Арфио. Все или ничего…

– Что прямо сейчас? В неглиже? Думаю, она меня не поймет! Мне нужно помыться, побриться, одеться, выпить чашечку кофе и только тогда знакомиться с твоей мамой. Кстати, мне предложили билеты в театр. Давай сходим в театр, а потом уж к твоей маме с визитом?

– Тогда уж лучше в кино.

– Почему в кино? – по-детски надул губы Григорий.

– В кинотеатрах идет новый фильм режиссера Арсеньева. Говорят, что это очередной его шедевр.

– Арсеньев. Кто такой этот Арсеньев?

– Ты меня удивляешь, Дима! Не уже ли ты не знаешь Арсеньева?

– Увы и ах, не знаю.

– Тогда мы просто обязаны пойти на этот фильм! Ты должен познакомиться с его творчеством!

– Почему должен?

– Потому что это гений кинематографа! Как говорит моя мама – «Арсеньев – наше все в области кино»

– Ну, раз так сказала твоя матушка, то мы непременно пойдем в кино, и на последний ряд, и последний сеанс!

– Почему на последний сеанс и ряд?

– Чтобы на «нашем всем» целоваться! Катя несильно ударила Яблонского в бок:

– Как тебе не совестно. Целоваться на нашем всем! Это все нужно смотреть и впитывать.

– Ну, если Катя скажет надо, Гоша ответит есть! – Попытался скаламбурить

Яблонский. – И будет впитывать!

– Какой Гоша? Причем тут Гоша?

Гоша, так в детстве называла Григория мама, стал быстренько выкручиваться из неловкой ситуации:

– Кто сказал Гоша? Какой Гоша! Где Гоша? Покажите мне его. Я хочу видеть этого человека!

Яблонский грозно зарычал и увел разговор в иную плоскость:

– Кстати ты не сказала, когда мы идем в кино и главное, главное, когда мы идем с визитом к твоей маме!?

– В кино, если ты не против, пойдем в субботу, а воскресенье к маме.

– Прекрасно! В субботу нацелуемся, а воскресенье наедимся. Ты ведь приготовишь свою фирменную тушеную утку?

– Обязательно.

– О, я обожаю!

– Меня или утку?

– Тебя, тебя моя сладенькая курочка. – Яблонский крепко обнял и привлек к себе девушку. – Ты слышишь, как твой петушок обожает свою курочку!

– Пусти. – Выскользнула из объятий девушка. – Мне больно. Пусти.

– Отпускаю, потому что не хочу делать тебе больно – раз и два, поскольку цигель —

цигель ой-лю-лю время, а оно для меня деньги.

Катя быстро оделась, подкрасила губки, припудрила носик и вышла в коридор. Вызвала лифт. Кабина стала медленно опускаться вниз.

– Погоди, – закричал в шахту лифта Григорий, – ты ведь не сказала, в какое время мы встречаемся в субботу?

– Вот ворона! – Донеслось из шахты. – В пять часов вечера.

– В пять часов у Никитских ворот. – Громко пропел Яблонский. – Пусть начнется сегодня наш вечер…

– Не в пять, а в семь.

– Почему в семь?

– В песне поется в семь часов. А мы встречаемся в пять и не у Никитских ворот, а у кинотеатра «Октябрь»

Яблонский услышал, как открылась кабина лифта, застучали каблучки, хлопнула входная дверь.

Григорий напевая, вернулся в квартиру. Принял душ. Прибрал кровать и, усевшись в кресле, стал листать журнал «Культура»

В дверях заворочался ключ. Дверь раскрылась, и в комнату вошел студент института кино Евгений Румянцев.

– Закончил свиданье? – Поинтересовался он, снимая ботинки.

– Закончил.

– Пришли бабло! – Румянцев протянул руку.

– Держи. – Григорий вытащил из кармана мятую трешку.

– Мог бы и поновее найти, – пряча купюру, буркнул Румянцев.

– Деньги как не пахнут, так и не стареют! – родил афоризм Яблонский. – Кстати, старик, хочу послушать мнение специалиста. Меня тут пригласили на фильм режиссера

Арсеньева. Я о нем никогда не слышал, но тот, кто меня пригласил, уверяет, что это наше все! Так ли это?

