Переводят часы. Драгоценные убегают.
Переводят часы ежедневно, ежеминутно.
– У меня нет времени, дорогая!
– У меня нет времени, абсолютно!
У меня нет времени, есть потери.
Их количество – мера прошедшей жизни.
Все исчезнем. По крайней мере
фотки шлите нам с запоздалой тризны.
Завтра не будет завтра,
а может быть и сегодня.
Останется только последний завтрак,
да сигарета потушенная на сходнях.
Вот человек, покурить вдруг вышел,
или не вышел из перехода.
А оказалось – из этого мира вышел
в места, где нет места времени года.
С каждой минутой в груди все чаще
бьет колокольчик гулко, с отдачей в темя:
пока ты спишь в своей мыслечаще
ты переводишь время.
Все переводят время.

«Похоже, приятель, крышка…»

Похоже, приятель, крышка.
Другого пути не будет.
У лодки пробило днище.
Ее океан остудит

водой ледяной и чистой,
не выпустит силуэта.
По берегу не мечись ты,
теперь бесполезно это.

Все там, в глубине прозрачной
с названием странным Вечность,
где капитан наш мрачно
уставился в бесконечность.

Брось, толща воды – как время,
и в ней не отыщешь лаза,
от берега прячет темень,
а берег – от водолаза.

До дна донырнуть не хватит
ни прочности, ни дыханья.
Поддавшийся ей заплатит,
но не потеряв созанье

в ее зазеркалье канет,
а каплей, слезой соленой.
И все же все больше манит
в глубь отблеск ее зеленый.

похоже, приятель, крышка

«вода, ведущая перепись…»

вода, ведущая перепись
отраженного в ней населения,
рябь, скрывающая наслоения дней,
отраженных в ней,
волна, хранящая смытые имена,
р о с а, п о к р ы в а в ш а я
з а б ы т ы е п и с ь м е н а,
цунами, жизней людских стена,
цунами, жизней людских стена,
цунами жизней людских,
стена цунами.
слеза, наших мыслей полна,
дождевая вода, хранящая путь,
стекло ледника – манящая жуть,
снег, коснувшийся кончиков век,
русла куда-то сбежавших рек,
пар, облегчавший пустынный жар,
пар поцелуев застывших под снегом пар,
осенняя грязь, весенняя слякоть, пот,
бурая жижа песков, черная жижа болот —
все это одно
МОРЕ.

«Если время – вода, то, наверное, мы – корабли…»

Если время – вода, то, наверное, мы – корабли,
баркентины, фрегаты, посудины из плексигласа.
Между банок все время лавируем, и на мели
остаются суда, не нашедшие верного галса.
Кто не выдумал паруса, тот не войдет никогда
сквозь проливы любви
в океаны безумных открытий.
Кто-то морю не верит, на рифы бросает борта.
Их обломки уносят течения бурных событий.
На моторном ходу пролетая моря перемен
наши флагманы следуют знакам
подкормленных чаек,
оставляя ведомым лишь крики их слушать взамен
и молиться на парус, поскольку темнеет
и ветер крепчает.

быть лучше альбатросом здесь

«Люблю бродить у моря в шторм…»

Люблю бродить у моря в шторм,
закончив все труды,
когда лишь чайки ищут корм
у вздувшейся воды,

под волн тяжелые шлепки
по спинам валунов,
когда горят лишь маяки,
когда не нужно слов.

Все пахнет йодом и гнильем,
а галька холодна,
и окружает водоем
лишь пустота одна.

Быть лучше альбатросом здесь,
когда гудит прибой,
когда рокочущая взвесь
заполнит берег твой,

когда на крепнущем ветру
качаются стволы,
когда лениво, тяжело
вздымаются валы.

Пожалуй, только с высоты
и можно рассмотреть
как из бурлящей пустоты
прибой выносит смерть,

как мир всесилен и суров,
где место в нем твое,
как время превращает кровь
в ненужное гнилье.

«Что ты смотришь, как рыба-удильщик…»

Что ты смотришь, как рыба-удильщик,
на меня сквозь недвижную тьму,
ты не видел как черный курильщик
задыхается в едком дыму?

Лучше в тусклое небо взгляни ты,
где в такой же недвижимой мгле
грациозные рыбы разлиты,
помечтай о далекой земле.

Потому что спасает лишь вера
в нашем черном забытом пруду,
где со дна поднимается сера
и клокочет в срединном аду.

«В небе отражается вода…»

В небе отражается вода.
Утекают тучи как всегда.
Огибая, как обычно, дом
исчезает небо под мостом.

Я стою над небом и курю,
и на воду изредка смотрю.
По воде плывут все облака,
в небе отражаются века.

