На живую нитку

В Царствие теней не долог путь,

но обратный труден и далек.

Русский зайка, видимо, хитер,

словно хитроумный Одиссей.

И хотя про зайку сказка – вздор,

много есть волнительного в ней.

***

Шире стала светлая полоска.

Вытянувши руки, на спине

мы лежим, как будто два подростка,

оказавшихся наедине.

Мы лежим, боясь пошевелиться,

чтобы ненароком не спугнуть

чувство, что до времени таится,

прячется до срока где-нибудь.

Сердце всякий раз уходит в пятки,

словно кто-то страшный и большой

с нами, малышней, играет в прятки,

помыкая телом и душой.

***

Скоро распогодилось, и мы

собрались в обратную дорогу.

Снег, покрывший здешние холмы,

на припеке таял понемногу.

Бурая земля была видна

ясно так, что становилось страшно.

Под влияньем пива и вина

выть хотелось громко и протяжно.

Словно кровь Христова запеклась,

забурела, сделалась густая.

Прежде про нее я думал – грязь,

а она не грязь – земля родная.

***

Небо затянуло облаками,

и тогда увидел ясно я,

как покрылся пруд лесной кругами,

а вдали услышал шум дождя.

Дождь все шел и шел, не прекращаясь.

Барабанил целый день подряд.

И задернул я, вконец отчаясь,

занавески на окошке в сад.

Словно я в сердцах захлопнул книгу,

до конца ее не дочитав,

содержанье, фабулу, интригу –

алгеброй гармонию разъяв.

***

Две колеи во ржи высокой,

чтоб рядом мы могли идти,

но каждый шел своей дорогой,

как будто нам не по пути.

Как будто Шишкина картина,

для нас с тобой родная речь

звучит так чисто и невинно,

что хочется ее беречь.

***

Мычат коровы за рекой.

Когда я слышу стоны эти,

то думаю, что от сырой

земли родятся в муках дети.

Они родятся день за днем.

Как в огороде корнеплоды.

Мы их, уснувших мертвым сном,

в рогожах грузим на подводы.

***

Судно показалось в отдаленьи.

Махонький, совсем речной трамвайчик

скачет по волнам на удивленье,

как по лугу скачет серый зайчик.

Все от счастья хлопают в ладоши,

потому что – холодной и сыро,

а в каютах – запах мягкой кожи,

лимонада, вафель и зефира.

***

Звероподобный эмбрион,

чтоб в женском лоне уместиться,

крючком готов согнуться он.

Еще не зверь, уже не птица.

В саду проснулся я среди

цветущих зарослей сирени,

склонивши голову к груди,

поджавши к животу колени.

Из-под ветвей, как из-под век

смотрю, как после ночи жаркой,

очнувшись, смотрит человек

в каморке, смежной с кочегаркой.

***

Если бы звери мои понимали стишки,

я бы читал их собакам и кошкам,

а не тому, у кого под глазами мешки,

мягкие, мокрые вечно ладошки.

Лапу звериную стиснув покрепче в руках,

чтобы не вырвался зверь на свободу,

я объясню ему то, что пропел, на словах –

все про небесную суть и природу.

Про человека, который слияния плод,

словно Ефрата и Тигра низина,

где матерьял для творенья черпает Господь,

так как нужна позарез Богу глина.

***

Сытые, пьяные, из-за стола

вставши, увидели мы в вышине

неба эскиз от угла до угла,

будто бы замысел Божий вчерне.

Зодиакального круга на нем

не было все еще – Овна, Тельца.

Встав, не увидели мы за окном

между других – Скорпиона, Стрельца.

Тускло во мраке мерцали огни.

Лишь кое-где, иногда.

Долго еще оставаться в тени

будет должна красота.

***

Проснулись все одновременно,

как будто в детском санатории,

где на природе постепенно

оздоровлялся после кори я.

Но все же – первыми спросонья

птенцы захныкали в скворечнике,

а следом – молодежь воронья

в растущем поодаль орешнике.

Скопа внезапно закричала.

И все умолкли на мгновение.

И ты ни слова не сказала

мне хмурым утром в утешение.

***

Жук-носорог с жуком-оленем

сцепились на тропинке узкой,

как Достоевский и Тургенев

впотьмах под лампочкою тусклой.

Пока промеж собою спорят

два классика литературы,

заметил я, что глаз не сводят

с жуков пасущиеся куры.

