Асти Спуманте

– Может быть, она просто кусала губы перед смертью и помада размазалась? – предположил Миллер.

– Браво, инспектор! И все-таки обведены они не были, а теперь все молодые женщины это делают. Золотисто-бежевая краска на ее веках совершенно не подходит к серо-голубым глазам, и ресницы накрашены черной краской, что вовсе не подходит ни к цвету глаз, ни к цвету теней на веках. Похоже, что она не особенно умеет краситься. Но главная улика – румянец, вернее его отсутствие. Вы только посмотрите, какой контраст составляет эта яркая губная помада с бледностью ее щек, лба и подбородка! Щеки получились похожими на два перевернутых блюдечка и делают лицо круглым и плоским, а ведь на самом деле оно имеет прекрасную овальную форму. Круглое лицо как раз у Ады фон Кёнигзедлер!

– Неужели? – инспектор очень удивился и снова пригляделся к фотографиям обеих женщин. – Действительно… Но первое впечатление совершенно обратное.

– Это так. Русские женщины не умеют пользоваться румянами и, выехав на Запад, не сразу этому научаются. Можно предположить, что Неизвестная приехала из России недавно и что там она принадлежала не к тому кругу женщин, которых специально обучают пользоваться косметикой. То есть она не актриса, она не из «новых русских» и уж тем более не «ласточка». И еще одно: в Мюнхене у нее не нашлось подруги, которая научила бы ее правильно накладывать макияж, что снимает подозрения с Ады фон Кёнигзедлер. Или же подруга находила удовольствие, наблюдая промахи Неизвестной по части макияжа, – что как раз наводит на подозрения в адрес Ады фон Кёнигзедлер.

Инспектор понимающе кивнул.

– А теперь, – продолжала Апраксина, – обратите внимание на серьги покойной: это пластмасса и сталь – либо дурной вкус и дешевка, либо последний писк моды. Да-да, законодатели мод заставляют и самых богатых женщин носить пластмассу и сталь: знаменитая мадам Шанель, поднявшаяся из низов, получала особенное удовольствие, вынуждая аристократок носить искусственные жемчуга. А вот на шее у Неизвестной изумительное украшение, похожее на роскошный ошейник: это серебряная чеканка с бирюзой, явный Восток. Женщина со вкусом не надела бы на себя два столь разностильных украшения.

Инспектор встрепенулся.

– Хотите взглянуть на этот ошейник, графиня? Он у меня с собой. – Миллер извлек из портфеля коричневый бумажный пакет и протянул его Апраксиной. Она наклонила пакет, и на стол с резким звоном выпали две половинки серебряного обруча.

– Почему он распилен надвое?

– Обруч оказался несъемным, пришлось его распилить.

– Любопытно: так он был запаян прямо на шее Неизвестной? Татарщина какая-то!

– Вы ставите под сомнение ее русское происхождение?

– Отнюдь. Хотя одна старая грымза вроде меня как-то сострила: «Поскреби русского и найдешь татарина».

– Может быть, Неизвестная принадлежала к семье с сохранившимися древними русскими традициями? – предположил Миллер.

– Оставьте, инспектор! Не было у русских таких диких традиций. Скорее, это какой-то романтический обряд, а не национальный. Например, символ верности до гроба – вместо обмена кольцами при церковном венчании. Кстати, таким же обрядом может быть и питье «Асти спуманте» перед самоубийством – если это самоубийство. Не для храбрости же она пила это легкое вино: тут были бы уместней коньяк или водка.

– Питье «Асти спуманте» из стаканчика для чистки зубов – фантастический обряд! Чего только не выдумают эти русские…

Графиня покатилась со смеху и замахала на инспектора руками.

– Ох, инспектор, как вы умеете меня насмешить! – Отсмеявшись, она добавила: – Бедный Осип Мандельштам, как ему не везет!

– Это кто такой? Тоже русский эмигрант?

– К сожалению, нет. Это крупный русский поэт, написавший стихи про «Асти спуманте». Сам он погиб в сталинских лагерях. Его посадили за стихи о Сталине: «Что ни казнь у него, то малина, и широкая грудь осетина», – она прочла стихи по-русски и затем перевела на немецкий.

