Человек и история. Книга вторая. «Шахтёрские университеты» и «хрущёвская оттепель» на Северном Урале

Я не случайно в руки взял перо,

Доверил мысли пишущей машинке,

Не соблазнился ставить на зеро -

Пошёл путём неспешным, по старинке.

Я впитывал тончайший строй цветка,

Глаза от цвета неба голубели.

Дорога жизни будет нелегка -

Я это понял в детской колыбели.

Пытаюсь сшить лоскутья всех времён

Посредством мне доступной, скромной лиры

И, кажется, доволен, что клеймён -

Клеймом трагикомедий и сатиры!

Предисловие

В человеческий характер, в его сущность, природой, а может Богом, заложена склонность к подвижничеству, а если конкретнее – к подвигу. Подвиги бывают разные. Есть подвиги мелкие, незначительные, но из-за моды на них – распиаренные. Они тянут на премию, медаль, а то и орден, служат для примера, для назидания обществу. Есть подвиги крупногабаритные, так что они не вмещаются даже в одно тысячелетие, получают статус мифа, становятся незыблемыми столпами вечности. В основном же подвижничество состоит из постоянных мелких, средних, больших подвигов. Они не отмечены в истории, не получили вознаграждение, так что их свершители растворились и исчезли в вечности без следа. Справедливо ли это? История об этом умалчивает, а слава – девка непостоянная, иногда просто продажная.

Глава 1. Воз дров

Так уж получилось, что я в семье стал основным заготовителем дров на зиму. Конечно, я ещё не мог конкурировать с мужиками по этой части. Взрослые мужики зазывали к себе в дом лесника, угощали его самогонкой до полного умиротворения, и тот выдавал карт-бланш на заготовку настоящих берёзовых дров. Потом эти толстые, хорошо высушенные поленья были аккуратно сложены в поленницы в сараях. Я тогда ещё не достиг такого возраста, чтобы иметь возможность общаться с лесником на подобном уровне. Лесник, попуская мужикам, жестоко отыгрывался на подобных мне ребятах. Узнав, что кто-то привёз дрова, он заглядывал во двор, ворошил привезённый хворост и пьяно угрожал: вот составлю сейчас акт за незаконную порубку.

Это вызывало уж если не испуг, то омерзение к этому охранителю лесных угодий. Как говорится: волк собаки не боится, но не любит лая. А поэтому мне приходилось в родной свой лес ходить «на цыпочках», тихо срубать подгнивший сухостой под самый корень, разравнивать листву, чтобы и следа от срубленного дерева не было заметно. Толщина же этого полугнилья у самого корня была едва ли толще топорища. В принципе, это была санитарная чистка леса, необходимая и оттого очень полезная. За это не ругать нужно было, а поощрять и даже платить деньги. По справедливости, надо заметить, что лесных пожаров в ту пору не было. Лес был очищен от сухостоя, всякого горючего хлама. Сухой травы не было. Она вовремя скашивалась на корм скоту. А живое здоровое дерево попробуй поджечь!

Однажды уже поздней осенью я заготавливал дрова на грядущую зиму. Нашёл и срубил сухостойные деревья. Ветки не обрубал, так как и они пригодятся на топливо зимой и лес не будут замусоривать. Стащил это всё в кучи поближе к лесным тропинкам, взял лошадёнку и за несколько приёмов привёз это всё домой. Возле хаты образовалась, по моему тогдашнему мнению, – огромная гора дров. Теперь оставалось всё это порубить и аккуратно сложить, чтобы было зимой чем печку топить. Дровяного сарая не было. Тут я проявил изобретательность, даже немного с художественным вкусом. Одна из стен хаты имела направление на северо-восток. Вот к этой стене впритык я и организовал поленницу, которая, по моему соображению, должна была являться дополнительным щитом от самого свирепого, особенно в зимнее время, северо-восточного ветра.

Когда была переработана эта «гора», в основном хвороста, то вся стена по длине и высоте под самую крышу украсилась поленницей. Технология такова: рубился ствол этого полузасохшего деревца по размеру, годному для печи. Толстые поленья раскалывались пополам. Укладывались эти поленья, более или менее похожие на дрова, вдоль всей стены, образуя некий слой. Потом по той же длине укладывался слой из веток, которые были больше похожи на метлы. Итак, слой на слой, слой за слоем – под самую крышу. Белый слой из поленьев, тёмно-коричневый из веток – образовали многослойный «пирог». Проходящие мимо соседи качали головами, цокали языками и льстиво насмехались: ну это ж надо!

