

Он быстро вышел из сарая и направился к деревянному забору, сплетённому из двухметровых штакетин. Его озверевшее лицо не выражало абсолютно никакого сожаления к лежавшему без памяти гостю, и ещё больше взбесило его то, что он тихо так лежит, он же собрался его бить.

В заборе, выбрав потолще и попрямее, почти в два метра штакетину, выдернул её и тут же проверил её прочность на своём колене. Палка гнулась, но переломить её он не сумел.

– Ух, добротная, хороша дубина! Для распятия по-китайски, в самый раз сгодится! Кхаа… а, кхаа, кха…! Ты сейчас узнаешь, Недовесок, что это такое, по-китайски…, вот воскрешу ща тебя, и начнёсси распяливаться, – он схватил дубину по середине и поспешил в сарай, пока гость не очухался и не стал орать. Перешагнув через порог сарая, Шаман, ударив ладонью по деревянной рукоятке топора, вытащил его лезвие из широкого пня, уселся на него и положил топор рядом. На дубовом пне, служившим не один десяток лет для рубки дров, удобно было сидеть, как в комфортном кресле.

Вытащил из кармана штанов мятую пачку папирос, сосчитал их, оставалось пять штук. Глубоко затянулся крепким табаком марки «Север». После сделанных двух затяжек, лёгкое головокружение ударило в голову, гнев, почему-то резко сменился на милость. В «бубен» точно бить не будет! Шаман смотрел на дубину, которую выдрал из забора, и настроение на предстоящую с «художественным оформлением» работу с каждой минутой нарастало. В голове дикого художника что-то начинало зарождаться.

– Ну что, псина псковская? Доскакался, козёл! Ща твои копыта с граблями и всё, что висит на тебе, Кощей, на вертел крутить буду, до последнего пальца! И это только начало! Ни мамка твоя, ни Манька моя, как бы не пялились, ни в жисть не распознают, кем ща станешь у меня. Китайцы, хошь и дураки нищие, но в этом деле большие умельцы, нам далеко до них. Если Бог даст Хунь Ваня увижу, в копыта ему китайские с большим уважением поклонюсь. Учителю моему! – Шаман ещё долго что-то говорил о страшных китайских изобретениях лежащему неподвижно Гималайскому, и наверно к лучшему, что тот ничего не слышал. От жутких слов такого рассказа, если бы они дошли до ушей любого лежащего в Шамановском сарае, никакая бы прибитая к галошам доска не удержала бы никого в этом страшном, огромном сарае. С Шаманом шутить было опасно, в гневе он был совершенно непредсказуем.

Сарай был большой, высокий иимел три двери: с фасада и с торцов. Он служил и курятником, и дровяником и хранил разное старьё и барахло, благо, что места хватало для разного хлама, где ещё и танцевать можно пьяным в раскорячку даже.

Прогулявшись по необъёмному деревянному строению, доставшемуся в наследство от далёких предков, Шаман возвратился с радостной гримасой на лице к месту, где оставил гостя, и опять уселся поудобней на пень, в руках он держал толстые пучки перьев – в одной куриные, в другой гусиные, длинные и широкие.

Затягиваясь снова папиросой, он соображал, как и куда их приделать, эти перья? «В курятник к курям сходить надо, а у петуха дерьма свеженького попросить и пару-тройку яиц для клейкого замеса, чтобы наверняка и надолго. Харю измазать и в перьях обвалять – это самое первое. Дерьма много надоть: башка, ноги, руки, а на фуфайку, сколько уйдёт…!» – так решил Шаман и направился к поленнице дров надрать бересты, а потом идти в дальний угол, к курятнику, где куры уже готовились ко сну.

Куриный муж первым соскочил с жердины и принял боевую стойку – не допустить в свой гарем в тридцать куриных душ чужака, будь он даже хозяином всего сарая. Не церемонясь, Шаман поддел его носком сапога снизу под брюхо. Петух даже крылья не успел раскрыть, как очутился на самой верхней, пятой жердине. Курятник орал! Куры сыпались вниз и со страшным шумом разбегались по всему сараю.