«От нашего все» Румянцев скривился так, словно нечаянно надкусил гнилое и одновременно червивое яблоко:

– Ну, ты даешь… ваще! Наше все! Да, у нас в совке ничего своего никогда, по определению не было, нет, и быть не может. Для того чтобы что-то создать, нужна свобода творчества, а у нас ею даже не пахнет. Этот твой Арсеньев не наше все, а всего лишь слабая отрыжка западного артхауза.

– Так можно идти или нет? – поинтересовался Григорий.

– Куда?

– Да, на его фильм!

– Конечно, можно. Ведь Арсеньев, как и прослушивания Голоса Свободы, входит в джентльменский набор советского интеллигента.

– Понятно. Сходим. – вынес решение Яблонский.

– Сходят с ума, а кинотеатр посещают. – Желчно хмыкнул Румянцев, закрывая за

Григорием дверь.

В воскресенье Григорий и Катя встретились возле «Октября» В буфете они выпили бутылку лимонада и съели по заварному пирожному.

Закончив, они спустились в фойе и после третьего звонка вошли в зал.

Медленно, словно закат, потух свет, и застрекотала точно, разбуженный сумерками, сверчок – киноустановка.

Тягучее начало фильма не пришлось по душу Григорию, но мере раскручивания сюжета менялось и восприятия фильма. Особенно тронули его умные, смелые и необычные диалоги персонажей ленты. После того как на экране появился «Конец» и фильм снят на пленке Шосткинского комбината. В зале стремительно включился свет.

Молодые люди вышли на ночную улицу:

– Ну, как тебе, фильм, Дима?

– Хороший фильм. Даже целоваться не хотелось.

– Правда.

Катя весело рассмеялась, а Яблонский подумал.

«Боже мой, послал бы я Дмитрия Алексеевича ко всем чертям, будь она хоть чуть-чуть красивее»

– Ну, пойдем?

– Пойдем.

Катя просунула свою руку под локоть Яблонскому и молодые люди, обсуждая ленту, направились к ближайшей станции метро.

Уже заходя в вагон, Катя сказала:

– Значит, завтра – мы ждем тебя с мамой в пять часов вечера?

– Разумеется. Я обязательно буду!

Поезд тронулся, унося девушку в темные запутанные лабиринты, столичного метро.

Картина восьмая

Назавтра с букетиком весенних цветов и тортом для чая в семь часов вечера Яблонский позвонил в дверь. Дверь легко, видимо уже привыкнув к Яблонскому, открылась. На пороге Григорий увидел знакомую (но все же интереснее, чем она была изображена на снимке, что показывал ему ректор) даму.

– Добрый день. Точнее добрый вечер. Вы, как я понимаю, Катина мама?

– Да, я Татьяна Алексеевна, мама Кати.

Хорошо поставленным, в котором слышались командные преподавательские нотки, голосом представилась женщина. – А вы Дмитрий?

– Совершенно так.

– Очень рада, – Татьяна Алексеевна, убрала из голоса командные звуки, и протянула

руку.

Яблонский поцеловал ей руку и сказал, протягивая ей торт и цветы:

– Это вам.

– Ой, спасибо! – Теперь в голосе Татьяны Алексеевны звучало только очарование. —

Ой, спасибо. Это так трогательно.

И она сунула свой нос в скромный пахнущий весной букетик.

– Скажите, куда я могу это определить? – Расстегивая куртку, спросил Яблонский.

– Вешайте вот сюда на полку. Давайте я вам помогу.

Татьяна Алексеевна бросилась, помогать Яблонскому. Вешая куртку на крючок, она неожиданно поинтересовалась.

Вопрос этот чрезвычайно удивил Яблонского. Ибо обычно при первых знакомствах спрашивают: о погоде, здоровье, и прочих пустяках.

– Катя, говорила, что вы вчера ходили с ней на новый фильм Арсеньева?

– Да.

– И как вам?

– Катя, говорила, что вы трепетно относитесь к этому режиссеру. Я слышал, вы называете его – «нашем всем».

Яблонский очаровательно улыбнулся.

– Ну, я ей задам, – погрозила пальцем в сторону кухни, Татьяна Алексеевна. – Вот только закончит свою тушеную утку.

И задам!

– А я стану на ее защиту. – Яблонский демонстративно напряг свои внушительные мышцы.

– Ну, с таким богатырем мне не справиться.