Но, как говорится, в сердце лесть всегда отыщет уголок. Так что я, окончив работу, сидел на колоде, на которой рубил дрова, и тешил своё самолюбие, сыпавшимися от соседей восторженными похвалами. Оно и в самом деле, такого объёма заготовленных дров лично я не помнил, поэтому, глядя на это громадьё, тешил себя мыслью, что эта зима – под контролем! Моя малоопытность извинялась тем, что необходим не только объём, но и качество топлива. В печке эти прутики-веточки сгорали быстро, как порох, не давая нужного жара. Мужик полагает, а погода располагает. Так оно и получилось. Зима в том году пришла ранняя, и не только ранняя, но и морозная, и очень снежная. Этот свирепый северовосточный ветер, от которого я посчитал надёжной защитой свою поленницу, словно насмехаясь, показал ничтожность и наивность моей самонадеянности.

Зимой во всех хатах ставились небольшие временные печки, называемые «трубками». В мягкие оттепельные зимы достаточно было раз-другой протопить печку-грубочку, и этой прибавки к теплу русской печи вполне хватало. А тут зима как взбесилась! Морозы были настолько лютыми, что даже подрезали крылья летящим птицам и те, прерывая полёт, шлёпались в сугроб. Снегопады, а то и бураны, чередовались с морозами и столько нанесли снега, что пути сообщения между хатами были похожи на траншеи. «Грубки» в хатах дымились постоянно, давая только время на топку большой печки. А раз так, то дрова очень быстро расходовались, то есть сгорали. Календарная зима подходила к концу, был месяц февраль, его последняя декада, но дрова закончились ещё раньше.

Закончились дрова – это выражение, скорее, фигуральное. На отопление была израсходована вся изгородь, а от хвороста, заготовленного мной, так уж и дыма давно не осталось. Угроза замёрзнуть всей семьёй стала реальностью. Что там песенный ямщик, который замерзал где-то там в степи. Тут ведь лесная сторона, кругом леса, а в лесах дров немеряно. Но как говорится, близок локоть, да не укусишь. Как добраться до этих дров? Бывали случаи, когда во время тотального голода люди поглядывали друг на друга, кого бы съесть, чтобы другим выжить. Виновником за нехватку дров на всю зиму я считал себя, а не зиму. Только нерадивые люди стараются всё списать на стихию, природные катаклизмы.

Был ясный морозный день, во всяком случае, не мело. Я оделся не по погоде легко, так как достаточно тёплой одежды не было. Матери и старшей сестры дома не было, младшей сестре и брату я ничего не сказал. Взял в сенях топор, верёвку, закрыл за собой входную дверь и направился на колхозный двор. По дороге я размышлял: какую мне взять лошадь? Но не брать же мощного Кудряша, которому только и таскать орудийные лафеты. Он в сугробах, к тому же, быстро выдохнется. Нет, здесь не сила нужна, а ловкость и маневренность. В итоге мой выбор пал на Пегую лошадь, так называлась не крупная, но достаточно опытная и бойкая кобылка.

Был как-то в гостях у своих родственников в нашей деревне мальчик из Грузии. Привозила его огромная чёрная тётя. Она объявила: нужно, чтобы бичико стажировался на русском языке.

Так вот этот бичико, увидев Пегую, направил на неё указательный палец и с очень умным видом сказал: это очень небольшой лошадь. И после паузы:…или это большой ишак.

На колхозном дворе я ориентировался не хуже, чем на своём. Знал, где находится дежурная упряжь, где и какая находится лошадь. Кони в своих станках стояли задами к проходу. Есть мудрое правило: обходи лошадь спереди, а быка сзади. Уговаривать лошадь, чтобы она в своём станке повернулась передом, разумеется, глупо. А лезть к ней в станок сзади, кто знает, что у неё на уме.

Лошадь, даже самая мирная, не всегда понимает, кто там крадётся к ней в её станок, и может лягнуть, то есть ударить копытом. А это не только больно, но чревато! Так что зайти к такой, даже сугубо мирной кобылке, нужно было соблюсти определённый этикет. Я надёргал из существующей здесь скирды наиболее ароматного сена и уже с этой охапкой пошёл в гости. Пока я шёл по проходу, лошади оборачивались, ржали, как бы приглашая зайти к ним, но я осчастливил только свою избранницу. Я постоял, немного подождал, пока Пегая насладится угощением, на зависть другим лошадям, затем надел уздечку на услужливо подставленную голову. Захватил с собой принесённое угощение, и… вместе пошли на дело, на работу. Сани я выбрал более лёгкие, но прочные. А я знал толк в этих санях.