– Странные стихи. И за это Сталин отправил человека в концлагерь? «Что ни казнь у него, то малина» – это что, какая-то аллегория, которую я не понял, или у Сталина была аллергия на малину и его болезнь скрывали от народа?

– Ох, инспектор, вы меня сегодня определенно уморите! Вот и переводчики этих стихов на Западе тоже немедленно запутались. В первом издании стихотворений Мандельштама в Америке они снабдили их примечанием, где говорилось, что у осетин существовал обряд «жевания сухой малины после победы над врагом». На самом деле Сталин был не осетин, а грузин, и даже, говорят, мингрел – это небольшая народность в Западной Грузии. И малина-ягода тут тоже совершенно ни при чем: «малина» на языке уголовников означает пир, праздник, а также правящий совет преступного мира. Мандельштам, конечно, имел в виду одно из этих значений.

– Ну а что же с «Асти спуманте»?

– А это из другого стихотворения Мандельштама, очень популярного у современной русской интеллигенции. В нем он писал о недоступных радостях западного мира: о розах в машине «ролс-ройса», савойских соснах, альпийских сливках и тому подобном. Кончалось стихотворение так:

 
Я пью, но еще не придумал,
из двух выбираю одно —
душистое «Асти спуманте»
иль папского замка вино.
 

Многие, попав на Запад, буквально причащались этим вином. Я знаю русские семьи, в которых «Асти спуманте» уже многие годы остается любимым алкогольным напитком. Моя подруга Альбина до сих пор постоянно подает его на своих приемах, но, разумеется, не в пластмассовых стаканах.

– Как все это ново и необычно для меня, дорогая графиня! Вот почему я всегда настаиваю, чтобы для расследования «русских дел» приглашали именно вас. И как обидно, что полиция не может оплачивать ваши труды по заслугам! – Инспектор уже два года, с тех пор, как Апраксина вышла на пенсию, сокрушался, что графиню официально приглашают к ведению дел в только в качестве переводчицы с мизерным почасовым вознаграждением.

– Оставьте, инспектор!

– Увы, придется. У меня еще один вопрос относительно вина: почему покойная привезла его с собой? Она что, боялась, что в ресторане отеля не найдется вино любимой марки?

– Ответов может быть несколько. Она могла запастись вином из экономии: в отеле пришлось бы заплатить значительно дороже, чем она заплатила в магазине «Альди». Но оно могло быть просто куплено заранее для этого торжественного дня, если это было запланированное самоубийство.

– Торжественный день самоубийства? Не понял.

– День, назначенный для самоубийства, – это для романтической натуры день торжественного окончания жизни. Бедная язычница не подозревала, чем окончится это торжество.

– Как это «не подозревала»? Или, вы думаете, графиня, она надеялась, что ее спасут, и просто хотела попугать кого-то?

– Ох, инспектор, неужели вы думаете, что для бедной Неизвестной все уже кончилось с самоубийством? Все еще только-только начинается…

– Вы говорите о загробной ее участи, графиня? – проникновенно уточнил Миллер.

– Вот именно.

– Да, это страшно… Просто удивительно, как мало люди думают о своем вечном будущем! Собираясь умереть, Неизвестная накрасилась, чтобы быть красивой в гробу, но почти наверняка не думала о том, что ее ожидает за гробом. А может быть, она просто психически неуравновешенный человек? Я полагаю, что лишь психически ненормальный человек может думать перед самоубийством о таких пустяках, как выбор подходящего вина и этот, как его… макияж.

– Самоубийство, инспектор, само по себе признак болезни души. Или болезненного озлобления. Кому-то она, может быть, хотела досадить своей смертью – мужу или любовнику…

– Или покинутой родине…

– Родине? А родина-то здесь при чем?

– Ну, эта ваша типично русская ностальгия…

– Вы хотите сказать, инспектор, что за границей ностальгия становится нашей национальной особенностью? Это правда, много самоубийств произошло на этой почве в среде русских эмигрантов… Но знаете, инспектор, это почему-то всегда были мужчины! Женщины от природы как-то лучше приспособлены к тяготам скитаний.