***

У иных в руках такая сила,

что, расплющив пулю, без труда

могут сделать из нее грузило,

что в запасе быть должно всегда.

В жестяной коробке из-под чая –

блесны разноцветные, крючки,

мелочевка всякая иная.

А в консервной банке – червяки.

***

Сэр Чарльз Дарвин, тот что на портрете

страшненький, скуластенький, седой,

выставив однажды в черном свете,

очернил навеки род людской.

Человек с тех пор не царь природы,

а такой же жалкий смерд, как все.

Любит с колбасою бутерброды.

Прячется под лавку при грозе.

Он кричит истошно, если палкой

бьют его наотмашь по спине.

Может упражненья со скалкой

выполнять уверенно вполне.

***

Я, бокал на ножке уронив,

молча провожаю его взглядом.

Вот он, словно парашют раскрыв,

замер в воздухе с землею рядом.

Стукнувшись о камень, он сперва,

до того, как вдребезги разбился, ??? ,

перекувырнувшись раза два,

ножкою за розу зацепился.

***

Как будто меня темной ночью разули,

раздели и выгнали вон.

Как будто ножом по щеке полоснули.

Был чуден и страшен мой сон.

Суккуб и инкуб – кот и кошка во мраке

знай кровушку нашу сосут.

Я за полночь вышел во двор без рубахи,

босым – и раздет, и разут.

***

Пахнет так, как будто рядом с нами

на огне открытом рыбу жарят,

непрестанно днями и ночами

солят без конца, коптят и вялят.

Взрезав пузо рыбине огромной,

извлекают тотчас на свет божий

из утробы темной и зловонной

орган, на большой башмак похожий.

Много интересного в желудке

можно отыскать у рыбы хищной,

можно все представить в виде шутки

откровенно пошлой и циничной.

***

У билетерши острый слух,

но нам не следует бояться

тупых, озлобленных старух.

Продолжим лучше целоваться!

Через минуту вспыхнет свет

и мы расстанемся навеки,

поскольку счастья в свете нет,

в России в двадцать первом веке.

***

От нас скрывается во мраке

действительное положенье дел.

Трепещут на ветру, как флаги,

тела, вернее массы тел.

Охотников нашлось немало

спуститься поутру к реке.

Далекие от идеала

они лежали на песке.

Песок речной, мелкозернистый

к намокшей коже прилипал,

его с поверхности бугристой

я через силу отдирал.

***

Ты как будто кашка сладкая,

что растет во чистом поле.

Я, напротив, травка гадкая.

Ей спасаются от боли.

Горло красное полощут,

зубы, те что расшатались,

те, что мелкими на ощупь

и гнилыми оказались.

***

Я услышал имя незнакомое,

словно так не человека звали,

а в траве густой на насекомое

голосами звонкими кричали.

А оно сидело безобидное,

жалкое, с травинки свесив лапки.

Что-то было глубоко постыдное

в этой, как в любой неравной, схватке.

***

Как евреи с пальмовыми ветками,

с гладиолусами – первоклашки.

Их цветы спеленуты газетками

Или же завернуты в бумажки.

Неказистых свертков содержание

скрыто до поры на всякий случай,

чтоб никто не мог сказать заранее,

чей цветок на свете самый лучший.

***

На берегу зловонной речки

сидим, под узкие зады

сухие подложив дощечки,

и смотрим вдаль – поверх воды.

Клубится мошкара во мраке,

и ясно мне, что надо мной,

как будто блохи на собаке,

томится духом мир иной.

Сосуществует рядом с нами

поблизости обитель зла.

Жуки и мухи с пауками

творят там темные дела.

***

Людям это страшно интересно.

Если из скворечника торчит

птичий хвост, то значит – птице тесно,

только та из скромности молчит.

Ни о чем она не молит Бога

и не просит грозного царя.

Жизнь ее скромна, но не убога.

И жалеть скворца не нужно зря.

Разве в ситуации подобной

множество рабочих и крестьян,

будто бы во тьме внутриутробной,

не страдает от душевных ран?

***

Во время сбора урожая

становится полным полна

кладовка в доме небольшая,

где полки сплошь и нет окна.

Там, как в кунсткамере уродцы,

в стеклянных банках огурцы –

по большей части инородцы,

но есть и наши молодцы.

Один такой с безумным взглядом,

пока я не зажгу огня,

мне кажется ужасным гадом,

замыслившим сожрать меня.

***

Отрезок осени, который как рассказ

Ю.Казакова, где во сне он плачет.