Шаман спешно загребал в бересту дерьмо, он боялся, что от такого не прекращающегося дикого кудахтанья очухается Фармацевт и добавит ещё больше шума.

«Гнуть его срочно надо, если уже не очухался, а петуха зарубить! Ишь, шпоры в сапог вонзил мне, хозяину! Ладно, с петухом потом. С этим разобраться надо, пока не убежал», – с берёзовой берестою в обеих руках полных дерьма, по пути захватив из гнезда два снесённых яйца, он почти бежал к «дорогому» гостю со свежими гостинцами в руках.

– Ааа… а, да ты гляжу выспался, апппельнист тянь-шаньский, зелье травостойное. Ты у мене, фармацевт завялый, форму щас приобресть нужную должен. А потом обделывать стану тебя, образ тебе сделаю, не то что собака, волки с медведём обосрутся даже, и я с ними. Всё от культуры работы и материалу зависит. Материалу много, а культуру изделать какую…, я щас думать буду, – он подошёл к лежащему с открытыми глазами Гималайскому и положил у самой головы две кучи дерьма на бересте и гору перьев.

Эльбрус Эверестович, что-то бормоча, зашевелил головой, а потом и всем телом, пытаясь отодвинуться от ядовитого запаха.

«А ведь ща завопит, пасть раскроет и громчей петуха орать начнёт. Пасть, пасть заткнуть надоть, испортит всё, а Манька не испугается и народ приведёт», – Шаман бегал глазами по всему сараю, куда проникал свет, но клока тряпки или какого-нибудь подобия кляпа на глаза не попадалось.

Глянув на доску, намертво вбитую в галоши с ботинками, Шаман стал соображать, как их снять. Он развязал шнурки и выдернул из башмаков, засунув их сразу себе в карман. Поплевав в ладони, схватился за доску и резко дёрнул на себя. Треклятая доска с галошами и башмаками была в его руках. Носки свисали наполовину из башмаков, а гость, от сильной встряски, снова затих.

Схватив Фармацевта за воротник фуфайки, Шаман поволок его к бревенчатой стене сарая и усадил. Через минуту гость забормотал и начал кряхтеть, пытаясь открыть левый глаз, который уже заплывал.

«Пора на вертел насаживать, очухается – много шума будет. Вон рожа травяная недовольство проявлять уже стала», – он заломил гостю за спину руки и крепко связал их шнурками. Увидев презрительный, кривой взгляд Гималайского, Шаман вытащил из ботинок плотные носки, скомкал их и запихал глубоко и надёжно Эльбрусу Эверестовичу в рот.

– Ща, бурдюк тощой, кобелюка костлявая, главное ща начинается, а ты зри, одноглазый, как работать надо. Пробкой тебя заткнул, чтоба вдохновенье мене не портил. Начнёшь меня учить на латыни своей, чего да куды вставлять, фекалиус вонючий. Ты у меня, лебедь ватный, ща перьями обрастёшь с мордой вместе и клюв тебе приделаю. Ежель в зеркале харю свою увидишь, иссеришьси от страха до потери сознания. Я даже сам, за себя боюсь, что творить ща буду! Готовь скелетина кости свои, я их гнуть ща начну! – Шаман пошёл к выходу, где у дверей ждала его заборная, двухметровая палка.

В сарае-мастерской фантазия у Шамана забурлила, заработала с широким художественным разнообразием замысла в ваянии задуманного образа героя, которого он сейчас представлял в своём диком воображении. Он и там, в отсидке магаданской, устраивал «камерные» спектакли с элементами цирковых и садистских трюков. Но в этом сарае его осенило на нечто, не сравнимое ни с чем тем, что он делал до этого.