– И все-таки – трудности эмиграции, непривычное окружение, депрессия…

– Это вы мне говорите о трудностях современной эмиграции? Да ведь нынешняя эмиграция, за редчайшим исключением, дело в высшей степени добровольное, и за право эмигрировать люди борются годами! Знаменитый академик-диссидент Сахаров как-то даже объявил эмиграцию важнейшим из прав человека.

– Не понимаю я вашего Сахарова.

– Признаться, я тоже.

– А может быть, она и была диссиденткой?

– С чего это вас вдруг на политику потянуло, инспектор?

– Разве не бывает политического самоубийства в знак протеста?

– Отвратительнейший способ привлечь к себе внимание! Это верный признак истероидной психопатии – себя не пожалею, но заставлю всех считаться с собой! Но мы-то имеем дело явно не с политическим самоубийством, а с бытовым, и скорее всего, на личной почве. Для некоторых слабых духом натур самоубийство – единственный доступный способ отомстить обидчику.

– А что вы скажете об этом, графиня? – Инспектор достал из портфеля еще один пакет и вытянул из него белый вязаный платок.

– Ну-ка? – Апраксина внимательно осмотрела платок, помяла его в руках, зачем-то понюхала, затем вытянула одну нить и оторвала от нее кончик. – Дайте мне вашу зажигалку, инспектор!

– Пожалуйста!

Апраксина поднесла пламя к обрывку нити, понюхала обгорелый кончик и сказала:

– Настоящий оренбургский платок, не чета тем сувенирам, которые продают в России иностранным туристам. Это не современное производство: теперь не прядут на шелковой основе, а пускают нейлоновую нить. Любопытно, как она его стирала? Платок слегка пожелтел от времени, но не сел и не утратил узора. Жаль, что нельзя ее расспросить… Ну что ж, возвращаю вам вещественные доказательства, инспектор, и еще раз отказываюсь от участия в этом деле. Я совершенно уверена, что вы обойдетесь без меня. Через соответствующие организации вы установите личность Неизвестной и выясните обстоятельства ее жизни, приведшие к самоубийству. А может быть, появится и косвенный или даже прямой виновник ее гибели – тот, кто ее к самоубийству подтолкнул. Желаю успеха!

– Вы отказываетесь помочь полиции в этом деле?

– Не вижу никакой необходимости влезать в него с самого начала. Но позже, если вдруг возникнут какие-то трудности «на русскую тему», я всегда буду готова вас принять и побеседовать, дать совет, может быть. Звоните мне в любое время: вы знаете, что я люблю с вами поговорить, инспектор!

– Взаимно, графиня. Ну что ж, не смею настаивать…

Апраксина встала, аккуратно сложила платок и положила его в коричневый пакет.

– Прошу прощенья, графиня, это пакет для обруча.

– Извините, инспектор. – Апраксина послушно извлекла платок обратно из пакета, и тут что-то со звоном упало на пол. Оба наклонились и увидели на полу маленький крестик на цепочке: видно, он зацепился за оренбургский платок, когда графиня его вынимала из пакета.

– Что это? – воскликнула она.

– Ах, чуть не забыл! Еще одно украшение, бывшее на покойной, – сказал инспектор, поднимая и передавая Апраксиной крестик.

– Это не украшение, инспектор. Это нательный крестильный крест, такие не носят напоказ. Значит, она была верующая. Погибшая христианская душа…

Графиня Апраксина снова села за стол, подперла голову ладонью левой руки, а правой принялась раскачивать перед собой крестик на простенькой серебряной цепочке. На ее задумчивое лицо легла тень, тонкие брови сдвинулись к высокой переносице породистого носа.

– Сядьте, инспектор! Я передумала – я берусь за это дело, – вдруг сказала она и принялась складывать в пакет вещественные доказательства.

– Я очень, очень рад, дорогая графиня! А можно спросить, почему вы вдруг передумали и решили взяться за это дело?