Куда ехать, я уже давно определился. Ехать в те места, где я обычно заготавливал дрова, не представлялось возможным. Туда не было никаких дорог, ни даже намёка на них. Поехал же я по хорошо укатанной дороге, которая вела на центральную колхозную усадьбу. По этой коммуникации осуществлялись все необходимые связи деревни с внешним миром. Как только я выехал на эту дорогу, так тут же сразу лицом к лицу столкнулся со свирепым северо-восточным ветром. Мне кажется, что он этого только и ждал. В его посвисте как бы слышалось: ага, попался, голубчик!

– Не понимаю, с чего ты меня так невзлюбил? – мысленно ответил я ветру. Я даже имя ему ласкательное придумал: «Сева».

Так я доехал до глубокого оврага, но туда не полез, повернул направо, прямо к лесу. Правда, и здесь никакой дороги не было, но по какой-то случайности на этом участке поля снег не задерживался. Он пролетал с курьерской скоростью прямо над полем. Поле оставалось чистым, то есть с не глубоким, но плотным снегом, так что по нему хорошо скользили сани и легко бежала Пегая. Так мы добрались до самого леса. Нам и тут повезло. Вдоль самого леса сохранились участки зимней дороги, по которой вывозился строительный лес. Вот по этой дороге мы неспешно поехали. Я медленным взором обшаривал придорожное мелколесье, рассчитывая там отыскать что-нибудь пригодное на дрова.

Учитывая угрозы лесника, приходилось думать: берёзу рубить нельзя, рубить хвойные и в голову не приходило, сухостой здесь весь выбрали заблаговременно, такие же как я. Хуже всех в печке горит сырая осина. Это сущее наказание для хозяйки. И вдруг я увидел ольху. Ольха в реестре запрещённых деревьев не числилась, к тому же ольховника в лесу, в оврагах было немеряно, руби – не хочу. Вот и не хотели рубить ольху, если только кому-нибудь не понадобится что-нибудь закоптить: окорок, сало, рыбу, уж очень ольха годилась для копчения. Ольха не высокорослое дерево, так для чего она нужна, толстая и низкая?

Но вот эта ольха, которую я увидел, являлась отклонением от своей породы. Она была достаточно высокой и ровной по своей толщине, от комля до макушки. Сучьев на ней было тоже не много, только у самой кроны. Я остановил лошадь и осмотрелся. До нужного мне дерева было не далеко, с десяток метров. Но что это были за метры! Это были метры по глубокому снегу, как обычно говорят: по пояс. Но по чей пояс? Делать было нечего. Я положил небольшую охапку сена перед лошадью, чтобы ей было чем заняться, пока я буду работать. Кстати, надо заметить, что лес укрывал меня от северо-восточного моего неприятеля. Добравшись до ольхи, я утрамбовал снег вокруг неё, подрубил в самом низу так, чтобы дерево упало поближе к дороге. За временем я не следил, не было часов, да и не было желания и времени следить за временем.

Нужно было следить, чтобы срубленное дерево упало туда, куда мне было выгодно. И вот, наконец, оно, на всю свою длину, вытянулось в мягком снегу, да так, что почти и утонуло в нём. Второй этап работы был тоже не прост. Нужно было достаточно толстое для меня дерево разрубить на не очень длинные, почти по размеру саней брёвнышки. Когда и с этим было покончено, наступил третий этап моей работы. Нужно было перетащить эти брёвнышки к саням и уложить их на сани. Когда я попробовал приподнять комлевую, самую толстую часть, то понял, что без подъёмного механизма здесь не обойтись. Но так как единственным подъёмным механизмом являлись моя спина и плечи, то приходилось рассчитывать только на этот механизм.

Я подкапывался в глубоком снегу под брёвнышко, подлезал под брёвнышко, из всех сил пытался толкнуть его к дороге. Поначалу это было очень трудоёмко и малоэффективно, но понемногу я приспособился, стал работать ловчее, и работа пошла быстрее. Так или иначе, но будущие дрова вскоре были погружены на сани. Верёвкой, взятой из дома, я связал эти дрова с санями и зафиксировал скруткой, которая натянула верёвку, так что получился устойчивый воз. Я не зря выбрал эту лошадку, не зря на неё надеялся, она быстро и ловко преодолела небольшой участок глубокого снега и вытащила воз на поле. Здесь сани с дровами заскользили легко, и я мог себе позволить устроиться на возу, не обременяя своим весом тягу лошади.