– Справитесь, ибо на самом деле я очень мягкий и послушный человек.

– Правда?

– Истинная. – Театрально потупив голову, смиренно произнес Яблонский.

– О, да вы актер! Тогда скажите мне как актер, как вам Арсеньевский фильм? Потому что я его еще не смотрела.

– Посмею с вами не согласиться.

– В чем?

– В том, что это «наше все»

– Вот как! Почему?

– Потому что в «нашем всем» чувствуется присутствие не нашего, а западного артхауза.

– Вот как. – Татьяна Алексеевна с нескрываемым интересом взглянула на Яблонского. – Ну, что ж насчет, влияния западного кино на Арсеньева, вы, безусловно, правы. Но меня интересует и еще кое- что…

Татьяна Дмитриевна замолчала.

– Так что же вас интересует? – Вернул, даму к разговору Яблонский. – Спрашивайте, я с удовольствие вам отвечу.

Татьяна Алексеевна заговорила, поглядывая в направлении кухни, страстным полушепотом:

– Скажите, Дмитрий у вас с Катей – серьезно. Ваши отношения с ней, я имею в виду?

– Я…

Татьяна Алексеевна не дала Яблонскому высказаться.

– Она, так много мне о вас рассказывала и с таким упоением. Мне, кажется, что она вас очень, очень, до умопомраченья любит. Понимаете – любит!

Татьяна Алексеевна замолчала и вновь страстным полушепотом продолжила:

– Меня это беспокоит. Не перебивайте меня. – Заметив, что Яблонский хочет что-то возразить. – Не перебивайте. У меня не так много времени. Так вот меня это беспокоит. Я поясню. Вы красивый молодой человек, а она, скажем так, далеко не красавица. Вы поиграете с ней и бросите, а у нее больное сердце. Врожденный порок.

«Вот это номер. – Изумился Яблонский – Этого нам только не хватало»

– Ваш обман может убить ее, а вместе с ней и меня. Ведь она единственный родной мне человек. Скажите, ваши чувства к Кате такие же искренние, как и ее к вам? Вы любите ее? Скажите мне честно!? Потому что, если вы просто хотите поиграть с моей дочерью, то уходите прямо сейчас. Потому что потом будет поздно…

Яблонский стоял и, хлопая глазами, слушал жаркий полушепот Катиной матери. Его коробило, этот просительный тон, направленный к незнакомому, впервые увиденному человеку. Раздражал ее выпытывающий взгляд. Во всем этом была не соответствующая этой умной, образованной женщине дикость, которая присуща разве только какой-нибудь безграмотной бабе. Но, с другой стороны, она мать. Она заботится не только о ней, но и о себе. Ведь она сказала, что она без нее умрет, а разве с такой должностью, положением в обществе, квартирой и шикарной библиотекой охота умирать – нет!

– Если же у вас серьезные намерения, то пообещайте мне прямо сейчас и здесь, что никогда не бросите ее. Пообещайте и все, что я имею в своей жизни, все это будет вашим с Катей. Я оставлю вам эту квартиру, машину, дачу у меня прекрасная библиотека.

«Вот это уже интересно, – улыбнулся в душе Яблонский. – Библиотека это то, что нам нужно»

– Мне ничего не нужно. Мне только надо, чтобы моя дочь была счастлива. Понимаете?

– Понимаю.

– Вы обещаете, что сделаете ее счастливой. Вы обещаете мне это?

– Я всегда думал, что счастье – категория абстрактная. – улыбнулся Григорий.

– Счастье – это категория человеческих отношений! Так вы обещаете мне сделать ее счастливой.

– Об…

Яблонский не договорил, поскольку из кухни вышла Катя:

– А о чем это вы здесь шушукаетесь?

– Да, вот я говорю, чтобы, Дмитрий, не снимал обувь, а он упирается. – Татьяна Алексеевна вернулась к бойкой речи, в которой легко угадывался преподаватель университета. – Вот я ему и подбираю тапочки. Ну, как попробуйте вот эти?

Татьяна Алексеевна вытащила из полки вельветовые тапочки.

– Может быть, эти подойдут?

«Вот конспиратор. Как она ловко выкрутилась» Подумал Яблонский, натягивая на ногу тапочек.

– Вы знаете, самый раз! – Радостно воскликнул Григорий. – Как будто на меня шились!