– Охотно вам отвечу. У меня появились сомнения, что это самоубийство. Возможно, что мы имеем дело с доведением до самоубийства – а это получается уже совсем другая картина. В этом случае мы, правда, вряд ли сумеем оправдать Неизвестную в глазах Церкви, но зато сможем хотя бы наказать виновника того, что она будет похоронена без отпевания. Но я не исключаю, что это вообще не самоубийство, а убийство, замаскированное под самоубийство. В этом случае наш христианский долг найти убийцу, чтобы убитая могла быть похоронена по полному православному обряду, чтобы в Церкви служились по ней панихиды, чтобы ее поминали на литургии. Это очень, очень важно для ее души. Вот душе Неизвестной я и хочу помочь.

– Спаси вас Бог за эти слова, дорогая моя графиня!

– Спасибо, инспектор. Итак, что там у вас запланировано дальше?

– Я собираюсь вызвать на беседу Аду фон Кёнигзедлер, пока это единственная ниточка.

– Когда?

– Я уже послал ей приглашение на 10 часов завтрашнего дня.

– Отлично! Я приеду к вам заранее и буду скромно сидеть в вашем кабинете в качестве секретарши – в углу, за компьютером.

– А я буду время от времени смотреть на свой монитор и читать ваши подсказки, – с энтузиазмом подхватил чрезвычайно довольный Миллер.

– Иногда они оказывались полезными, не так ли, инспектор?

– Не скромничайте, графиня! В «русских делах» вы незаменимы!

– Повторяйте это почаще: вы же знаете, как мы, старушки, любим лесть.

– Да какой из меня льстец, графиня! Просто у меня от сердца отлегло, когда вы согласились участвовать в этом деле.

– Комплимент был на веревочке: только я растаяла – а вы уже тянете его обратно!

– У меня всегда найдется для вас новый, – галантно ответил Миллер, поднимаясь. – Итак, завтра в девять?

– О, кей, – сказала графиня.

Глава 3

Пришла дама и утверждает, что вы ее ждете, – доложил по телефону дежурный.

«О, мой Бог! – подумал Миллер, взглянув на часы. – Уже без четверти десять, а графини все нет. Наверняка это фон Кёнигзедлер спешит покончить с неприятным делом. Принять ее сразу или попросить подождать в приемной?».

Он вышел в приемную, раздумывая на ходу, как поступить с визитершей, но решить ничего не успел: дверь, ведущая в приемную из коридора, резко распахнулась и вошла высокая дама в развевающемся на ходу шелковом черном плаще и зеленой шляпе с широкими полями. Под полями сверкали большие переливчатые очки, длинные черные волосы свисали по бокам лица, наполовину закрывая резко нарумяненные щеки. Рот был накрашен ярко и выразительно – то есть обведен почти черным контуром. На плече у вошедшей висела совершенно немыслимая сумка: как только инспектор ее увидел, он на минуту позабыл обо всех своих заботах и ему захотелось протереть глаза. Сумка была из ярко-зеленой кожи, большая, квадратная, а спереди на нее была нашита меховая аппликация головы пантеры в натуральную величину – с узкими зелеными глазами и с высунутым из пасти красным языком-застежкой. В некотором ошеломлении инспектор завороженно глядел на раскачивающуюся звериную голову. Затем он встряхнулся и проговорил приветливо:

– Госпожа фон Кёнигзедлер, вам придется немного обождать здесь, в приемной. Я жду мою секретаршу, она что-то опаздывает.

– Неправда! – хрипловатым резким голосом заявила странная дама. – Ваша секретарша никогда не опаздывает!

Бросив эти странные слова, она обошла стоявшего в ошеломлении инспектора и направилась прямо в раскрытую дверь его кабинета.

– Э, позвольте! – начал инспектор. – Я попросил бы вас… Почему вы так бесцеремонно?

– Терпеть не могу церемоний! – бросила на ходу таинственная дама. – Входите и закрывайте дверь, инспектор! Я очень торопилась, но не предусмотрела, что эти каблучища меня подведут! Ох, как я рада, что Ада фон Кёнигзедлер меня не опередила! Теперь хоть разуться можно, – сказала Апраксина уже своим голосом и, сбросив туфли на высоченных каблуках, затолкала их под компьютерный столик, а потом уселась за него, со вздохом наслаждения вытягивая ноги. – И как только молодые носят эту травматическую обувь?