Положение Гималайского ухудшалось с каждым новым действием возбуждённого и, на редкость для его натуры, необычайно весёлого Шамана. Скульптор приступил к творческой, созидательной работе. Для начала нужен был прочный, неподвижный каркас, на котором можно было бы ваять всё, что душе угодно. Палка легла на тонкую шею Фармацевта…

II

Будто в больном, кошмарном полусне, в забытьи прошли эти страшные два часа скульптурной пытки для Эльбруса Эверестовича. Он открыл правый глаз, когда ощутил, что Шаман покинул сарай. Подбитый левый уже заплыл и ничего не видел, и с левой стороны обзор был закрыт. Свежий воздух обдувал его взмокшую от нестерпимой, тупой боли голову и босые ноги. Заборный штакетник крепко сдавливал тонкую шею, а собственные ноги, которые свисали задранные до невозможности и перекинутые через дубину помогали этой же дубине давить на неё. Гималайский не понимал, что сделал с ним этот зверюга, выросший на сопках Дальнего Востока. Сильно болела голова, шея, бёдра, плечи и руки, скрюченные за спину. Щека раздулась, левый глаз совсем не видел, а кляп, плотно забитый в рот, вытолкнуть языком было невозможно.

Его подбородок лежал на загаженной, перевёрнутой вверх дном миске, из которой пили воду куры. Он увидел чуть ли не у самого носа правую, босую, собственную ступню, а между пальцами, забитыми курячьим дерьмом торчали длинные гусиные перья.

«Он меня перенёс к самому порогу, а я не помню, значит в отключке был. похоже он так навертел меня на дубину, что можно бревном катиться, только как? Палка длинная наверно, концы в стены упёрлись. Башка на пороге, а за порогом, вот она – свобода. Китаец! Только китаец мог научить, как связать одной палкой. Сам никогда не додумался бы с его то башкой», – анализировал пришедший в сознание и сплющенный до некуда, заблудший в сарай Гималайский. – «Куда он пошёл сейчас, чего ещё задумал? С таким скрюченным скелетом долго не протяну, ну ещё часа два-три и что? Вот так просто загибаться в этом сарае с курями, пока петух глаз не выклевал? Нет! Надо что-то делать, надо немедля думать, как выкатываться отсюда», – мысли о спасении накатывали как волны, одна на другую.

Неожиданно для себя, перед Гималайским встал образ отца и матери. Они стояли совсем рядом, и он слышал их голос: «Крепись сынок, ты выдержишь испытание, ты умеешь терпеть, ты маленький, но ты сильный!»

Образ стоящих родителей стал медленно растворяться и вскоре исчез, а он, не моргая, смотрел правым глазом на зелёную траву за порогом и думал о них с большой благодарностью. Он благодарил их за то, что они произвели его на свет белый вот такого, такого, которого связали одной палкой, и он в немыслимой позе держится на ней с неповреждёнными руками, ногами, головой и шеей. Да, ну не вышел он ни ростом, ни весом. Природа отмерила ему всего лишь метр шестьдесят в росте и навешала пятьдесят семь килограмм плоти с тонкими костями. И, как бы извиняясь за свою нещедрость перед рабом божьим, взамен дала гибкость ума и пластику тела, прозорливость, склонность к авантюре и смелость в риске на удачу. Он любил отца и мать всегда, у него никогда в жизни ив мысли не было когда-нибудь обидеться на них. Почему он получился вот такой…? А его это вполне устраивало, он всегда верил, что сможет разбежаться и, с попутным порывом ветра улететь в мир приключений, где поджидает тебя опасность и где много риска. И в эти минуты, намотанный на палке, он был им благодарен, будто они наперёд уже знали, в какие приключения попадёт их единственный сынок.

Шаман ушёл в сторону курятника и долго не возвращался. Дверь в сарае была в той стороне тоже открыта, и сквозняк протягивал гостя со всех сторон, окончательно приводя его в чувство.

Опять нахлынули воспоминания. Вспомнил отца, который несколько лет подряд каждое лето брал его в горы. За эти несколько летних сезонов он постиг хорошую школу выживания наедине с природой, где ковался и закалялся, как в кузне, его характер. Он благодарил отца, который учил его терпению, учил разводить огонь в ненастье, ставить палатку, варить в котелке, а ночью смотреть на звёзды и познавать Вселенную, малой частичкой которой являлся он! Школа гор и то, что умел и смог дать ему отец, очень пригодились ему, когда настало время входить в большую, полную противоречий, бурлящую, взрослую жизнь.

