Зачем вы меня Родиной пугаете? Рассказы и рассказики

Покровский Энгельс

То, что аэропорт имеет одно название, а город, в который летишь – другое, вряд ли когда-либо могло иметь трагические последствия. Правда, сейчас ситуация поменялась: Домодедово вздумалось назвать аэропортом именем Ломоносова, Шереметьево – Пушкина, Внуково – Туполева. Про эксцессы пока не слышно, международные названия сохранились, а новые не привились, ибо искусственны донельзя.

Чего не скажешь о железной дороге.

Особенности преобразований на железной дороге проявляют себя в очень парадоксальном режиме многолетней консервации. Протяженная последовательность их соизмерялась с пространством. Так с особенностями напополам и ездили.

Некоторые запутанные вещи прояснял справочник Министерства путей сообщения. Он был заметно толще, чем наполеоновский уголовный кодекс, которым Бельмондо в своем участке лупил по головам пленных грабителей банков. Справочник МПС знал все – кроме опозданий поездов. Но и он – были случаи – не помогал, хотя хотелось бы.

Лет двести назад одна юная дама из нашей большой компании в кассе южного города попросила один плацкартный до города Энгельса. Не хотела ночью добираться домой через два города (Саратов и Энгельс) на такси, а сидеть на вокзале областного центра до первого троллейбуса совсем не привлекало. Решение казалось логичным: ловить такси ближе к дому.

Кассирша полистала-полистала толстенный том, ничего не нашла, нажала на кнопку и прохрипела динамиком на всю очередь: «Нет такого города, девушка!» – «Как это нет?» – «А вот так, нет – и все!» – «Как это нет такого города, издеваетесь что ли? Я в нем живу! И вокзал там есть! Я один раз там была: маленький и уютный!» – «Ничего не знаю!», – хрюкнула кассирша, снова взявшаяся громко в микрофон перелистывать страницы. Листала долго, зло и с интересом.

«К нам туда через вас поезда идут точно!», – не выдержала девушка, напряженно посматривая через окошечко в кассе. – «Ничего не знаю!» – «Что вообще происходит? Как такое вообще может быть?», – приятельница растерянно повернулась к нам.

Наш общий товарищ сумрачно посмотрел через стекло на кассиршу. Оценил. Распорядился: «Паспорт ей свой предъяви. Страницу с пропиской открой».

Кассирша покрылась красными пятнами. «Ну, есть такой город. Но это ничего не меняет. Вы меня поймите! Куда я билет выпишу? Куда? До какой станции?»

Очередь роптала.

Наш третий товарищ, простоявший всю эту эпопею молча, вдруг завопил так, что заложило уши: «Да я сейчас здесь всех поувольняю! Где старший кассир? Где дежурный по вокзалу? Неужели нельзя как-то решить одну дурацкую проблему? Что у вас тут за анархия?!! В „Крокодил“ напишу!»

«Слышу шум, а драки нет», – объявился милицейский сержант, обмахивающийся фуражкой. – «Сейчас будет», – мрачно пообещала приятельница. – «Не допустим!», – жизнерадостно откликнулся сержант, вникая в проблематику.

Постучался в стекло: «Ноночка, быстренько сделай билетик до Покровска ПривЖД. Я там на „Трансмаше“ был, – объяснил природу собственной осведомленности. – А вы, девушка, запомните, иначе в следующий раз не доедите: Энгельс-то ваш раньше Покровском назывался. Город переименовали. Переименовать станцию у начальства руки не дошли. А теперь уже давно никому ничего не надо. Еще пример? Пожалуйста. Вот есть город Пугачев, а станция называется Пугачевск. Но все понимают разницу, и вам тоже нужно научиться», – доверительно сообщил сержант. И надел фуражку.

Разорванные куски жизненной ткани железная дорога стягивала всегда суровой ниткой и подобающим мешочным швом. Накрепко. Чтобы ничто не просыпалось. Жадничала.

«Зато мы плохо воспитаны!»

Примерам неистребимой человеческой витальности следовать невозможно. Нам, немощным, остается только завидовать. Как и ловкому использованию речевых конструкций, доказывающему: кому дано, а кому – не очень.

Как ведешь себя и что при этом говоришь – когда-то наиважнейшие вещи. «Что говоришь» было важнее. Вся концептуально-понятийная основа фольклора позднего социализма строилась на контрасте: поступаешь так, а говоришь вот этак. Плюс обязательная самоирония, снижающая пафос, – ключевое, кстати, отличие тех шуточек от нынешних мемов из социальных сетей.