Шляпу она тоже сняла и повесила на спинку стула, а наводящую трепет сумку поставила перед собой на стол – мордой к двери.

Инспектор захохотал, но тут же спохватился и прикрыл рот рукой, оглянувшись на дверь.

– Ваши превращения всегда потрясают меня, графиня, – заявил он, идя к своему столу и все еще посмеиваясь. – Хотите кофе?

– С удовольствием. Я бы приготовила его сама, как положено секретарше, но, честное слово, я даже лишнего шага сделать в этих туфлях не могу.

– Сидите, сидите! Дежурный позвонит, когда явится посетительница.

– Ах да, верно! В таком случае я могу приготовить кофе босиком – я ведь ваша секретарша как-никак! – Апраксина подошла к столику с маленькой кофеваркой и принялась хозяйничать возле нее: в кабинете Миллера она чувствовала себя как дома. – А маскарад этот я затеяла по двум причинам: во-первых, я не хочу, чтобы при следующей нашей встрече Ада фон Кёнигзедлер меня узнала, а во-вторых, я вовсе не желаю, чтобы в будущем она разговаривала со мной как с вашей секретаршей. У старых женщин, знаете ли, своя гордость!

– Ах, так! – усмехнулся Миллер. – Между прочим, вы сегодня выглядите как минимум лет на двадцать пять моложе, чем обычно. То есть, я не хотел сказать, что вы вообще выглядите старой, но…

– Не смущайтесь, инспектор! Вы же знаете, я своих лет не скрываю: только дурочки не умеют наслаждаться всеми преимуществами каждого своего возраста. Ваш кофе, инспектор! – Она подала ему чашку и стала наливать другую для себя. – Здоровая и беззаботная молодость отнюдь не редкость, а вот здоровая и радостная старость – это дар Божий и награда за вольные или невольные ограничения юности.

– Журнал для домохозяек заплатил бы за этот афоризм хорошие деньги…

– Инспектор!

– Да нет, я не хотел вас обидеть, дорогая графиня. Просто мне вспомнился афоризм, который Роза Блюменталь, хозяйка отеля «У Розы», вычитала в таком журнале.

– И что же она там вычитала?

– «Мертвые уходят своим путем, а жизнь продолжает идти своим».

– Фу, гадость какая!

– Скверный кофе?

– Нет, не кофе – афоризм вашей Розы Блюменталь.

– Нашей с вами Розы Блюменталь: я уверен, что вам уже не терпится с нею познакомиться.

– Не горю желанием, однако придется.

Апраксина стоя допила кофе, поставила пустую чашу возле кофеварки и прошла за свой столик. И как раз вовремя – раздался звонок внутреннего телефона и дежурный сообщил, что в кабинет Миллера направляется Ада фон Кёнигзедлер.

Посетительница вошла, представилась и спокойно уселась в предложенное Миллером кресло. Апраксина отметила строгую элегантность ее синего костюма и серых туфель, сумочки и перчаток – все было явно куплено в ансамбле и стоило недешево. Выглядела она не столько молодо, сколько моложаво. Косметика, прическа – все было в полном порядке, вот только лицо самую чуточку напряжено, что от графини не укрылось.

– Ну вот, госпожа фон Кёнигзедлер, – сказал инспектор, добродушно улыбаясь, – могу вас обрадовать: мы нашли вашу машину.

– О, в самом деле? Я вам так благодарна, инспектор Миллер! И где же она была? Машина в порядке, я надеюсь? А похитителей вы тоже нашли?

– К сожалению, похитители скрылись, бросив вашу «ауди» неподалеку от австрийской границы. Видимо, они не рискнули пересекать границу в машине с чужим номером, опасаясь, что вы уже успели сообщить в полицию. Машина в полном порядке, и вы скоро сможете ее забрать.

– Великолепно! – с искренним облегчением сказала Ада фон Кёнигзедлер.

– Но прежде небольшая формальность. Я должен задать вам несколько вопросов.