За спиной связанного гостя послышались шаги – это возвращался Шаман с большим пучком перьев, которых не хватило на скульптуру. За свои прожитые годы, Шаман никогда не испытывал творческого желания подержать карандаш или обмакнуть кисточку в акварель, или пластилин помять в руках. А сейчас он стоял за спиной Гималайского, задрав вверх дикие, пронизывающие крышу сарая, глаза. Эти звериные глаза спрашивали кого-то там наверху: «Неужто это я? Неужто на такое…, с моими-то руками, и я сотворил?». – Шаман не то, что был в зачарованном восторге от самого себя, его распирала ещё и гордость за завершённую до полнейшей неузнаваемости фигуру, которая подсыхала на сквозняке у порога мастерской. Как он в эту минуту жалел, что он не в камере, братва бы его заценила громкими аплодисментами.

Он подкатил пень к задней части почти готового изваяния, сел на – него и стал размазывать что-то вонючее по всей спине, одновременно, непрерывно и долго что-то втыкая в фуфайку. Затаившись и почти не дыша, лежащая фигура, не проронив ни слова, увидела, как перед носом за порог упала смятая пустая пачка от папирос. С каждой затяжкой вдохновение, посетившее Шамана, теряло силу и ускоренным темпом покидало скульптора. Он устал от своего творчества!

– Шабаш! – поднимаясь, скульптор поправил шапку и направился к воротам забора.

Глядя на валяющуюся пачку от папирос «Север», Эверест понял: «У Шамана кончилось курево! Долго без табака не усидит!» – он хорошо изучил привычки этого пахана. Без табака уже через полчаса этот дикарь приходил в ярость.

Шаман отворил обе створки широких ворот, чтобы все, кто проходил мимо, могли видеть, какое чудо в перьях живёт у него в сарае. Вернувшись, схватил берёзовое полено и обтесал топором так, чтобы получился кол и снова вышел. Прошло минут пять. Между открытыми воротами и сараем Шаман появился с шумным кобелём, непородистым, но очень крупным. Грубо матерясь на весь двор, он тащил его что было силы, резко дергая за цепь. Сюсюбель, так звали кобеля, скользил по траве упираясь всеми четырьмя лапами и громко скулил.

Хозяина он откровенно боялся, хотя и был первым заводилой среди псовых на деревне. От Шамана поселковые собаки шарахались в стороны как от прокажённого, поджав хвосты. При встрече с ними, он бил их в «бубен», как и встречавшихся на пути якутов, коим сам же и являлся, только с примесью русской крови. Он очень не любил якутов, с которыми вырос в детском доме, и никто не знал причину этой враждебной ненависти к ним и к собакам. «Что взять с дикаря!» – говорили в посёлке.

Дотащив кобеля до выбранного им места, он вставил обтёсанный кол в широкое кольцо на конце длинной цепи и обухом топора глубоко вогнал его в землю. Кобель обязан был охранять невиданное доселе, сотворённое Шаманово чудо и никого не пускать в сарай.

– Ну, дык што, Недовесок аптечный? Никака баба, дажа и сблизи, харю твою нипочём не узнает, зуб даю, да всю пасть с зубами! Травник микстурный, зельеварец херов, килограммами недовешанный. Отнесть бы тебя в тайгу, на сопку в глушь подале. Волки с медведями говном и воем изойдут, а близко не подойдут, зуб даю, с любым спорить стану! Да не протянешь долго токи. Ща я тебя в проходе выставлять покрасивше стану, только симитрию исделаю, чтоба конец палки за порог не выскочил. Чгук-Чан-Чайник-Гук, иль как там, погоняло твого американца в перьях, в сказках нам лепил которого. Он, чой-то мне запал, бедовый браток этот. Но ты пострашнейше будешь. Сам, как гляну на тебе, так под себя будто валю, страшно делаетси. Вот этими руками из тебя страхоюдину слепил. Вот зеркал не имею токи и скажи спасибо за то, заикой не станешь! – и он протянул руки в засохшем курином дерьме под самый нос тяжело сопящего Эльбруса Эверестовича. Шаман потряс руками и продолжил:

