Зачем вы меня Родиной пугаете? Рассказы и рассказики

«Наш паровоз, вперед лети!»

Из всей большой семьи, бесследно сгинувшей в Малом Тростенце и во рвах у борисовского аэродромного поля, до высшего образования дотянулся только мой отец. Его дед был сапожником, а сына выучил на землеустроителя. Побыть любимым внуком отцу практически не удалось.

Зато ему достались хорошие инженерные мозги. Его интересовало исключительно все, что имело сложное внутреннее устройство. Устройство людей представлялось ему излишне простым. Как они работают, он знал. Другое дело машины и механизмы.

Отец упорно лез в машинное отделение морского сторожевика – я следом шлепал большими полукедами по трапу. Убалтывал вахтенного офицера – и мы осматривали пушку и пусковые установки на ракетном катере.

На аэродроме отец ходил кругами вокруг бомбардировщика. Сняв фуражку, доставал из нее мокрый платок и растирал шею. Расстегивал ворот рубашки с майорскими погонами; зеленый галстук, сложившись пополам, повисал на зажиме. Шатал двумя руками переднюю «ногу» – стойку шасси. Пинал носком ботинка плотную черную резину. Не пытаясь перекричать работающие двигатели, тыкал пальцем в кормовые пушки. Делал характерный жест ладонями, имитируя раскрытые створки бомболюка. Кивал на замки, удерживающие ракеты.

Считалось, экскурсии проводятся для меня. Было ясно, что нет.

И вот мне десять, в будке машиниста паровоза мы едем от станции Балашов II в сторону пассажирской станции Балашов I. Наш дом – на полпути, ночами в открытое окно слышно, как по громкой парковой связи диспетчер связывается со составителями поездов: «На третьем пути три тройки. Прекратить маневровые работы. На четвертом пути принимаю поезд» или: бу-бу-бу, ничего не разобрать, а потом вдруг отчетливо: «…два полувагона груженых». Потом слышны свистки, громкий «бух» и натуженный вопль маневрового тепловоза, с сортировочной горки распускают вагоны.

Паровоз большой, шумный, траурной расцветки. Черные – будка, тендер, котел, труба. А колеса, тяги, кулисы, лестница с поручнями к боковому проходу, звезда спереди, а внизу под ней – сцепное устройство и метельник (что-то вроде небольшого тракторного отвала внизу), – все они украшены очень насыщенным красным. По колесу же идет белый обод.

Модные колеса, у нас тогда с широким белым ободом ездили старенькие бортовые грузовики Газ-51 с деревянными бортами, с двойным выжимом сцепления и с громким хррр-хрр при переключении скоростей. И ведь не лень же водителям постоянно подновлять краску, такая грязь была в городе в демисезонье. На демонстрации эти грузовики возили транспаранты перед трибуной у парка Кирова: на нос надевался фанерный герб, по бортам с двух сторон лозунг, белым по красному: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а в кузове было полно народу, который неустойчиво стоял, держась одной рукой за крышу кабины, а другой размахивал флагами.

Но мы в паровозе. Конец мая, над путями марево размывает старорежимный семафор с поднятым крылом.

Пробежал за лесополосой элеватор справа, потом слева – оборонный завод с его длинными приземистыми цехами. Проехали мимо нашего дома и бараков, которые назывались «арабскими домиками». Показалась зеленая крыша учебно-летного отдела авиационного училища летчиков. Увидел стадион, куда мы ходили на физкультуру, казармы, комендантский пруд. Отец высунул голову из противоположного, левого окна. Молчал, только глаза тер из-за набегающего потока. Он всегда пугал меня этой внезапно случающейся отчужденностью.

Паровоз оказался резв и басовит, посвистывал энергично. Машинист сидел справа, держал руку на рычаге подачи пара. Кочегар подкидывал на колосниковую решетку уголь из тендера. Немного, один-два ковша лопаты. Швырнет в огонь и посмотрит на большой манометр. Потом снова пошурует лопатой. Уголь был мелким, не черным – ржавым. Рядом с открытой топкой было нестерпимо жарко. Заворожено я смотрел в огонь, вот где филиал ада.

