К счастью в неизвестное будущее. Опыты с рифмами

© Владимир Бреднев, 2020

ISBN 978-5-4498-3955-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

О блудном сыне

Я был юн. Мне хотелось свободы.

Броды, казалось, знакомы все

на реке, что катила воды жизни

близко и вдалеке.

Поводырь мне не нужен. Без лоцмана

с лоцией обойдусь.

Пусть телефон не плещет эмоции,

не будит в эфире ни боль, ни грусть.

По проводам не текут мамины слёзы,

виртуозно точить камень души.

Я выбрался из апофеоза

любви на новые рубежи.

Не звонить, не писать, не откликаться,

упиваясь волюшкой всласть,

падать, карабкаться, подниматься,

только сила моя и власть.

А родители? Что родители?

В цепи отживших одно звено.

Зрители. Просто зрители,

для которых идёт кино

новой жизни. Кипящей чаши,

чаще сладкой, пусть даже яд

в этой чаше вином подкрашен,

всё равно нет пути назад.

Но однажды звезда упала

и сказала: «С отцом уйдём!»

Её гибель и стала началом

возвращения в отчий дом.

Бестолочь

 
Ничего не пойму
И бегу от сознания счастья.
Я чураюсь блаженства
неверности вечной весны.
А во сне мне кладут
воронёную сталь на запястья,
и глаза незнакомки моей
холодны и грустны.
Ничего в мире нет.
Он заполнен огнями рекламы.
Остальное всё призрак,
и каждый находит своё.
Я чураюсь блаженства
ещё не проигранной драмы
и не вижу финала
в не снятом маэстро кино.
Отпускаешь меня почему-то
с глухим безразличьем?
И на нежной щеке
не сверкает алмазом слеза?
Вот несчастье!
А счастье обще и безлично.
Примитивное кредо
не вбитого в стену гвоздя.
Как ни будь велика,
так мгновенна огромная радость,
но извечен и нем
за спиной твой тоскующий взгляд.
Горьким вкусом полыни
наполнена глупая сладость —
в беспросветной ночи
одному возвращаться назад.
 

Было былое

Очень тихо кралась в лето осень

Желтым садом, инеем, дождём.

И замерзли яхонтами росы

На окне зашторенном моем.

Никому окна не открываю,

Сплю в дому, нетопленном с весны,

И стола гостям не накрываю,

И не вижу розовые сны.

Все смешалось в этом странном мире:

Гул войны, пожар, вороний грай.

Слёзы радости и пляски на могиле,

Ноты арий и собачий лай.

Горлопаны, вставшие из пыли,

Крикнувшие: «Волю подавай!» —

Обещая, плакали и выли,

Рвали глотки, предрекая рай.

Это было. Все, конечно, было.

Выла вьюга, и снега мело.

Февралем забытым, хмурым, стылым,

Февралем все было, и прошло.

А потом вернулось неизбежно,

Как проклятье, как жестокий рок.

Бросилось открыто и небрежно

Той же датой, в тот же самый срок.

 
Жгу листы прочитанные книги
И читаю, чтобы дальше жечь
Помыслы, желанья и интриги,
Рвоту буден, разговоров желчь.
В доме холод, сырость, неуютно,
Дом нетоплен, говорю, с весны.
Осень накатилась тучей мутной,
И застыли капельки росы.
Это повторилось, круг свершился,
Чему быть, уже произошло.
Старый мир вандалами крушился,
Чтобы солнце нового взошло.
 

О дорогом

Жене Елене

 
В жизнь я только играю
И живу, не тужу,
Даже не представляю,
Как я ей дорожу:
Каждым летним закатом,
Каждой зимней зарёй,
На реке перекатом
И упавшей звездой.
Лесом, полем, долиной,
Где я в детстве бродил.
И зелёной сосёнкой,
Той, что дед посадил.
Как мне дороги дети
И родная семья,
Даже те, с кем на свете
Не сойдусь никогда.
Я гордячке Елене
О любви всё пою,
Когда летом варенье
На запасы варю.
И гуляю с собакой,
Глажу волны озёр,
И, прощаясь у трапа,
Помню тканый ковёр
Тех просторов, где дали
Переходят в леса
И, земли не касаясь,
Рвутся ввысь, в небеса.
Мне играть до забвенья,
Я живу, не тужу,
Просто каждым мгновеньем
Я теперь дорожу.
 

В степи

Какая синь! Какая глубина!

И солнца жар плывёт над жёлтой степью.

Всё смолкло. Штиль. И жизнь затаена.

Лишь облака ползут нечастой цепью.

Тех крыльев ледяная седина

Земли от зноя не спасает кожу.

Она растрескалась, она обожжена,

Истлела вся до тонкой пыльной дрожи.

Но в пепле обожженного песка

Сверкнёт медянки бронзовое тело,

Кузнечик прыснет с горького куста

Полыни от тоски сухой и белой.

Не вынеся кружений степняка,

Из колеи заросшей прянет птица,

И зуммером какого-то жучка

Немая степь на полдень огласится.

Но вдруг замрёт всё, будто смерть вокруг,

И тишина окажется зловещей.

На горизонте темный полукруг

Лилово-синей молнией заблещет.

Поникнут травы, сгинут муравьи,

Нахохлившись, пичуги сядут в гнёздах.

Чернеет небо синее вдали,

Рокочет глухо, яростно и грозно.

Качнётся мятлик, вздрогнет василёк,

Последний ворон вылетит из тучи.

Над головой заплещет ветерок,

И запоёт надрывно и тягуче.

Пройдут секунды. Песенку его

Иерихонские подхватят грубо трубы.

Полмира чернотой заволокло.

Туч шевелятся сумрачные клубы.

Живых гигантов дух неодолим.

Метнулось зарево голубоватым всплеском,

И в тишину в мгновение за ним

Ударило и раскатилось с треском.

Нахлынуло безудержной волной,

Как из ведра, стеной, сплошным потоком,

Бушует в мире ливень проливной,

Живя наотмашь своим кратким сроком.

А к вечеру опять блеснут лучи,

Степь оживёт обильем нот и красок.

И свет луны, как робкий свет свечи,

Пробудит сонмы вымыслов и сказок.

Анестезия

Дайте водки! Я вылечу раны,

Я залью их, пусть больно до слёз.

Утоплю в ней и злость, и обманы,

Флёр мечтаний и сказочных грёз.

Дайте водки! Лекарства от страха,

От соблазнов, проблем, неудач,

От любви, обернувшейся плахой,

От веселья сквозь горестный плач.

Дайте водки! И вот уже мимо

Быт и слава недавних друзей,

И солидности вашей рутина,

И безмолвие наших ночей.

Всё погибнет, как гибнут микробы,

Под тампоном этилом дыша…

Скоро лягут на землю сугробы,

В них замёрзнет хмельная душа.

Pourquoi pas!*
(Картинки челябинского быта)

 
Холодный дождь. «Гараж». Суббота.
Берет снимаю со «Столичной»,
И выглядит мой друг отлично,
Хотя его казнит работа.
 
 
Холодный дождь. Суббота. Вечер.
Разлит последний грамм «Столичной»,
И друг мой выглядит цинично
И требует поставить свечи.
 
 
Суббота. Темень. Дождь холодный.
На грудь легла рука чужая,
И тишина. Не слышно лая.
И я до ласк такой голодный.
 
 
Суббота. Ночь. Мечта о лете.
Хороший друг, кабак приличный.
Так почему алкаш типичный
Сейчас лежит в моём кювете?
 
 
По ком же нынче тетя Таня
Рыдает громко и открыто?
И отражается «Закрыто»
Нечеткой надписью в стакане.