– Ну, замечательно. Кстати, я даже не знаю, откуда они взялись. Я их впервые вижу! Прямо мистика, какая-то.

– Мама у тебя всегда и во всем мистика. Как только тебя доверили научный атеизм!?

– Мистицизм, – ответила, направляясь на кухню, Татьяна Алексеевна, – не имеет ничего общего с религией.

– Да, а вот Дмитрий, говорит, что мистицизм это первый шаг к религии.

– Шаг, да, но не религия! – Преподавательским тоном, ответила на это замечание

Татьяна Алексеевна и скрылась на кухне.

Оттуда донеся звон бокалов, вилок и ножей.

– Ну, здравствуй, это я. – Пропел строчку из песни, Яблонский. – Правильно я пою?

– Что значит правильно?

– Ну, не путаю слова. Как в прошлый раз… в пять часов у Никитских ворот?

– Нет, – Катя припала головой к груди Яблонского, – Не путаешь.

– Ну, вот и отлично, – Яблонский подул на причудливый завиток Катиных волос. – Поцелуемся?

– Неудобно. Мама дома.

– У тебя мировая мама! – Фразой из кинохита ответил Яблонский.

– Ну, только если так. – Улыбнулась Катя и привстав на цыпочки, подставила

Яблонскому свои, чуть тронутые неяркой помадой, губы.

– Ну, целуй. Я обожаю с тобой целоваться!

Молодые люди слились в страстном поцелуе. Через два дня Яблонский явился в квартиру с фальшивкой, которую и поставил на место оригинала.

Вот такая вкратце история. – Поставил точку в своем рассказе Яблонский.

– История не сказать, что впечатляющая. – Произнес, зевнув, ректор. – И явно не достойная пера…

– Но триппера?

– Не пошлите, – поморщился Дмитрий Алексеевич, – дорогой мой, это вам не к лицу.

– Не буду, Дмитрий Алексеевич, вот получу свободное распределение и не буду! Кстати, как обстоят с ним дела? Вы не передумали?

– Я же вам сказал, милый мой, что Дмитрий Алексеевич слово держать умеет! Вот

оно.

Институтский руководитель вытащил из стола бумагу и протянул ее Яблонскому.

– Можете устраиваться, куда вам заблагорассудится! Ректор замолчал и продолжил,

– Но я бы на вашем месте некоторое время пожил бы где- нибудь в пригороде. Ну, что бы не попадаться на глаза Кате. Ибо я слышал, что она влюблена в вас как кошка в сало))))

Зачем же травмировать, в общем – то хорошую девушку. Не так – ли? Впрочем, как хотите. Не буду вас больше задерживать. Печать поставите у Натальи Сергеевны. Всего доброго, и запомните, если вам что-то от меня потребуется, заходите без церемоний. Я вам чертовски обязан!

Дмитрий Алексеевич провел Яблонского до двери и уже на пороге протянул выпускнику несколько коричневых бумажек:

– Держите – вам. Вроде подъемных.

Григорий вышел в приемную и небрежно бросил на стол распределение:

– Наталья Сергеевна, шлепните, пожалуйста, вашу всесильную печать на сию бумагу.

– Григорий, она не моя. Она государственная.

– Правильно без нее эта бумага так и останется листком.

– А что это такое?

Наталья Сергеевна вытащила очки. Нацепила их на свой хищный тонкий нос. Прочла содержимое.

– О, поздравляю. Сейчас, сейчас мы ее шлепнем…

Секретарша подошла к бронированному (в каком еще может храниться государственная печать) сейфу. Набором цифр открыла его. Вытащила печать. Макнула ее в коробочку с чернилам. Щелк! и бумага стала государственным документом.

Яблонский аккуратно вложил документ в папку:

– Благодарю вас. – И вышел из приемной…

Картина девятая

С того самого дня, когда «Манускрипт Магдалены» попала в руки Дмитрия

Алексеевича, Григорий перестал встречаться с Екатериной.

Первое время ему ее даже не хватало, но не Екатерины – нет, а тех событий, что были с ней связанны, не хватало пьянящего азарта охотника. Бодрящего адреналина. Однако, сменяющиеся, как в узоры в детском калейдоскопе, события вытесняли и Катю, и Манускрипт Магдалины и охотничий азарт и…

Нужно было готовиться к защите. Она прошла как нож по маслу. Был получен и обмыт (в одном из лучших столичных ресторанах) диплом о высшем образовании.