Кочегар, сняв брезентовую рукавицу, вытер ладонь о штаны. «Давай знакомиться». И назвал имя – Виталий. А дальше, обращаясь ко мне, произнес какую-то нездешнюю фразу, будто позаимствованную из переводного романа: «Моя бабушка говорила, что всегда полезно заводить знакомство с кем-нибудь из низов». И засмеялся.

У него были белесые, будто обожженные брови, холодные светлые глаза и смазанная, недопроявленная улыбка. Стало неловко. Почти запаниковал, не понимая, но чувствуя присутствие матрешечного, одного в другом, смысла. Неявного, даже оскорбительного вызова. Неясно кому. Неясно из-за чего. Было неуютно.

Когда мне было около тридцати, после какой-то телефонной ссоры с отцом (тяжелый характер я перенял по наследству) паровозная поездка некстати вспомнилась. Примирительно. Со многими мельчайшими, ненужными, избыточными подробностями. Жаркие тени, запахи, ощущение машинного масла на ладонях.

Хвост судьбы часто выступает неплохим погонщиком. Вопрос в том, откуда отсчет, куда движение. Где отметка с нулевым километром.

Внезапно открылась злая ирония. Только так и могло выглядеть торжество настоящего барокко: кочегар, наследник «прошлых людей», знакомится с характерными представителями советского проекта. А никаких других проектов у страны больше не случилось.

Пакостник

Невозможно поверить, в нежном возрасте я был кудрявым пепельным блондином. Когда соседи на улице моей матери говорили: «Ой какая у вас девочка!» и пытались со мной сюсюкать, я оскорблялся. Решительно протестовал. Очень скоро отказавшись от колготок и позорящих сандалий, требовал хромовых сапог – как у папы. На улицу выходил, подпоясавшись портупейным ремнем.

Униженное гендерное в языке невозможно для человека, всю жизнь бьющегося за свою идентичность. Если автор женского рода сейчас авторка, то допустим и обратный процесс. Я не какой-то там безвольный тихоня, а тихонь, тихоник или, наконец, – не побоюсь этого слова, – тихушник!

Прошу учесть в дальнейшем.

Мой дед Гирш Ицкович, когда хотел сказать что-то чрезвычайно важное, всегда переходил на идиш. Идиш казался ему подобающим языком, наделенным известным драматизмом. Дед «на нерве» для лучшего понимания разбавлял его русским.

Его ключевое сообщение, если отбросить нюансы, всегда сводилось к единственному тезису: этот милый мазик (радикальнее – шлеппер, если вообще не сказать шлимазл – в зависимости от рассматриваемой ситуации) доведет нас всех до цугундера!

Дед был прав невероятно. Он знал предмет разговора. Особой проницательности, впрочем, не требовалось, чтобы понимать, с кем приходится иметь дело. Я был пакостником. По малолетству разрушения были незначительны. Но я быстро рос.

В Минске дед жил на завокзальной Студенческой улице в старом, в стертом, как зубы от времени, кирпичном безликом доме. Еще лет десять назад стоял, а теперь ничего от прежнего двора не осталось, совсем новая улица. Раньше достопримечательностей было две. Старинная дореволюционная брусчатка, быстро наполнявшаяся водой щели – как поры – и ухитрявшаяся отполированным боком отражать низкие и быстрые облака, да котельная под окнами – с высоченной трубой и горой угля во дворе.

Во дворе все и происходило. Купленная в детском мире в Москве настоящая реактивная ракета (летающая на воде, которая заливалась внутрь, а дальше в нее ручным насосом закачивался воздух), копия гагаринской, врезалась в пузо управляющему. Он тщетно пытался спрятаться за угольной кучей возле котельной. Отношения с ним всегда были так себе. Лучше они не стали.

При всех нестандартных особенностях нашей семьи, следовало отдать старшим должное. Они в мире страхов и страстей выяснили главное: чтобы услышанное я не использовал против себя и окружающих, мне нельзя было рассказать абсолютно ни-че-го. Ничего – это просто ничего. Ни слова, ни полслова. Ни намека. И бдить, пытаясь предотвратить наиболее опасные разрушения.