Закрывши книгу, ночью под матрас

жена моя ее зачем-то прячет.

Привычка, в пионерских лагерях

женой приобретенная когда-то,

не что иное есть, как детский страх,

поскольку неминуема расплата.

Желая облегчить ее вину,

а не затем, чтобы поставить точку,

проснувшись, в лоб целую я жену,

но в темноте не лезу под сорочку.

***

Неярок свет ночных огней,

и я, путей не разбирая,

от входа в царствие теней

не отличу ворота рая.

Осенним холодом дохнет.

Под утро на цветочной грядке

у землеройки, вмерзшей в лед,

увижу я седые прядки.

Земля покрылась за ночь льдом,

и все вокруг заиндевело,

и землеройка под кустом

к утру изрядно поседела.

***

В неоплатном долгу перед ней

остаются поэты и кошки.

Для подобных людей и зверей

ночь бессонная – время кормежки.

Я не знаю, куда на заре

ночь уходит из нашего сада.

Как вода ключевая в ведре,

на веранде – ночная прохлада.

***

Потому что планка ростомера

тяжела, как Божия десница,

страх застыл в глазах у пионера.

пот холодный по спине струится.

Недомерку хочется казаться

ростом выше, чем другие дети.

На мыски он силится подняться,

словно лебедь белая в балете.

Но честолюбивого порыва

до поры никто не замечает,

что прискорбно и несправедливо.

Медсестра в углу сидит, скучает.

***

Я не настолько молод, чтобы мне

сходило с рук пристрастие к спиртному,

а пылкая любовь на стороне

давалась даром, словно молодому.

Выходит боком все, что ни скажу.

Часами, как Фома Фомич Опискин,

я, разобидевшись, в углу своем сижу,

гляжу в окно, дивяся тучам низким.

Тоску наводит голых яблонь вид.

Настала осень. Лето миновало.

От мыслей злых, сомнений и обид

так хочется залезть под одеяло.

***

Чтобы насладиться в полной мере

красотой творенья наших рук,

за полночь из чащи вышли звери,

но обратно повернули вдруг.

Утром по утоптанному снегу

пес бездомный, голову склоня,

в руки не даваясь человеку,

от него бежит, как от огня.

Он бежит, опасность сердцем чуя,

как бегу я вящей красоты,

как чудесной Душеньки статуя –

каменной кладбищенской плиты.

***

Розанов. Бердяев. Шестов.

Вот компания какая!

Темень. Холод.

Ждать арестов

нынче нужно, дорогая.

Накануне снегопада,

о насущном поразмыслив,

убирать дорожки сада

станем от опавших листьев.

***

Свет в окошке – это свет в окошке.

Лампа на коротком поводке

злая, как собака.

Вьются мошки

вкруг нее в унынье и тоске.

До глубокой осени во мраке

по углам таится мошкара.

Пятна крови на своей рубахе

стану я разглядывать с утра.

Может показаться, будто звери

по ночам меня на части рвут,

но на самом деле в доме двери

и скрипят, и стонут, и ревут.

***

В человеке все прекрасно быть должно.

Как-то так примерно Чехов говорил.

Настежь отворивши в полумгле окно,

понемножечку пил водку и курил.

Вечер выдался по-летнему хорош.

Лишь внезапно, непонятно почему,

стая галок подняла в саду галдеж,

встрепенулась вдруг и канула во тьму.

***

Песнь моя как песня скальдов древних.

Из нее не выкинешь ни слова.

Если дачу полагать деревней,

то машина, стало быть, – корова.

Всякий раз при виде листьев желтых,

падающих с дерева на крышу,

вспоминаю на ногах нетвердых

пьющих дурно пахнущую жижу.

Разве, что такое политура,

человек сегодня понимает?

Разве знает он, что масскультура

личный вклад в искусство подменяет?

***

На ночь глядя не читай стихов друзей.

Ночью непроглядной

Пушкина читай, что много здоровей

и куда приятней.

За зиму домишко наш насквозь промерз.

Но на дне колодца

небо синим, словно медный купорос,

долго остается.

***

Однажды перестал существовать.

Не умер, но лишился силы воли

и перелег с дивана на кровать,

чтобы отдаться там своей юдоли.

Был день холодным.

Поутру вода

замерзла в позабытом нами блюдце.

Как в зеркальце, теперь в нем иногда

ты видишь, как во мраке тучи вьются.