Фразы и фразочки, слова и словечки, какими бы они ни были, – гротескными и монументально-изощренными, вульгарно-грубыми и предельно мелочно-обывательскими, – отлично фиксировали время и настроения. Маразм вождей, дикая косность системы, публичные стандарты поведения, от которых нельзя отклоняться, спинная гибкость современников и убогий окружающий быт формировали настроения. Серые люди заполняли собою улицы. Наука и культура ценностями не считались. Тонкий стеб обнаруживал бессмысленность поисков подлинности среди тотальной фальши, вранья и пошлости обывателя. Хлесткая фраза – оружие фронды, городских партизан.

Зато после бурных перестроечных лет все усложнилось: уже не советским режимом индуцированы лицемерие и притворство, позерство, безудержное тщеславие, самореклама и нарциссизм, слабоумие и отвага, – все это теперь у нас в крови, сделавшись частью внутренней природы постсоветского человека.

Лингвистов-археологов не существует, зря. Коллекционируя возмутительные речи и опасные ситуации, несложно собрать свой личный музей, оформив по всем правилам этикетки с собственноручной атрибуцией: время, обстоятельства, образ действия, люди и положения. Многое бы объяснилось: и во времени, и в себе.

Положим, вот такой экспонат. Высоцкий уже умер, олимпийский мишка улетел, про Афган разговоры шепотом. Нас, команду молодых легкоатлетов, собранную со всей области и выступающих за спортобщество «Труд», отправляют в Волгоград. И размещают в недавно отстроенную немцами (так сказали, я помню) высоченную гостиницу «Турист». Ее новый корпус оказался вбит, словно одинокая свая, посреди дикого берега реки – рядом со старой пятиэтажкой, сразу потерявшейся на ее фоне. Кругом в обожженной солнцем глине бетонные зубья дракона и терракотовые осколки кирпичей. Иногда в строительном мусоре режет глаз острым отблеском битое стекло.

Низкий потолок в холле, колонны под мрамор, горшки с домашними растениями. Пахнет краской и сохнущей штукатуркой, не все этажи отмыты, кое-где высятся козлы, рядом перепачканные ведра и белые, в засохшей штукатурке, носилки, приставленные к стене.

Сейчас бы сказали – «техническое открытие», а тогда на недоделки внимания не обращали.

Нас расселили – кого в старое правое крыло, кого в новую высотку. Узкая кровать, полированная тумбочка и штучный паркет «елочкой» в номере. Из окна номера – река и прохлада (только ночью и только вместе с комарами), из окон у лифта – вид на Мамаев-курган, отличный обзор.

Нам вручают на три дня талоны на питание. На розовой паутинке, имитирующей водяные знаки, пропечатаны серия и номер – прямо как у автобусного билета. Воспроизведен загадочный типографский знак – многолучевая звездочка, помещенная в плохо пропечатанный круг, из-за чего напоминала колесо от телеги. Надпись «Талон на получения разового питания» – горизонтально. А слева по краю вертикально – завтрак, обед, ужин. Стоимость вписывали от руки: обед 1 рубль копеек, завтрак стоил 80 копеек, а ужин – 70 («отдай врагу»). Была еще одна строка: «Действителен до» – и ручкой указывались дни соревнований. Внизу ставили штамп. А с обратной стороны – круглую печать. Документ строгой отчетности.

Ресторан не закрывался, просто приобретал спортсменов в нагрузку – выгодная финансовая операция, повышающая доход. Вечером деньги делали исключительно на алкоголе. А тут дополнительно и гарантированно человек четыреста да по предоплате (примерно половину гостиницы заняли тогда легкоатлеты и их тренеры).

Для спортсменов в ресторане выгородили часть зала, создали резервацию – обозначили границы стойками и расставили бежевые таблички чтобы не оставалось сомнений – Reserved. Вроде как спорт-кафе получилась, если учитывать совсем не ресторанную простоту меню, низкий класс гостей и не лучшие манеры прикрепленных официанток.

Для меня загадка, почему прямо с семи утра на двух-трех нижних этажах (уходишь на зарядку – даже в лифте слышно), в холле и в ближайших окрестностях всегда удушливо и тошнотворно пахло жареным луком, хотя не в кашу же они этот лук добавляли?