По совокупности причин папа с мамой, обсуждая семейные дела, переходили на немецкий (в школе я учил английский). А в маминой семье по-немецки говорила бабушка. Наивность родителей была невероятной – пухлый карманный немецко-русский словарик и альбомчик разговорника стояли на полках.

Мне удалось на шесть часов обесточить дом, включив авиационный фонарь-переноску в трехфазную бытовую розетку.

Я придумал многоствольный самострел с боеприпасом, рассчитанный на бакалею. Благодаря мне горох по цене 8 копеек за килограмм детям продавали только по запискам родителей.

Сколы магниевого сплава, использовавшегося в двигателях самолетов, я запускал в костер.

Баллончики с углекислотой для автосифона подрывал при помощи пороховой дорожки.

Я старательно занимался изготовлением воздушных шаров из тонкой рисовой бумаги (сейчас из такой папироски крутят), предварительно сделав развертку и склеивая их. Готовил и газгольдерную для их запуска на кухне (всего три пятна на потолке, пожар был незначительный).

Пневматическую винтовку 1955-го года выпуска с тяжелым деревянным прикладом, разыскав ее в углу – за стеллажами, возле бутыли из-под серной кислоты, в которой дображивалась вишневая наливка, – я научился переламывать, используя ножку шкафа. За неимением мягких свинцовых пулек пользовался шариковыми стержнями, которые отлично втыкались в дверь – не хуже арбалетных стрел.

Никогда не стремился верховодить, не был суетливым, но вес имел немалый. Ибо круг моих научных интересов распространялся на специфические области. Я цитировал наизусть «Календарь гимназиста за 1913 год», найденный при сборе макулатуры. От текстов исходила завораживающая, просто потусторонняя энергия. Дружки внимали: «Способ приготовления бертолетовой соли. Берешь…» (тут я уймусь, и пусть читатель домыслит, а Роскомнадзор не заподозрит). Однажды я добавил к составу сахар и закрыл уши ладонями. Позже свидетели этого ужаса признавались: им показалось – городок сравняло с землей.

Мои приятели научились быстро пригибаться, а некоторые даже окапываться. Навык развился очень быстро, никто от меня серьезно не пострадал.

Со временем они даже научились извлекать из меня практическую пользу.

Что вы, например, знаете про правильное использование фотографических фиксажей, выделяющих сероводород? Или про соединение гидроперита (имелся у каждой блондинки) и простой таблетки анальгина?

Великая советская литература, сведенная из ее социалистического разнообразия к полезному минимуму, во мне нашла своего долгожданного истового почитателя (соболевский «Соловей» из книги «Севастопольские рассказы»).

Срывались не только контрольные. Очередь в кино на «Фантомаса», завершавшаяся на улице в квартале от кассы, сдувало разом, едва в кустах при определенных условиях правильно соединить все элементы «бинарного» заряда.

Если вы экспериментатор, вроде меня, то в эпоху развитого социализма вам должно было жить трудно. Мне нужно было срочно на тренировку. А тут после уроков запланированный сбор металлолома. Портфели запирали в кабинете.

Собрал банду, предложил быстро и радикально решить вопрос. Я днями присмотрел здоровенный стабилизатор на самолетном кладбище возле старого аэродромного поля военного авиационного училища. По тому полю бегал почти каждое утро, было время рассмотреть. Обычно там народные умельцы рылись, самолеты раскурочивали до конца, поживиться было чем. Из дюрали клепали даже небольшие лодки. Ценное – например, самолетные часы-хронограф АЧС-1В. Их вытаскивали техники, встраивали в кусок оргстекла, декорированный под природный хрусталь, возвышающийся на хромированных полозьях. И недешево продавали.

До самолетного кладбища мы дошли быстро. Пыхтели, ругались, пока тащили стабилизатор до железной дороги. При помощи двух обрывков пожарного шланга и трех веревок, прихваченных с собой, захомутали его. Получилась волокуша. Загрузили на рельсы. А дальше просто погнали, как конка – бегом потащили. Самолетная дюраль отлично скользила по рельсам.