– От твоих сказок страх меня не дёргает, а вот кобель, гляжу я, даже морды в твою сторону не воротит, а он у меня не из пужаных, не раз медведю шерсть на жопе драл. Гляди у меня, ноги ежели унесёт за забор, с тебя спрос, ты меня знаешь! Не смей пужать пса, поласковей с ним, моргай правым, пока светит, да почаще, он любит, когда ему моргають. Животина всё же, и она пужаться могёт. А теперь давай симитрию делать буду! – он схватился за левый конец палки и, кряхтя, потянул на себя.

В позе, которую трудно представить даже индийскому йогу, за порогом большого сарая, то ли сидел, но так не сидят, то ли лежал, но так не лежат, валялось живое изваяние в перьях, напоминающее индейца. Этот русский, не глупый индеец, находился в глубоком недоумении: как сумел дикий полуякут, далеко не глубокого и совсем не изобретательного ума, не говоря уж о какой-то там фантазии, слепить из него – это …? И ему вдруг стало не по себе, даже страшно! Он отдал бы золотую горошину, только бы сейчас, на одно мгновение взглянуть на себя в зеркало. Мучительно, до ломоты костей, и без того побитой черепной коробки, не терпелось узнать, что же изобразил местный художник, если даже кобель, действительно, не смотрит в его сторону? И почему Шаман ушёл, может и впрямь уже наложил…, да быть такого не может? «А волк с медведем близко не подойдут!», вспоминал Шамановы слова русский индеец. Всё это сейчас сильно озадачило Эльбруса Эверестовича.

Неузнаваемое живое существо в нелепой позе, не присущей человеческому скелету, умудрилось трезво, без паники и вслепую, проанализировать, как бы со стороны, картину выставленного экземпляра изобразительного искусства, которой был налицо продемонстрирован в дверном проёме сарая. И конечно же виновником, что он стал неузнаваем, был он сам! Зачитывающийся с детства книжками приключений и фантастики, он, одарённый с рождения рассказчик, загремевший волею судьбы на три года на тюремные нары, не давал скучать угрюмым дядям в мрачном интерьере серой камеры. Он уставал, а его просили и просили эти взрослые, матёрые дядьки продолжать рассказ о захватывающих приключениях и великом вожде индейцев – Чингачгуке-Большом Змее. Камера затихала, умел Фармацевт заворожить рассказом. Бандюги уважали его за это и не давали в обиду за его малый рост и малый вес. Шаман являлся авторитетным паханом в камере и, зная толк в золоте, как бывший старатель, Эльбруса Эверестовича окрестил метким погонялом – «Недовесок»! Когда Недовесок начинал рассказ по просьбе сокамерников про Большого Змея, Шаман молчаливым движением руки давал знать, что он согласен. Видимо, образ бесстрашного индейца, крепко зацепился в «прямых» извилинах его бесшабашной головы, а рассказчик мастерски умел будоражить воображение, иначе, Шаман никогда бы не взялся за творческую работу, которую только что завершил. А работа, действительно, сделана была с душой, в эдаком акробатическом, с элементами «сказочного» садизма, жанре.

«Дочитался до чёртиков…, дорассказывался! Всё сбылось, всё по книжке, всё по начитанному! И как только застрял в его башке этот вождь племени в перьях? Ведь сколько других, лихих героев он преподнёс им за три года? Зацепил он Шамана, работает воображение зверюги», – Эльбрус смотрел правым глазом, (который тоже скоро закроется) на свою правую ступню и на торчащие между пальцев толстые, гусиные перья. Резкий запах куриного дерьма на ноге нещадно лез в ноздри гонимый встречным, лёгким ветерком. «Это только нога, а что же он наверху изобразил…? Боже – это что-то ужасное? Кто же подойдёт ко мне? И вечер не за горами, а там и ночь! Быть-то, как?»