От ресторана осталась боль в голове и печени, и обрывочные воспоминания о некой Тамаре. Вскоре все это вытеснили бумажные дела, комиссии, проверки и, наконец, Яблонский был принят в штат престижного, известного на всю страну, НИИ. Это заведение хотя и было прославленным, но о существовании его, а тем более, о том, что в его лаборатория разрабатывается, знали немногие.

Но, даже работая в НИИ и занимаясь интереснейшей работой, Григорий нет-нет, да вспоминал Екатерину.

Но тут подоспело одно событие, которое надолго задвинуло Катю на задворки памяти…

Комсомольское собрание в НИИ, несмотря что на нем собралась, можно сказать, золотая молодежь, ничем особенным не отличалось. Та же рутина и скукотища, что и на любом комсомольском сборище.

Такого числа….

Такого месяца….

Было проведено комсомольское собрание…. Повестка дня такая – то такая.

Народу присутствовало много. В зале не работал кондиционер, и оттого в нем было нестерпимо душно.

Григорий, еще плохо зная коллектив, сел, как когда-то в кинотеатре с Катей, на последний ряд.

Не успел, на сцене появиться секретарь и члены Бюро, как уж в зале послышался ропот.

– Давай скорей, секретарь. Не тяни волынку. Жарко в зале.

– Ничего, товарищи, потерпим, как говорится, наши отцы и деды не такое на фронте терпели.

Сказал, взойдя на трибуну и загнав в горло, метал холенный красивый, и при этом, какой-то дебиловатый, молодой человек Андрей Быльников. – И мы потерпим. На

повестке дня сегодня у нас первое – отчет Бюро за проделанную в отчетном периоде работу. И второе – персональное дело комсомольца Василия Викторовича Смелякова.

Приступаем к первому. Быльников скучным монотонным (вгоняющим в сон) голосом начал доклад. С трибуны зазвучали цифры, имена, фамилии, названия предприятий и прочая выворачивающая душу мутота.

Закончил секретарь свое выступление следующим пассажем:

– Кто за то, что бы признать работу нашего Бюро ВЛКСМ удовлетворительной,

прошу поднять руки.

К потолку дружно, точно деревья к небу, взметнулись руки. Секретарь молча обвел взглядом зал и, зевнув, объявил:

– Единогласно! А теперь, товарищи, приступаем ко второму:

– А оно, дорогие мои, совсем не вкусное. Дело в том, что член ВЛКСМ Смеляков В. В. публично поставил под сомнение научную работу зав. Лаборатории, члена КПСС и своего непосредственного начальника товарища Свешникова Николая Ивановича. Мы все прекрасно знаем Николая Ивановича. Знаем о его наградах и достижениях…

Секретарь принялся перечислять заслуги зав. лаборатории. Закончив, Быльников, поинтересовался, обращаясь к залу.

– Кто хочет высказаться по этому вопросу, товарищи?

Но никому высказываться не хотелось, а хотелось скорей вырваться из этого зала и побежать кому в кино, кому в театр, кому в ресторан, кому так попросту поваляться с книгой на диване, да что там кино, диван – просто-напросто выпить ломающей челюсть стакан холодной газировки.

– Активней, товарищи, активней. – Призвал зал Андрей Быльников. – Конструктивней. Кто первый?

– А чего мы? Дайте слова Смелякову. – Выкрикнул кто-то из зала. – Он виноват —

пусть и отвечает.

– Хорошо. Смеляков, говори! – Приказал, виновнику «невкусного второго», секретарь.

С первого ряда поднялся невыразительный человек в темных очках:

– Можно я с места?

– Хорошо, говори с места.

– Товарищи, – повернувшись к залу, заговорил Смеляков. – вот тут кто-то сказал, что я виноват. Нет, товарищи, я ни в чем не виноват. Все выдвинутые против меня Бюро обвинения – откровенная ложь!

– Но, но! Ложь! – Возмутился секретарь. – Ты, говори, да не заговаривайся! А то ведь за такие обвинения можно ответить и перед партийным БЮРО.