Как в крошечном просвете между туч

вдруг вспыхивает необыкновенно,

как будто бы огонь небесный, солнца луч,

способный мир испепелить мгновенно.

***

Я шаг ускорил, в отдаленьи

увидев тусклые огни,

как фотки в жалком обрамленьи

своей бесчисленной родни.

Отцы и дети, сестры, братья.

Полным-полно красивых лиц.

В шкафу их пиджаки и платья,

как в клетке стая певчих птиц.

Березы, клены, липы, вязы.

Кругом знакомые места.

Стол круглый посреди террасы

поставлен нами неспроста.

***

Когда бы задержался чуть подольше

я около газетного ларька,

из уст красноречивой киоскерши

узнал, что жизнь постыдна и горька.

Но я не стал напрасно время тратить,

чтобы понять в деталях что да как.

Стал женщине я нежно руку гладить

бесчувственную, сжатую в кулак.

***

Чудом только не подали вида,

не сознались, глядя на равнину,

в том, что геометрия Евклида

представляет грустную картину.

Каждый, кто поднимется на гору,

обнаружить может без сомненья,

что земля, открывшаяся взору,

выглядит, как место погребенья.

Солнце застит невысокий ельник,

над которым с криком чайки вьются.

Так шумит во мраке муравейник,

как о берег моря волны бьются.

***

За окном моим темным-темно.

Будто, как это ни дико,

нам с тобой покрасили окно

два еще неопытных таджика.

Молодыми с поднебесных гор

На земь грешную они спустились.

Ангельские перья до сих пор

в кожу чертову не превратились.

***

Я сперва подумал, что ослеп,

но, увидев в небе лунный серп, –

лунный серпик маленький, ледащий,

в ужасе представил себе ящик.

Косточки мои в нем понесут.

Смерти нет, есть только Страшный суд.

Там с последним словом, подсудимый,

обращусь я к женщине любимой.

***

Вид из кухонного окна

и из окошка электрички.

А площадь в городе – одна.

Две сигареты и три спички.

На самом деле смысл какой

в стихотворении заложен,

и что у женщины нагой,

тебе отдавшейся, под кожей?

Когда нет истины в вине,

перехожу я на напитки,

доступные мне не вполне,

чем множу во сто крат убытки.

***

Ангелы от жалости не плачут,

а стоят в кружок, потупив взоры,

и глаза от нас в смущеньи прячут,

будто мы разбойники и воры.

Но тихонько, втайне друг от друга,

словно дети старенькой кухарке,

по ночам, бледнея от испуга,

дарят нам на Рождество подарки.

***

Горжусь болезнью ног и рук,

поскольку все-таки подагра

есть экзотический недуг,

великолепный, словно Гагра.

Какая пошлость называть

трость – палочкой!

Скажи, ужели

поэт так низко может пасть

действительно, на самом деле?

***

Душу вынут и вставят в собаку,

как вставляют в часы батарейку,

иль посадят меня, бедолагу,

в клетку тесную, как канарейку.

Распевать стану песни чужие.

Выдавать соловьиные трели

наконец-то смогу за свои я,

так как все соловьи улетели.

***

О, как мне было жалко старика!

Я молча на ветру стоял, курил.

Лес пожелтел. Вдали текла река,

которая звалась отнюдь не Нил.

Тяжелый, страшный, кожаный диван

старик помог на свалку мне свезти,

за что бутылку положил в карман

сивухи, что у нас в большой чести.

В карман пальто куриное яйцо,

вареное, похожее на сыр,

на силу втиснул, а под пальтецо

запрятал хлеб.

И пир был на весь мир!

***

Проснулся только для того,

чтоб убедиться, так ли это,

так ли до Бога далеко

иль Он неподалеку где-то?

Вопросам многим,\ не найдя

ответа, долго в полумраке

я вслушивался в шум дождя,

как в эхо штыковой атаки.

На ощупь, словно рыбаки

щурят зубастых в норах тесных,

в объятья злые старики

ловили девственниц прелестных.

***

Поскольку мы не паникеры,

про недостаток сил и средств

нам надоели разговоры

микроскопических существ.

Есть силы, чтоб не сбиться в стаю,

не превратиться в стадо нам.

От скотских мыслей средство знаю,

неведомое докторам.

Принадлежи себе всецело.

Прекрасной спутнице своей

отдай на растерзанье тело,

а душу лучше пожалей.

***

Так, словно ящерка или змея

сверкнула глазом, озарив лужайку,

роса блестит.