– О, пожалуйста!

– Фрау Бауман, зафиксируйте нашу беседу, пожалуйста!

– Слушаюсь, инспектор! – Апраксина положила руки на клавиатуру компьютера.

Миллер задал сначала несколько приличествующих ситуации вопросов: где и когда была куплена машина, есть ли у госпожи фон Кёнигзедлер место в гараже или она всегда оставляет свой автомобиль на улице перед домом? Часто ли она забывает ключ в машине и всегда ли запирает дверцу? Не видела ли она в день угона подозрительных лиц неподалеку от машины?

Ада фон Кёнигзедлер на все вопросы ответила обстоятельно и толково, а на последний заявила:

– В доме, где я живу, абсолютно все жильцы – подозрительные личности.

– Как такое может быть? – удивился инспектор.

– Видите ли, я временно проживаю в однокомнатной меблированной квартирке в доме, где около тысячи таких же квартир и больше тысячи временных жильцов. Почти все они иностранцы-эмигранты.

– Простите, но вы…?

– Да, я не немка, я – русская. Но я не эмигрантка, поскольку, еще живя в СССР, вышла замуж за германского подданного. У меня немецкое гражданство.

– Могу я поинтересоваться, госпожа фон Кёнигзедлер, кто у вас муж? Он живет вместе с вами?

– Мой бывший муж архитектор Клаус фон Кёнигзедлер, и он, конечно же, живет не в меблирашках, а в собственном доме. Но сейчас мы с ним находимся в процессе развода. Потому-то я и вынуждена жить в этом ужасном доме на улице Эйнштейна.

– Муж выделяет вам достаточные средства на жизнь? Простите, что я задаю этот вопрос, но похитители могли интересоваться не только машиной: вполне возможно, что они рассчитывали найти в салоне машины какие-то дорогие вещи, вызнав, что вы человек состоятельный.

– Состоятельный человек – это мой муж. У меня нет ничего, кроме огромного минуса в банке, и на жизнь я зарабатываю собственным трудом – работаю машинисткой. – При этих словах Ада фон Кёнигзедлер покосилась на сидевшую в углу Апраксину, но, наткнувшись взглядом на жуткую голову пантеры, тотчас отвела глаза. – Навряд ли моя скромная особа могла заинтересовать настоящих грабителей. Я уверена, инспектор, что угонщики – это мальчишки из нашего же дома, турки или итальянцы, которым просто захотелось покатать своих девчонок. Не стоит за ними гоняться! Конечно, если моя машина действительно в порядке.

– Она в полном порядке, уверяю вас! А угонщиков мы, конечно, специально искать не станем, но они еще вполне могут обнаружиться случайно, по какому-нибудь другому делу. Кстати, а где вы служите?

– В одном частном машинописном бюро.

– Могу я на всякий случай узнать его адрес?

– Пожалуйста, Эттингенштрассе, 26.

Апраксина за своим столиком вдруг громко чихнула.

– Будьте здоровы, госпожа Бауман, – рассеянно сказал инспектор и поглядел на экран. Там стояло: «Скажите, что через час она может получить свою машину. Не раньше, чем через час!». – Ну что ж, у меня больше нет к вам вопросов, госпожа фон Кёнигзедлер. Вы можете быть свободны. Через час подойдите в автоинспекцию вот по этому адресу: к тому времени я оформлю все документы, отправлю распоряжение по факсу, и вам выдадут ваш автомобиль.

– Мне для этого нужны какие-нибудь документы?

– Захватите с собой паспорт и права.

– Но права-то как раз и остались в машине! – Ада фон Кёнигзедлер заметно побледнела, отчего пятна румянца на ее щеках стали выглядеть неестественно.

Апраксина опять чихнула. «Отдайте ей права» – прочел инспектор на экране.

– Гм. Ах, простите, чуть не забыл! Хорошо, что мы с вами об этом заговорили: ваши права были в машине, в отделении для перчаток. – Инспектор встал, подошел к железному шкафу, открыл наборный замок и, немного покопавшись внутри, вернулся к столу с правами. – Пожалуйста, госпожа фон Кёнигзедлер!