Выскочив на асфальт, скорости не сбавили. Меньше часа ушло на доставку. Стали передовиками – нам старшая пионервожатая вначале записала минимум – по 36 килограмм. А потом, посоветовавшись с учителями, ставку удвоила, записав по 50 кг. Цветмет ценился вдвое «дороже», а стабилизатор (учителя называли «крыло») был значительным, большим и тяжелым, приподнять невозможно. Вся страна жила приписками, чем школа лучше?

Через два дня, когда перед школой на асфальте возникла здоровенная гора металлолома, на линейке торжественной линейке нам вручили грамоты. Говорили слова, поздравляли.

Еще через день приехал водоканал, собирая крышки от канализационных колодцев. Два раза в год школьники наносили непоправимый ущерб хозяйству. И лишь к концу следующей недели приехал неторопливый армейский бортовой «Урал» с отделением солдатиков, которые быстро выбрали свое. Чужого не брали. Но стабилизатор они отвезли к себе на свалку – им тоже спускали план по металлолому.

Именно тогда я и разочаровался в социализме, кстати.

На офицерских сборах мы жили в палатках кадрированного полка химической защиты. Полком командовал человек с характерной фамилией Крюгер. Она ему очень шла, даже прозвище придумывать не было необходимости. Имея за спиной «два года школы жизни, которую лучше всего пройти заочно», его угрозы и увещевания силы хоррора уже не имели. Но было прикольно.

Ранним утром (часиков в пять утра, без объявления войны, вероломно) он поднимал студентов. И с поддержкой бронированных разведывательно-дозорных машин заставлял штурмовать ближайшие овраги, в которых запросто можно было скатиться, не разглядев дороги, ибо густой, тяжелый утренний туман, характерный для этих мест, разбавлялся ядовитостью шашек с хлорпикрином. Камеры газоокуривания казались ему детской шалостью.

На сборах все было прекрасно, только голодно. Кормили отвратительно. Мы жили по соседству с воронежскими географами, их как-то подкармливали, да и они постоянно добирались до города Боброва, хорошо известного молодежи гитарами фабрики «Аккорд». Чем-то они там подкреплялись.

Нас не выпускали.

Жили в палатках. Вечером, после отключения электричества шли разговоры о еде.

Кто-то мечтательно сказал: река рядом, рыбки хочется.

Кто-то ответил раздраженно: пробовали на удочку, не клюет.

Кто-то решительно, с пониманием: гранату бы, хотя бы одну. Да ведь не найдем.

Я, со знанием дела: здесь должен быть танковый изолирующий противогаз. В нем регениративный патрон. Найти его проще, чем гранату. Но кидать нужно с берега.

Утром, обращаясь к начальнику цикла, командир курсантского отделения ласково интересуется: «А у вас, товарищ полковник, случайно не будет сковородка?» – «У Чилика есть все. Кроме совести».

И ведь прав был, что удивительно. К людям вообще надо прислушиваться, когда они что-либо говорят о себе. Характеризуют. Случайно проговариваются. Редкостным был зануда, Валерий Иосифович Чилик. И отличным профессионалом, как я себе представляю. Случайно услышал байку, будто в войсках он вытащил из химической цистерны солдатика, который, дезактивируя емкость после иприта, потерял сознание. Увидел и прыгнул – как был. Человека спас, но сам пострадал, на лодыжке у него не заживала язва. Из армии не уволили, отправили на военную кафедру в университет, синекура. Он стал начальником цикла, солидная должность. Верю в рассказ, он мог. Только в реальности должна была быть одна деталь – вытащив из цистерны солдатика и приведя его в чувство, Чилик должен был отвесить ему пару пенделей. Вот тогда история полностью соответствовала бы действительности.

Сковородка у Чилика была просто огромной, настоящей поварской – с такой можно было, как Христос хлебами, накормить уйму народа. Развели костер.

Танковый противогаз нашелся на складах через примерно час поисков. Я, однажды лет в 13 лет, сделав участок на реке Хопер судоходным, предупредил еще раз: «С берега кидайте, с берега!». Сам был занят в палатке, стучал на привезенной из дома собственной печатной машинке, считался чем-то вроде самодеятельного писаря, готовя планы подготовки, формируя расписание учебных занятий и разбирая почерк Чилика с пометками поверх прошлогодних планов.