Приходишь в огромный ресторан, отрываешь талон по линии обреза, кладешь на край стола. У тебя его забирают, процедура проста. Утром все сервировано, днем и вечером надо ждать официантку. Коронные блюда по принципу «Аэрофлота» «мясо или курица» – утром рисовая или манная каши, днем – рубленный говяжий бифштекс с жаренным яйцом или жареный хек с картофельным пюре.

До стадиона, где мы соревновались, от гостиницы минут пятнадцать небыстрой ходьбы. Старт поздно вечером.

Накануне нас водили на разминку на стадион института физкультуры. На дорожке там лежало ультрасовременное для того времени синтетическое покрытие, местное – «физпол» (разъясняли: институт физкультуры и политехнический его разработали, отсюда название), резиновая крошка плюс полиуретановая мастика. Невыносимо воняло в жару. И, главное, покрытие какое-то «вязкое», тормозящее. Кому-то ничего, а мне – не очень.

К вечеру поднялся ветер. Очень жарко, сильный порывистый ветер – электрический фен направленного дутия прямо в легкие.

В первый день соревнований, хоть и показал для себя приличный результат, оказался едва живым. Потому что так не попал в дорожку, так и не сумев подстроиться под покрытие, оказался далеко от призовой тройки. Настроение стало совсем дрянь.

Длинные дистанции всегда заканчивают соревновательный день. Меня дождались, вместе с тренерами и большей частью командой отправились в гостиницу. Шиповки в пакете нес под мышкой. Решено не переодеваться и пойти ужинать «как есть», в спортивном (чтобы успеть на ужин, который по расписанию до 21 часа).

Видок у меня был еще тот. Каким был тогда мой спортивный костюм? Да тряпьем поизносившимся. Жил я в рабочем поселке военного предприятия, расположенного на окраине небольшого районного городка Балашов. Родители не баловали, в магазинах пусто. Джинсы (самые простые) стоили 110 рублей, купить можно только с рук. Была известная на всю область барахолка в городском районе Ветлянка, где, помимо нее, было заявлено еще три достопримечательности – свалка, поворинское кладбище и старое аэродромное поле. На вещевой рынок приезжали даже из Саратова и Борисоглебска, нередко срезая пять-семь километров прямо через поле, трава на котором уже в середине июля оказывалось выжженной, а земля – потрескавшимся. А теперь сравните: настоящий костюм «Адидас» небесной красоты стоил 150 рублей, столько же – югославские адидасовые кроссовки с подпятником, чудо обувной мысли. Откуда такие деньги? Ниоткуда. Кто умел – фарцевал, остальные как-то выкручивались, большинство (и среди них я) довольствовались тем, что имели.

Я был робкого десятка. Барьеристка Татьяна, яркая и решительная, взялась меня опекать: я вечно опаздывал, шел не туда, стесняясь переспросить, толпился там, где не следовало. Обнаружив мое намерение выстоять абсолютно мавзолейную очередь у входа в ресторан, цепко схватила меня за руку. Потянула за собой. Уверенно растолкала командированных, гостей с юга и с ними рыхлых дамам с синими чернильными волосами. Я был вял, безучастен и безынициативен и позволял ей делать все.

На стекле красовалась стационарная табличка «Мест нет». Татьяна шумно постучала монеткой в запертую стеклянную дверь. Ноль эффекта.

Проход в ресторан – всегда сюжет повести, рассказа или драмы. В зависимости от того, на каком этапе и чем история завершалась – на дальних подступах, внутри ресторана либо снова снаружи. В ресторан ходили так: красненькую десяточку с изображением Ленина прижимали к стеклянным дверям ладонью и фиксировали ее: очереди не видно, а швейцар сумеет разглядеть. Руку следовало держать до тех пор, пока действие не вызывало должного эффекта.

Швейцар был молод, гладко выбрит, в белой рубашке без кителя, но в генеральских штанах с лампасами, его фуражка казалось пыльной и старорежимной. Он приоткрыл двери: кого-то практически бесчувственного (а ведь время было не позднее!) вынесли на плечах боевые товарищи.

Приятельница резко втолкнула меня вовнутрь. Швейцар опрометчиво замешкался.