– А я не заговариваюсь и отвечу где угодно, ибо все выдвинутые против меня обвинения – ложь! От начала и до конца! Да, я критиковал работу Николая Ивановича, но не ставил под сомнение его научную работу…

– Это почти одно и тоже. – Перебил его Быльников.

Что вытолкнуло обычно равнодушного к судьбам других людей Яблонского из кресла? Может злость, что он должен сидеть здесь, а не заниматься своими личными делами. Может холенное наглое и тупое лицо секретаря. Возможно несправедливость выдвинутых против этого невыразительного, но умного и интеллигентного молодого человека, обвинений. Может статься, тут сказалась и обида за себя, за то, что ради этого НИИ и этого дурацкого собрания в его стенах, он обманул порядочную и больную девушку…

Яблонский резко встал со своего стула и дерзко заявил:

– Нет, это не одно и тоже.

– Что вы имеете в виду, товарищ, не знаю вашей фамилии. – Привстав со своего стула, спросил Быльников.

– Яблонский моя фамилия. – Представился Григорий и, не дав секретарю вставить слово, продолжил. – Я говорю, что критика и очернительство не одно и тоже. Я знаю суть этого конфликта. Знаю, что Смеляков, критиковал Николая Ивановича! Но кто сказал, что этого делать нельзя? Можно и нужно! Поскольку критика есть тот мотор, что толкает прогресс и науку вперед. Без здоровой критики общество, а уж тем более, научное общество превратиться в болото…

Яблонский говорил долго и страстно. Он называл имена ученных и политиков. Ловко жонглировал цитатами классиков марксизма и вернул даже одно высказывание из Эммануила Канта.

Выступление Григория Яблонского походило скорей на съемки, какого-то обреченного долго лежать на полке, художественного фильма.

Собрание оживилось. Только что спавшие комсомольцы, вдруг резво, перебивая

друг друга, заговорили. Кто-то рвался к микрофону. Кто-то кричал, забравшись на спинку стула. Секретаря вытолкнули из президиума. Президиумный стол завалили на бок. Красная, сброшенная со стола, скатерть напоминал лужу крови.

– Товарищи! Товарищи! – Безнадежно требовал Быльников. – Соблюдайте регламент. Но его никто не слушал. Все превратилось в сплошной шум и рев – угрожающий

смести все на своем пути.

Наконец, все высказались, устали, градус спора упал до нулевой отметки, в зале наступила тишина.

Секретарь А. Быльников поправил галстук. Застегнул пуговицы на жилете

«польской тройки» и, выпив полный до краев стакан воды, и сказал, вытирая платком мокрые губы:

– И какое решение мы вынесем по второму вопросу? Предлагайте.

– Да, влепить ему общественное порицание – предложил визгливый женский голос, —

и по домам!

– Правильно. – Поддержал ее стройный гул молодых здоровых глоток. – Домой! Домой!

– Кто за то, что бы поставить на вид товарищу Смелякову его поведение, прошу поднять руки.

Зал дружно взметнул, к огромной хрустальной люстре, что висела на потолке, свои молодые крепкие руки.

– Кто против?

Яблонский встал с места:

– Я против.

– Так и запишем. Один против. Товарищ… Секретарь почесал затылок, – повторите вашу фамилию и имя отчество.

– Яблонский Григорий Ильич.

– Прекрасно, Григорий Ильич, так и занесем в протокол. Против Яблонский Г. И. На этом, товарищи, собрание объявляется закрытым.

И в туже минуту члены ВЛКСМ, что табун молодых жеребят, толкая друг – друга, подкалывая и хохоча над собственными шутками, помчались на всех парах к выходу.

– А вы, товарищ Яблонский, – перекрикивая толпу, обратился к Григорию секретарь,

– задержитесь на минуточку.

Когда все вышли, Григорий встал с кресла и направился в президиум. Ни секретаря, ни членов там уже не было. Точнее, остался только один член, но назвать членом высокую белокурую сероглазую красавицу… да отсохнет тому язык.

Яблонский, как только вошел в зал, еще перед началом собрания, так сразу положил на нее глаз.

Красавица, складывая красную пострадавшую от коротко восстания простынь, отрекомендовалась:

– Татьяна Алькова.

«Татьяна, как мою несостоявшуюся тещу. Подумал Яблонский. Сейчас начнет размазывать меня по стенке. Такая может…»

– Это я попросила секретаря вас задержать. Простите, как вас зовут?