Регенеративный патрон вырабатывает кислород. Выглядит как большущая банка. Поглощает углекислый газ и влагу. Кислорода дает на три часа, если ничего не делать, дышать через раз и ждать помощь. Отработанные патроны утилизируют, действующие вещества вместе с хлоридом кальция растворяют в воде.

Есть секрет, как патрон подготовить к взрыву в воде. Писать об этом не обязательно.

Рвануло у них так, что листья сдуло в округе одним махом. Деятели запустили изделия из лодки. Решили: чтобы дважды не вставать. Мокрые и счастливые, что выжили, они собирали рыбу, подгребая найденной где-то на берегу картонкой, а не веслами. Их сорвало с уключин и унесло куда-то вниз по течению.

Рыбы оказался здоровенный мешок. И еще несколько штук несли под мышками – наиболее крупных. Рыбинспекторов в тех краях отродясь не водилось, а водились подлещики. Браконерство объяснялось необходимостью молодых здоровых организмов выживать, ибо перловка вкупе с переваренными рыбными консервами в масле, разогретыми на кухне, источник не столько питания, сколько язвы – не трофической, но желудка.

Первый раз в жизни мои умения меня прокормили. Вселило некоторую осторожную надежду.

Зато теперь, когда я слышу от экономистов: человеку надо дать не рыбу, а удочку, чтобы он ее поймал, я беззлобно усмехаюсь. Какая уж там удочка. Ясно же, что необходимо человеку.

Секретные подробности о советской военной угрозе

Окраина маленького Балашова, старый черный транспортный самолет Ли-2, серебристые МиГ-15, зеленые вакуумные машины, роторный снегоочиститель, напоминающий передвижную мясорубку. Школа младших авиационных специалистов, учебный парк. Периметр охраняется.

Мне лет двенадцать, мы хорошо знали окрестности. Никто из нас не ходил, как все, по тротуарам или по обочинам дорог. Или по плитам теплотрассы, главной артерией улицы. Мы срезали дорогу. Надо – подныривали под колючей проволокой. Все так делали.

Здесь размещалось довоенное стрельбище, мы ковырялись в каких-то воронках, выкапывали гильзы от трехлинеек. А еще какое-то время базировался летний лагерь немецких военнопленных. Димка Димков нарыл фаянсовую тарелку с орлом и цифрами справа и слева – у лап орла со свастикой— тысяча девятьсотбыло с одной стороны, сорок второй – с другой. Димке завидовали.

От остановки «Шлагбаум» (уже никакого шлагбаума здесь, конечно, не было) срезать можно было через часть. Местный прапорщик так и решил. Выпил, устал, правильно оценил силы – и решил срезать дорогу. Однако ему только лишь удалось запутаться в колючей проволоке. Барахтался, угрюмо сопел, негромко матерился. Запутывался еще больше.

Часовой был из среднеазиатских курсантов. Под звездным небом крахмально скрипел снег. Было одиноко и страшно. Часовые вообще охраняют себя. Едва успев пробормотать: «Стой, моя в твоя стрелять будет!», тут же открыл огонь на поражение. По прапорщику – с дистанции в пять-семь метров. Почти в упор. Жизнь свою спасал.

Стрелял десять раз. Расстрелял всю обойму, не попал. Подошел вплотную, примерился и огрел почти протрезвевшего прапорщика прикладом. У симоновского карабина он деревянный, тяжелый. Вырубил – еще до того, как в ужасе от начавшейся войны прибежал начальник караула с бодрствующей сменой.

Потом приехала дежурная «таблетка» из санчасти. Циничный доктор рассказал потом всем: заглянув в трещину черепа прапорщика, головного мозга не обнаружил.

Потом в часть потрусили офицеры. По тем временам – вообще несусветное ЧП.

Утром курсант уехал в отпуск на 10 суток. Поощрили перед строем за бдительность. Новый год встретил в ауле. От греха подальше.

Прапорщика уволили – инцидент в прямом смысле был громким.

Оставшихся – курсантов и весь постоянный состав, кроме вольнонаемных – отправили на стрельбище. Тренироваться. Чтобы никогда впредь.