Ветер налетел, и в полчаса
рябью перистой покрылись небеса.
Тучи отражаются в воде.
Под мостами хмуро, как нигде.

И стою я на балконе сам не свой.
Дождь идет под шалой головой.
Молнии сверкают на воде,
и не отражаются нигде.

Под мостами серо, тишь да гладь,
на воде просвета не видать.
Места все себе не нахожу,
по-над небом взад-вперед брожу.

Я курю, в отместку небосводу
выпуская кольца прямо в воду.
Вас ведь тоже тянет не впервой
окунуться в небо с головой?

Вот и я в лазурь нырнуть хочу.
Может быть, на воду улечу.

в небе отражается вода

«На тебя не посмотрит солнце…»

На тебя не посмотрит солнце,
потому что вокруг море,
потому что, ветрам вторя,
солнце снова закрое буря.

На тебя не посмотрит солнце,
потому что таких толпы,
разбивайся хоть пеной о мол ты,
хоть барашком волну хмуря.

На тебя не посмотрит солнце,
потому что ты – луч света,
потому что тебя нету
по волнам ты бежишь где-то.

«Багровые слезы заката…»

Багровые слезы заката
ложились на перелески.
Все то, чем я жил когда-то,
сгорало в багряном блеске.
Огонь обжигал минуты,
прошедшего дня остатки,
в небесной мензурке мутной,
золу оставлял в осадке,
пространства вливал в избытке,
но времени – в недостатке.
Обрывки вчерашних писем,
cекунд-однодневок трупы —
любой реагент исчислен,
отмерен и взвешен скупо.
Закат поджигал в бутылке
коктейль Саваофа-Крона,
и жар приливал к затылку,
и сердце пекло синхронно.

«Каждое утро встает заря…»

Каждое утро встает заря,
пожаром идет на вы.
Каждое утро в окне, пыля,
краснеет ожог Москвы.
Стоит за окнами птичий треск,
пытается день цвести.
В глазах опостылевший мертвый блеск,
огонь догорел почти.
Встает человек, оставляя тень
дремать до закатной тьмы.
Являя собой, как всегда, кремень,
идет он смущать умы.
И только когда он вернется вновь,
коррозией слов покрыт,
проснется тень и польется кровь
и плоть его оживит.
И будет на кухне пить горький чай,
не размыкая век,
дымить папироскою невзначай
израненый человек.
Он что-то опять потерял в бою
с рутиной, враньем, с собой
и в тень превращается на краю
отброшенную тобой.

«Неожиданно вдруг налетела метель…»

Неожиданно вдруг налетела метель,
замела все вокруг, посрывала с петель:
Ставни старых окон, не видавших зимы,
чашки чай, телефон и портрет без жены.

Черновик побелила, слизнув языком
все, что день подложил уходя под язык.
Упивался я белым его молоком,
я устал от обилия правильных книг.

И я лил на него листьев желтых печаль,
черной ночью я выл от тоски на луну,
а когда мне хватало цветов невзначай
сочинял я жену, сочинял я жену.

Но неожиданно вдруг налетела метель,
замела желтой осени след наносной,
все что можно опять посрывала с петель,
унесла и жену. Что же будет со мной?

«Изумрудный дождь апреля…»

Изумрудный дождь апреля
красит быстро в цвет зеленый
холст земли с грунтом метелей,
отшлифованый, беленый.

Хорошо ложится краска,
в клетку красит – в Арлекина.
Где не ляжет – будет маска,
в черной маске Коломбина.

А когда мазки подсохнут
Пак-июль добавит цвета,
и от шума все оглохнут
в бурном карнавале лета.

Осени цвета расскажут,
что осталось от палитры.
А зима все вновь замажет,
вылив белого поллитра.

«Приземлился где-то на севере самолет…»

Приземлился где-то на севере самолет,
неохотно солнце в снега садится.
Вместе с ним туда совершив полет,
приземлилась рядом большая птица.
Оглянись – повсюду ее следы,
ведь она одна не во власти Крона.
Известит тебя клекот ее с воды,
что соленой влаге не стать Рубиконом.
Может быть и сам доберусь туда,
миновав разломы времени и Гондваны,
а пока пусть прозрачная птица та
проживает с тобой на севере постоянно.
Ей тепло, но только не там, где юг,
и не там, где ее ожидать могли бы,
эта птица живет там, где тихий стук
разбивает в сердцах ледяные глыбы.
Эта птица раньше со мной была,
проживала в клетке своей грудной.
Слишком долго там она проспала
и теперь ей время летать с тобой.
Вот и адрес, где можешь ты повидать ее:
Гетеборг. Птичий мост. Лильефорсов ворон.
Принесет она каплю счастья в твое жилье
и не станет будить тебя невермором.