Воз выкатился на дорогу и заскользил ещё легче, быстрее. Лошадка даже пробовала бежать, а то как же, стимул явный: бежать к дому, к теплу, к пище! Да и ветер дул не в лицо, а даже помогал, подталкивал. Я прямо по огороду, по неглубокому снегу, подъехал прямо к самой хате. На шум выбежала вся семья и устроила сцену: «не ждали». Моё отсутствие они объясняли тем, что я где-нибудь играю с мужиками в карты. Я уже считал себя героем дня и вознамерился легко и ловко спрыгнуть с воза, показав тем самым свою молодецкую удаль и что для меня такие поступки дело обычное, можно сказать, обыденное. Но тут я ощутил, что я не могу ни двинуть ногой, ни пошевелить телом. Немного вращалась голова на шее да рука, которая держала вожжи, управляя лошадью.

Я стал соображать, что это со мной? Первой догадалась мать: берите его, тащите с воза, несите в хату. Там с меня еле стащили смёрзшуюся, негнущуюся одежду. Пока я занимался с дровами, ползал в глубоком снегу, снег таял, и одежда промокла до нитки. А когда я ехал на возу в чистом поле, мороз сковал её и превратил в прочные доспехи средневекового рыцаря.

Я завернулся в одеяло и быстро забрался на печь, где и отогрелся душой и телом. На то она и существует, во всяком случае, существовала, русская печь, которую так возлюбил сказочный герой Емеля. Всё остальное делалось без моего присутствия. Брёвнышки скатили с саней, лошадь отогнали на место, и я, отогревшись, порадовал свой организм горячими щами. Дрова, даже из сырой ольхи, горели очень жарко и давали много углей, что говорило в их пользу. Тут как раз началась очень ранняя и бурная весна, так что дров хватило вполне.

Глава 2. Жажда познания

С момента рождения любого существа сразу же проявляется заложенная природой жажда жизни, включается инстинкт самосохранения. Заглянем в птичье гнездо, где только что вылупились из яичек птенцы. Вот птичка принесла им корм. В чей клювик она положит букашку? Да в тот, который ближе к ней и шире раскрыт. Стучите – и откроют вам. Просите – и дадут вам. Так, или примерно так, гласит Евангелие. Учитель любит заниматься с более способными учениками. А ведь способность – это дело наживное, и подталкивается оно жаждой познания. Скудость, отсутствие стремления к познанию очерчивает замкнутый круг интеллекта. Освоит подобный индивид необходимый ему набор функций и этим вполне удовлетворится.

А у этих – жадных – клювики всё шире и шире раскрываются. Потребность растёт. Природой заложено огромное разнообразие вкусов, желаний, стремлений. Когда я научился читать, я быстро понял прикладное значение книг. У взрослых, озабоченных добыванием средств, необходимых для существования, не всегда хватает времени для общения с детьми. А так как свято место пусто не бывает, то плодами просвещения «угощает» улица. Плоды эти не всегда съедобные, а горечь от них остаётся надолго. Правильные книги отвлекают от этого, корректируют мысли, стремления. Я так привык к книгам, что они мне, зачастую, заменяли общение со своими сверстниками. А то как же: книга умнее, интереснее, завлекательнее этих моих друзей.

Большинство ребят интересовало, где найти табак и укромное место, чтобы там покурить.

Первое время, по наивности, я не отделял художественную литературу от учебников. Был случай на уроке истории, когда проходили восстание Спартака. Я у доски при ответе нарисовал такую картину, которую почерпнул у Джованьоли, итальянского писателя-историка. Учительница, очевидно не читавшая этого романа, была явно заинтересована и даже не знала, как реагировать на мои подобные знания, которые я очень убедительно изложил. Одноклассники тоже внимательно слушали, и им, наверно, казалось, что я сам участвовал в этом восстании Спартака.