– Григорий Яблонский.

– Очень приятно. – Девушка протянула руку и эротично улыбнулась. Она вообще была весьма эротична и скорей напоминала девушку с обложки «Playboy», чем члена президиума комсомольской ячейки НИИ.

– Я вот, что хотела сказать, Григорий. Вы молодчина. Честное слово, умница. Здорово выступили. Расшевелили наше болото, а то ведь все приходят на собрание не поговорить, не обсудить, а только для галочки. Я рада, что в нашем коллективе будет работать такой смелый товарищ.

– Ну, зачем же так официально, товарищ. – Улыбнулся Яблонский. – Можно просто

Григорий, или еще проще Гоша.

– Ну, что ж, – засмеялась девушка, можно и просто Гоша. – Только вы уж меня тоже называйте просто Тата.

– Какое прекрасное имя Тата. Поэтическое и очень музыкальное.

– Ну, так уж и музыкальное. – Девушка взяла в руки элегантную сумочку. – Вы не торопитесь – нет? Тогда давайте немного пройдемся и поговорим о жизни нашей комсомольской организации.

Яблонский хотел, было предложить другую тему разговора, но девушка была настроена явно на деловой лад, поэтому он решил:

«Пусть будем, как она хочет. Начнем о жизни комсомола, а там глядишь выйдем и личные проблемы»

.Вы не против?

– Разумеется, нет.

– В таком случае вперед. Девушка указала на дверь.

Молодые люди вышли в вестибюль. Спустились на первый этаж и, предъявив свои удостоверения дежурному вахтеру, вышли на улицу.

Верхушки деревьев были окрашены в теплые золотистые тона, а у их подножья лежали фиолетовые тени.

День близился к концу.

– Вам, в какую сторону. – Подставляя девушке свой локоть, поинтересовался

Яблонский.

– В сторону солнца. – Ответила девушка.

– Ну, солнца так солнца.

И они неспешно пошли по широкому проспекту.

– …Вы абсолютно правы, Григорий, утверждая сегодня о затхлости и без интересности нашей комсомольской жизни. Я согласна, ее нужно оживить, но каким образом? Сверху нам спускают скучнейшие резолюции и требуют их выполнения. Личная инициатива не поощряется. Наше мнение игнорируется. Секретарь комячейки – скучнейшая личность плюс оголтелый карьерист!…

– Значит нужно бороться и с секретарем, и с резолюциями и с теми, кто их спускает!

– Бороться с верхами? Ну, это уж, пожалуй, слишком…

– Я же не предлагаю их свергать. – Яблонский сверкнул обаятельной улыбкой. – Я предлагаю только реформировать отношения между верхами и низами. И в этом ничего страшного нет. Напротив – этого требует время.

– Так уж и время?

– Да, да, да. Вы оглянитесь вокруг. Того нет. Этого нет. Это нельзя. Это не разрешено. И было бы, что-то действительно важное, стоящее, а то ведь нет чего? Да элементарных ботинок. В космос, что день запускаем ракеты, а колбасы в магазине нет.

Тата неодобрительно хмыкнула:

– Колбаса – это как-то мелко.

– Это не мелко, а необходимо. Впрочем, Бог с ней с колбасой. Возьмем книги, кино,

театр…

Ведь то, что нам можно читать, смотреть, да и о чем думать, решают за нас. То есть, как вы выразились, спускают сверху. Разве это нормально?

Ненормально! Жизнь требует перемен! И они наступят. И очень скоро. Вот увидите! Яблонский говорил смело, горячо, зажигательно.

– Все, это очень интересно и мне не хотелось бы прерывать это разговор. Может, продолжим его за чашкой чая? Поскольку я уже пришла. Вот мой дом.

Девушка указала на высотное здание.

– Как ваш?! – Изумился Яблонский. – Это же министерский дом.

– Да, мой папа замминистра строительства. Ну, что пошли гонять чаи? Яблонский подумав, ответил:

– Да как-то неудобно.

– Что испугались? Ну, вот, а в речах своих вы такой смелый, решительный, категоричный…

– Да, не я не испугался… просто… чай… в первый день знакомства…

– А какая разница, в какой день приходить пить чай. В первый или десятый? И потом в нашем случае важен не чай, а разговор. Правильно?