Ада Кёнигзедлер взяла свои права, сердечно поблагодарила инспектора Миллера, попрощалась и ушла.

– Ну, ваши впечатления? – спросил Миллер.

– Интересная дамочка. Вы заметили, что она запомнила вашу фамилию, написанную на табличке у двери, несмотря на то, что явно очень хотела поскорее отделаться от этого вызова?

– Да, заметил и оценил: люди всегда ценят, когда к ним обращаются по имени.

– По крайней мере, так утверждает великий учитель лицемерия Карнеги. Она хотела произвести на вас хорошее впечатление.

– Весьма польщен, – буркнул инспектор.

– А еще она несомненно знала покойную.

– Я это тоже понял и удивился, что вы предложили отпустить ее без допроса.

– Она была готова к допросу, инспектор, – зачем нам с вами такой допрос?

– Я мог бы предъявить ей фотографию Неизвестной для опознания.

– А она бы ее «не узнала», только и всего. Этим вы бы ее только вспугнули и насторожили. Нет, мы пойдем с другого конца!

– С какого же?

– С места ее работы. Сейчас я отправлюсь в это машинописное бюро на Эттингенштрассе и попробую прощупать ее коллег. Но теперь я уже могу вернуть себе человеческий облик, тем более что через час с небольшим мы можем столкнуться с нею носом к носу.

Апраксина извлекла из сумки толстый вязаный жакет зеленого цвета и коричневые уличные туфли на низком каблуке, затем вывернула свою устрашающую сумку наизнанку, и та, к удивлению инспектора, превратилась в обычную плетеную кошелку с двумя ручками, с какими ходят по магазинам пожилые баварки. Затем в сумку были уложены черный парик, очки и плащ. Надев свою зеленую шляпу, Апраксина превратилась в приличную старую даму, не богатую, но полную достоинства. Инспектор с улыбкой наблюдал за ее преображением.

– Ну, вот я и готова! – сказала Апраксина.

– А все-таки, графиня, прежде вы выглядели значительно моложе! – упрямо сказал инспектор, провожая ее до дверей.

– Ах, оставьте, инспектор! – сказала графиня и вышла за дверь.

Запарковать машину на Эттингенштрассе, узкой улице с оживленным односторонним движением, оказалось непросто. Дважды Апраксина объехала квартал, прежде чем нашла место и сумела втиснуть свой красный «фольксваген» между другими машинами. Выйдя из машины, она огляделась. Четные номера домов находились на другой стороне улицы. Минуты три она терпеливо выжидала, не поредеет ли поток машин, но потом не выдержала и перебежала Эттингенштрассе, вызвав несколько нервных автомобильных гудков. Она прошлась вдоль домов, разглядывая витрины и номера, но вывески машинописного бюро ни на доме номер 26, ни на соседних не обнаружила. На углу она увидела аптечный знак – большую красную букву «А», и зашла в аптеку.

– Простите, – обратилась она к аптекарше, – мне дали адрес машинописного бюро – Эттингенштрассе, 26. Не подскажете ли мне, где оно находится?

– А это прямо у нас за стеной, – сказала молоденькая аптекарша. – Я уже советовала госпоже Фишман сделать настоящую вывеску и оформить витрину, но она, видимо, пока вынуждена экономить: Мириам Фишман открыла свое бюро недавно. Как выйдете из аптеки, поверните направо и сразу увидите большую пустую витрину с надписью прямо на стекле – «Э-26» – это и будет машинописное бюро. Кстати, а вы в курсе, что там печатают в основном по-русски?

– Да, я в курсе. Мне как раз и нужно отпечатать русский текст.

– Ах, так! Значит, все в порядке. Передайте от меня привет Мириам!