Что же касается учебников, таких как: География, История, Ботаника, Зоология, уж не говоря о Литературе, – то тут лишь бы никто не мешал мне вникать в их мир – мир умный, увлекательный, познавательный. Зоология и Ботаника лишь стимулировали меня внимательнее относиться к окружающей природе. Ну что может быть увлекательнее путешествия по географическим картам, где красными стрелочками были отмечены маршруты путешествий Магеллана, Колумба, Крузенштерна, Лазарева и других мореплавателей и путешественников-землепроходцев. Я даже стал отдавать предпочтение контурным картам, так как не было нужды в надписях названий.

С математикой, физикой, химией обстояло дело сложнее. Эти синусы, катализаторы, электроны, бегающие по проводам, не имели для меня прикладного значения. Не было лабораторий, где можно было бы проводить опыты: собрать электрическую цепь, что-нибудь поджечь в ретортах и этим вызвать интерес к предмету. Так что недополученные знания по этим предметам неприятно отразились на дальнейшей учёбе в техническом колледже. А пока в школе я пожинал лавры гуманитария и мечтал, что это надолго, если не навсегда.

Так что из вышеизложенного следует: природа являет собой абсолютное многообразие. Но, как это ни странно многим слышать, в ней отсутствует равенство. Случись в природе равенство, баланс, ещё какое-нибудь равновесие – и развитие жизни тут же прекратится, остановится. Ничто так не утомляет, как одинаковость. Только по этой причине каждый человек считает себя лучше других. Этим он раздражает своё окружение, провоцирует на соревнование с ним. «Мы тоже не хуже! Нас тоже не в крапиве нашли…» – примитивный пример, но точный и действенный, стимулирует прогресс. Приведём пример антагонизма города и деревни: горожанин поднимает планку самохвальства, самодовольства значительно выше уровня развития сельского жителя.

Вспомним, как стольный киевский князь обозвал Илью Муромца – «деревенщиной». И это нужно было понимать как оскорбление, а в итоге именно эта «деревенщина» и спасла стольный град Киев.

Я почитаю за счастье, что родился, провёл своё детство, отрочество и начало юности в деревне. Как говорится, «каждый кулик своё болото хвалит». С этим нельзя не согласиться. «Где родился – там и пригодился».

Нельзя не отметить, что деревня располагалась на очень бойком историческом месте. Война, конечно, дело скверное, но она даёт сильный импульс для развития. Я с детства понимал, что жить в деревне мне будет тесно, готовил себя для жизни в городе.

На лето в деревню к родственникам приезжали ребята из города, из Москвы. Я присматривался к ним. Их язык, их речь отличались от деревенского говора. Но я тут же отметил, что такой же язык в книгах, которые я мог легко озвучивать, то есть разговаривать. В деревне приходилось говорить по-деревенски, чтобы не вызывать насмешек односельчан: «Чего это он задаётся!»

Начитавшись книг, я для себя оправдывал себя: «С волками жить – по-волчьи выть» – или: «Вой не вой, а ходи серой». Так я себя утешал и старался ничем не выделяться – так спокойнее. Доступ к книгам по различным каналам у меня сильно возрос. Газеты, которые для меня выписывала сестра, тщательно прочитывал. Но самым большим достижением, как бы сейчас сказали, прорывным, для меня явилось радио, которое являлось в то время властелином эфира.

Первым обладателем радиоприёмника стал житель деревни Константин, или, как все его звали, Костик. Приёмник носил претенциозное название «Родина». По технической характеристике он отмечался как «супергетеродин». Но скорее всего, супером было то, что у этого радиоприёмника был диапазон коротких волн. А это, тут приложите палец к губам, взывая к молчанию, в ночной тишине можно было, пошарив по коротким волнам, поймать «Голос Америки». Стоило поймать этот «Голос», услышать несколько неясных прерывистых фраз, как тут же наваливались глушилки, кричалки, скрежеталки, как говорится: «поп своё – чёрт своё». Так и проходило это состязание.

Пусть по обрывкам фраз, отдельным словам, всё же появлялась другая пропагандистская картина, отличная от тотальной советской тенденциозной идеологии. Будничный эфир был заполнен новостями со строек, с полей. Праздники отличались большими праздничными концертами, воскресные дни иногда осчастливливались «Театром у микрофона». Самыми заядлыми радиослушателями оказались сам Костик и я. Пока мы с ним по ночам «обшаривали» эфир, его семья дружно спала, и никто никому, по всей видимости, не мешал. Заходили, иногда, и другие интересанты этого чуда техники, но их это быстро утомляло, и после их ухода Костик и я облегчённо вздыхали.