Дней десять городок вздрагивал от беспорядочной пальбы. Когда стихло, мои друганы начали менять гильзы на что-нибудь полезное. Неясно, как удавалось их раздобыть – потому что отстрелянные гильзы на огневой курсанты ловили ушанкой, их считали и пересчитывали, сдавали по акту.

Следующие две недели под проволоку никто не подныривал. Потом незаметно начали. Вскоре в снегу оказалась протоптана довольно широкая тропа. Если считать инцидент проверкой боеготовности, то она в то время приобрела довольно изощренные формы.

Сентиментальный майор

Какая-то особая осень была: мыши, оголодав, подъедали на кухнях все, что не снесено в сараи, – капусту, кабачки, в наглую хрупали перец.

Заводской поселок готовился к капитуляции. Легче было уничтожить американцев, чем мышей.

На заводе только и умели, что ремонтировать ракеты. Как огромные глубоководные рыбы, они лежали на боку. В подземном цеху их чем-то фаршировали. До бессмысленной конверсии оставалось примерно два десятилетия, но рукастые и головастые знали, на чем заработать. Военный завод тайно и негласно изготавливал уйму полезных в быту вещей. Например, у нас дома было специальное устройство – колесико-тесторезка с рифлеными краями, оно фигурно заделывало конвертик с мясом. Даже закаточные машинки для консервирования на заводе делали. И безболезненно выносили.

Слесари, устав от женских визгов в квартире, наладили подпольный сбыт примитивных мышеловок по паре за трояк. Для самозащиты.

Поскольку речь о промышленном дизайне не шла, деревянную основу красили красной краской. Предполагалось, мышиная кровь потечет рекой, как при казни гильотиной французской аристократии. Красное на красном не очень заметно.

Ракеты, возможно, заводу удавались. Как тут проверишь? А вот мышеловки – точно нет. Или мыши где-то прошли обучение. Они рассматривали приманку и наживку как угощение. Что-то вроде сырной тарелки в ресторане. Вместо уничтожения грызунов происходило их вскармливание. Правда, не деликатесными сырами – копченым колбасным. Других тогда не было.

А один особо расторопный мелкий мышь у нас придумал использовать капкан для увеселения. Поест-поест, вывернется – и убежит. На громкий бум прибегали мы все. Мышь ловко установил связь, взявшись нас тренировать: «Хлобысь!» – стучит капкан, и вот мы снова в сборе. Смотрим заинтересовано. Капкан пуст. А он наблюдает и пересчитывает – все ли собрались.

Или сядет с мышеловкой рядом под ванной – и давай облизываться и умываться. А мы смотрим. Намеренно злит.

Дважды мышь совершал неспешное дефиле через всю квартиру. Днем в воскресный день. Доказывая тщету наших усилий и беспомощность советского военно-промышленного комплекса – то, чего потом так и не понял Горбачев. Оба раза мать забиралась на стул, рискуя собственной жизнью. Она была, что называется, в теле, а стулья слишком старыми и хлипкими.

Как-то раз, пока мелкий тер морду лапкой, кося черным глазом, отцу удалось застать его врасплох. Загнал под шкаф. Опустился рядом на четвереньки – как был в форме, зеленой попой кверху. Придерживая галстук, свернул газету в кулек, продвинул вплотную. Громко отдувался, сосредоточенно кряхтел. Был эмоционально вовлечен.

Любознательный мышь бегло ознакомился с содержанием советской прессы. Поразился и затих.

Победоносно отец вынес пленного в известинском кульке на улицу – так школьники букеты носят, на вытянутой руке. Оглянулся – боялся, что застукают. Отправил жить мыша в пожухлую траву возле металлической лестницы, на которую утром забирались жители, чтобы вывалить мусор в самосвал. Баков в городке не было.

Военные становятся сентиментальными, стоит им только наголову разбить противника. Они и к пленным потом относятся, некоторым образом сохраняя их достоинство. Не из-за конвенций, из-за повышения уровня самооценки.

«Ты бы ему еще медаль вручил „За отвагу“!», – ехидно встретила отца мать, отпирая двери. Время так быстро стирает важность былых побед.