Заполнив собою дверной проем, развернувшись к возмущенной публике, что-то шипевшей в спину, громко и отчетливо, как если бы зачитывала коммюнике, заявила с вызовом: «Не смотрите на то, что мы плохо одеты. Зато мы хорошо воспитаны!». И захлопнула за собой дверь.

Прокурором потом служила, кажется. Не удивлен.

Вот так я и подцепил эту фразочку. Нет-нет да и использовал. Собственно, такой артефакт.

Лет сорок прошло. Душный летний вечер, я припарковал машину и шел неспешно вдоль шоссе в сторону парка, расположенного неподалеку от Переделкино. Новый жилой комплекс, яркие игрушечные цветные коробочки – штук пятнадцать в линию. Разбавлены спортивными площадками, островками с ландшафтным дизайном, детскими городками. Дворы обнесены решетками с замками, редкое принципиальное отсутствие припаркованных машин под окнами. Первые этажи – булочные, кофейни, кафе и рестораны, веранды и просто вынесенные на улицу столы, столы заметно пустовали.

Вдоль домов – променад. Как в приморском городе перед заходом солнца, на улицу вышли все. Ни одного человека старше тридцати лет. Нездешние тонкие платья, яркие легкие сарафаны, кипенно-белые майки на мускулистых торсах, запах дорого летнего парфюма.

Однако ощущалось какое-то глубинное недовольство жизнью, раздражение, а не вечерняя умиротворенность. Ах, вот оно что: какая-то беда с общепитом – только булочные и суши-бары работают, еда навынос. А вот и толпа, имитирующая очередь у ресторана. Название занимательное, ироничное, место явно модное. Люди перегородили улицу, выстроившись будто возле гейта перед посадкой на самолет (впрочем, сейчас толком никто никуда не летает). Мат, очень много мата. Издалека слышно. Много недовольных. Безропотные уткнулись в телефоны.

Редкое зрелище, я на секунду затормозил и осмотрелся. Все равно нужно как-то проходить сквозь массы. Расступаться они не собирались.

На черном меловом штендере витиеватым шрифтом расписаны хиты меню и акционные блюда, цены заметно выше средних, отсутствуют лангеты и дежурные рубленые бифштексы, которые если и отличаются от котлет, то только в худшую сторону. Нет, кухня здесь концептуальна.

Очередей в рестораны не видел примерно с самого начала кооперативного движения. Тогда мы по мере средств и возможностей узнавали новые блюда, пробовали импортный алкоголь, потом со временем пришло понимание «кухни». Московские очереди случались, я помню, и в первые новиковские рестораны. Конечно, за рубежом европейский состоятельный народ терпеливо ждет у входа в мишленовские рестораны, отмеченные во всех путеводителях. Аутентичная местная еда, известное дело, подается без очередей, стоит лишь свернуть на квартал-другой в сторону от туристического проспекта.

Быстро выяснилась причина очередей: с сегодняшнего дня в рестораны пускают только по QR-коду. Система работает медленно, распознает не всех. Много ошибок, нервничает персонал и гости. Все три поведенческие модели в очереди: подчинение, сотрудничество, сопротивление.

Разумеется, кто-то, как и я, пропустил публичные предупреждения. Наверное, были и те, кто всерьез угрозу не воспринял. Кто-то вообще до сих пор не намерен прививаться, а кто-то легко переболел, не вызывая врача и пересидев на дистанционке, и система его не видит. Откуда взяться QR-кодам?

На веранде сидела всего одна пара, развернувшись к публике спиной: никому не нравится, когда тебя разглядывают, при этом активно завидуя. Допущенные проходили вовнутрь, двери надежно задраивались.

У входа позицию занимала высокая стройная хостес во всем черном: черные брюки с высоким поясом, эффектная обтягивающая трикотажная майка, голые плечи, идеальная стрижка каре и черная маска, слегка сдвинутая на подбородок. Жесткие складки у рта, вся она тревожно-подобранная. В левой руке цифровой термометр, в правой – две-три бордовые кожаные книжки меню. Раздраженно сообщает очереди: «Соблюдайте дистанцию! Не наседайте! Если у вас нет куар-кода, никто здесь вас обслуживать не будет!». Была в ее интонации какая-то едва сдерживаемая глухая и слепая месть, не формальная, а лично прочувствованная: хотели поужинать и посидеть – извольте соблюдать правила, хотя и не мы их придумали. Будто после долгого угнетенного «я» распрямилась сжатая социальная пружина, некоторым образом месть.