Взгляни, душа моя,

туда, где ребятня играет в свайку.

В век электронных игр едва ли б смог

вообразить подобную картину,

когда бы,

вспомнив пушкинский стишок,

я не прочел его сегодня сыну.

***

Что за нумизматикой своей

проморгаем светопреставление,

это мне обидно до соплей.

У меня дурное настроение.

У снежинок острые края,

может, даже – обоюдоострые.

Елки за пределами Кремля

неказистые и малорослые.

***

Снег, накануне шедший целый день,

растаял за ночь.

Баню в реку смыло.

На огороде кой-какую хрень

разрушило, сломало, погубило.

Жалеть об этой ерунде грешно,

но вижу из окна своей темницы –

кто тащит серп, кто молот,

кто бревно,

как старичок с лицом цареубийцы.

***

Глаз от малюсенькой луковки купола

не отведу.

Сердце скреплю, услыхавши, как хрустнула

ветка в саду.

Холодно. Сыро. Погода промозглая.

В лужах вода

мутная, будто бы жижа навозная

в них налита.

***

Нет связи с миром. Топи непрохожие.

Нет в жизни счастья. Грусть-тоска.

Чтоб не проспать нам Царство Божие,

уж не купить ли петуха!

Как закричит истошно, дергая

он петушиною ногой,

так тотчас попрошу у Бога я

не лучшей жизни, но другой.

Я умолю Его об участи,

самоубийство – страшный грех,

пасть с пулей в животе по глупости

на речке Черной в алый снег.

***

Кому не снятся птицы певчие

и девочки в церковном хоре,

тем снятся символы зловещие

того, что с нами будет вскоре.

Твой каждый сон, как тайна страшная,

которой не нужна огласка.

Им, словно женщина продажная,

ты, тяготясь, вздыхаешь тяжко.

***

Ели, пили, слыли выпивохами,

у телеприемников скучали.

Что творится по ночам за окнами

мы себе неточно представляли.

Чуть не проморгали революцию.

Только я, в отличии от Блока,

куцею считавшей конституцию,

вовсе от нее не вижу прока.

***

Нам всем бывает передышка

необходима каждый раз,

случится ли на солнце вспышка,

едва заметная для глаз.

Скользнет ли света луч во мраке

по кронам елей вековых,

раздастся пенье птиц в овраге,

иль треск цикадок луговых.

Я лишь на миг присяду, чтобы

дыхание перевести,

как поступают землекопы

до дна земли на полпути.

***

До горизонта Русская равнина

раскинулась,

и было непонятно,

где у нее конец, где середина.

На небе облаков цветные пятна.

Любителем абстрактного искусства

не будучи,

на небо с интересом

взирал, подчас испытывая чувство,

с каким брожу я темным, хмурым лесом.

***

Небо, как в военной кинохронике,

наглухо закрыто облаками.

Утром ранним вижу в рукомойнике

мушек, плавающих вверх ногами.

Им на волю вольную не выбраться.

Потому что воля – не свобода.

Воля – что есть сил судьбе противиться,

даже супротив идти народа.

***

Скоро осени конец.

Так сказал мужик с лопатой,

потому что знал, мудрец,

все о жизни распроклятой.

Мы доверились ему,

потому что так бывает,

что один из нас сквозь тьму

свет всех раньше прозревает.

***

В воскрешение Лазаря верю,

когда сыпется дождик слепой,

и склоняешься ты над постелью,

где лежу я смертельно больной.

Ночь уже подошла к середине.

А меня все колотит озноб,

будто бы я – полярник на льдине.

И целует Господь меня в лоб.

Ангел смерти витает во мраке

средь застигнутых бурей судов.

Ощетинилась, как у собаки,

пасть его рядом желтых зубов.

***

Такой пришел Верлен,

как в переводах Пастернака,

что снег с дождем весь день

идут.

Конца им нет, однако.

Поскольку на дворе

отнюдь не осень золотая,

и месяц на заре

ущербен,

словно запятая.

***

Каким еще быть может листопад!

В осенней роще утром ранним,

как будто бы там медных денег клад

зарыли, чтоб он был сохранней.

До наших дней дожили медяки

екатерининской эпохи:

старинные копейки, пятаки –

по нашим меркам мелочь, крохи.

***

Ствол яблони окаменел.

Когда я палкою в мороз

его, что было сил, огрел,

он загудел, как паровоз.