Апраксина поблагодарила аптекаршу и вышла. Но прежде чем зайти в соседнее помещение, она еще раз перебежала улицу поперек потока машин и постояла на противоположной стороне, разглядывая витрину с невразумительной вывеской «Э-26». Надо полагать, это всего лишь первая буква названия улицы и номер дома, решила она. Витрина была пуста, и все, что было за нею, легко просматривалось: Апраксина разглядела стоящие вдоль левой стены три небольших стола с пишущими машинками и какими-то высокими аппаратами, но не компьютерами. Приглядевшись, она поняла, что это допотопные магнитофоны с большими круглыми бобинами. За двумя столами сидели машинистки в наушниках и резво печатали на своих машинках. «Они печатают прямо с магнитофонных лент», – сообразила графиня. Возле другой стены стоял один большой письменный стол, за ним сидела полная блондинка и разговаривала по телефону. Обстановка немного прояснилась. Апраксина в третий раз пересекла улицу в неположенном месте и вошла в бюро. Блондинка как раз положила трубку и повернулась к ней.

– Простите, это машинописное бюро, где печатают по-русски?

– Да, это здесь, – сказала блондинка. – А кто вам дал наш адрес?

– Мне подсказали его в аптеке на углу. Госпожа Мириам Фишман – это вы? Аптекарша передала вам привет.

– Спасибо. Проходите и садитесь, пожалуйста.

Апраксина прошла к столу и села на стоявший перед ним стул.

– Чем могу служить?

– Я хочу написать письма с приглашениями всем моим родственникам в России, чьи адреса мне удалось разыскать через Красный Крест. Текст писем будет почти одинаковый для всех, только имена и адреса на конвертах разные. Вы можете проделать для меня эту работу? Хотя сама я русская, но по-русски не говорю и уж тем более не пишу.

– Вы из первой эмиграции, – понимающе кивнула хозяйка бюро.

– Да. Говорят, теперь почти всех желающих выпускают в гости на Запад, вот я и хочу пригласить к себе всех, кто у меня еще остался в России. – На самом деле у графини в России не осталось ни одной живой души. – Так вы мне поможете?

– Нет проблем. Напишите письма по-немецки и приносите, а мы их переведем и напечатаем.

– А нельзя сделать это поскорее? Я могла бы прямо сейчас написать эти письма и оставить их вам для перевода.

– Вы хотите писать их здесь и сейчас?

– Если это не помешает вашей работе.

– Да нет, нисколько, – пожала полными плечами хозяйка, но видно было, что ей не по вкусу намерение посетительницы расположиться со своей писаниной прямо у нее в бюро. – Я только попрошу вас сесть вон за тот столик в углу – там вам никто не будет мешать.

Апраксина послушно пересела за столик в отдаленном углу: место оказалось удобным – отсюда она могла наблюдать за происходящим в бюро.

– Сколько всего будет писем? – спросила Мириам Фишман.

– У меня больше десятка кузенов и кузин, – это те, кто остался в живых. Они все откликнулись и написали мне – после стольких лет молчания!

– Перестройка! – усмехнулась Мириам Фишман. – Вот все так скоренько и перестроились. Лет десять назад они навряд ли признались бы, что у них есть родственница за границей. И вы всем им хотите разом послать приглашения?

– Ну, конечно! Меня так обрадовали их письма.

– Послушайте меня, не делайте этого ни в коем случае! – сказала Мириам Фишман. – То есть письма с приглашением вы можете послать всем сразу, но потом, когда они выразят согласие приехать – а они его, конечно, выразят, – официальные приглашения посылайте им на разное время. Иначе они могут нагрянуть к вам все разом, и это будет очень хлопотно.

– Но, может быть, им было бы удобно и приятно собраться всем вместе у меня в гостях?

– Но это будет неудобно вам. Я имею опыт на этот счет. Люся, Гуля, прервитесь-ка на минутку! – последнюю фразу она произнесла по-русски.

Обе машинистки подняли головы и сняли наушники.

– Вот эта дама имеет кучу родственников в Союзе и хочет им всем послать приглашения в одно время. Скажите ей, что вы об этом думаете. Только говорите по-немецки, она по-русски не понимает.

– С чего это ей вздумалось приглашать всех скопом? – спросила маленькая востроносенькая брюнетка. – На свадьбу вроде поздновато, а на собственные похороны – рановато.

– Чему ты удивляешься, Гуля? Она из первый волны, хочет пригласить свою родню из России. Потом наверняка сама к ним поедет.