Обычно мы не любим, когда наши права нарушают те, кто, как и мы, не имеет прав. Сцена на глазах наполнялась нездешним драматизмом.

Силы сопротивления вознамерились взять веранду штурмом. Хорошо воспитанные люди сегодня едва ли могут быть успешными. Охранник сцепился с молодым человеком, попытавшимся обойти хостес. Они намертво схватили друг друга за грудки и шипели друг другу в лицо, что – не разобрать, но вероятно что-то очень малоприятное, если судить по красным пятнам на лицах.

Истеричная барышня у входа, стремясь поддержать своего парня, нервно подпрыгивала на месте и сипло покрикивала: «Убивают!». «Фашисты!» – откликались откуда-то с самого конца очереди.

Девушка-хостес на каблуках грозно поворачивалась к протестантам, запоминая активистов. Что, интересно, она им сделает? Не пустит? Уведет в подсобку для воспитательной беседы? – да вот охрана-то явно слабовата против качков из зала.

Ограничительные меры поделили на своих-своих и своих-чужих. Знакомства и связи, общественная основа с советского времени, перестали работать. Опасно, много инспекций, закроют или отнимут бизнес, своя рубашка, как известно, к телу ближе, и это понятно и извинительно.

Антиваксеры – явление массовое: вижу, как многие ищут в интернете способ, как быстро, пока не подошла очередь, прикупить какой-нибудь QR-код. Разговоры в полный голос, даже нет ни тени сомнения, что об этом можно говорить здесь и в таких интонациях. Все нормально, есть задача, ее надо решить рационально. Оказывается, дистанционно можно внести себя в реестр. Фейковая запись, которая появится на Госуслугах, встанет всего в десятку и всего в пятнадцать минут ожидания. Еще оказывается, по пожеланию клиента за пару тысяч рублей медсестра готова сделать укол безопасным физраствором, а вакцину она сольет. В сертификате укажет номер ампулы и дату прививки. Но это тогда, когда процедура проходит в отдельном кабинете. А вот больших прививочных комплексах, где есть видеонаблюдение, вакцинацию имитируют, и это стоит раза в три-четыре дороже.

Обязательный QR-код ввели только что, а уже работает целая индустрия, противостоящая ограничениям. Молодые айтишники-хакеры – молодым потребителям. Наличие кода – не проблема, а расходы.

Драку быстренько разняли, а мне пора. Негромко прошу меня пропустить, но две девицы, уткнувшись в смартфоны и занятые перепиской, не считают нужным меня услышать. Молодой человек рядом с ними сделал приставной шаг в сторону-назад, смахнул упавшую на глаза русую челку и снова уткнулся в телефон.

В Сети есть что посмотреть, появились первые мемы. Под картиной жанрового живописца Василия Перова «Тройка» (изможденные ученики-мастеровые, тянущие тяжелую бочку на салазках) появилась подпись: «Непривитые москвичи везут домой пиво из ресторана, работающего навынос» (разумеется, в оригинале раздельное написание). И шедевр номер два: худой, изможденный, оголодавший Киса Воробьянинов-Филиппов из гайдаевских «стульев» с шляпой для подаяния: «Мсье, я потерял свой QR-код».

Две волны ковида оказались безопасны для молодежи. А вот теперь индийский штамм только начал разворачиваться, смерти резко помолодели. Молодежь дорожат своим эго, не дорожат своей и чужой жизнью. Лживость, изворотливость и эгоизм, – абсолютнейшее наше наследие. Несложная линия существования. Возможно, никогда и не прерывавшаяся.

А потом внезапно QR-код для ресторанов отменили. В разгар общероссийских антирекордов смертности. А быстренько отменили обязательное ношение перчаток – еще совсем недавно за их отсутствие безбожно и массово штрафовали в метро и электричках (на пять тысяч рублей, между прочим). Недоказанный атрибут средств самозащиты оказался ненужным.

Типичный московский балаган: то так, то этак. А и неважно. Всем все равно, и нет никаких надежд ни на смягчение общественных нравов, ни на появление осознанности и городской солидарности.

Ах, да. Так что ж теперь со словечками? Наиболее полно сущность времени удалось выразить Свете из Иваново: «Мы стали более лучше одеваться». В свете вышеизложенного каноническая фраза нынче должна звучать так: «Не смотрите на то, что мы хорошо одеты, зато мы плохо воспитаны».