Сухое дерево гудит.

Оно летит на всех парах.

И до утра никто не спит.

И свет всю ночь горит в домах.

***

Время и место, хотя и не знаю,

кто написал стихотворные строчки,

определю,

без труда угадаю

имя того, кто родился в сорочке.

Так как поэтов не так уж и много,

чтоб нерешенной осталась задачка.

Круто спускается к морю дорога.

Камнем груженная брошена тачка.

Стены вокруг соловьиного сада

больше никто возводить не желает.

Возле воды,

там, где веет прохлада,

дремлют развалины Поэтограда.

***

Луна светила с левой стороны,

но было ясно, что жениться нужно,

поскольку человеку без жены

в преклонном возрасте куда как скучно.

Вдоль берега реки дорога шла,

которую снежком припорошило.

Вода в реке теперь уж не текла,

а, будто бы от ужаса, застыла.

Чтоб знать, как стынет в жилах кровь моя,

вообразил себе я для сравненья –

зубную пасту, пену для бритья,

остаток прошлогоднего варенья.

***

Как если бы нас кто-то сглазил.

Густым и липким воздух стал

от запаха машинных масел,

который он в себя впитал.

Под тяжестью его во мраке,

склонивши головы, брели

с унылым видом работяги –

суть всех вещей и соль земли.

Солдат, построив по четыре

в колонну, с песней мимо нас

вели, к ногам подвесив гири,

а к поясу – противогаз.

***

Стало все на свои места

на исходе шестого дня.

Где была дыра, пустота –

сердце нежное у меня.

Днем и ночью оно стучит

непрестанно в моей груди.

Не смотри, что по швам трещит,

все еще у нас впереди.

***

Диагноз нам поставил доктор Чехов,

в ему лишь только свойственной манере

живописавший здешних печенегов.

Наш быт, уклад и отношенье к вере.

Я с мнением его привык считаться

и не оспаривать печального прогноза

течения болезни,

но признаться

порой смущает чеховская проза.

Его рассказы, как стихотворенья,

коротенькие пьески – без названья.

Загадочна не столько точка зренья,

сколь данные больному предписанья.

***

Как наводчик корабельной пушки,

бомбардир, прижался я щекой

к сосенке, растущей на опушке,

охватив холодный ствол рукой.

Для ее отлива, что понятно,

колокол не нужен был большой.

Маленький сгодился, вероятно,

с нежной, словно ангельской душой.

***

Нам всем давно пора в кровать.

Но малым детушкам на стульях

еще охота поскакать,

как акробатам на ходулях.

В саду сорока затрещит,

затенькает синица тихо.

По существу, никто не спит.

Ни яблоня, ни облепиха.

Деревья ходят по ночам,

как будто бы друг к другу в гости.

А поутру приходят к нам,

чтобы погреть у печки кости.

***

Притолока чуточку низка.

Ты невольно голову склоняешь,

чтобы шишки не набить, пока

двери за собою запираешь.

В спальню, как Юдифь, которой нет

обольстительней для Олоферна,

входишь тихо, молча гасишь свет.

Страшной смертью я умру, наверно.

***

На высоте, где даже птицы дохнут

от недостатка кислорода,

там простыни и наволочки сохнут

с утра до ночи, год от года.

Они походят на воздушных змеев,

над нами в облаках парящих,

одновременно толпы ротозеев

пугающих и веселящих.

Драконам нет числа на небе хмуром,

как будто на лужку зеленом

лошадкам сивым, вороным, каурым,

встревоженным внезапным громом.

***

Все мне представляется значительным

более, чем есть на самом деле –

мотылек в наряде ослепительном

промелькнул

и сел на край постели.

Женщина вошла слегка сутулая

и поставила стакан на столик,

чтобы поутру,

как рыба снулая,

мог вернуться к жизни алкоголик.

***

Жена сидела на диване

и грызла сладкие печенья.

Потом сказала, как в романе:

У Блока завтра День рожденья.

К нему была судьба жестока,

друзья, коллеги по работе.

Давай подарим Блоку – Блока

двухтомник в синем переплете.

***

Здешних мест история печальна –

сунул Юрий ноги в стремена,

когда рознь была необычайно

на просторах родины сильна.

Навалившись грудью на перила,

глянув вниз с высокого моста,

понял я, какая это сила,

что это за ужас – пустота.

Стану, как могу, сопротивляться.

Стану диким голосом кричать.

Стану кулаками отбиваться,