Скоро сказка сказывается… Последняя стрела. Фантастика, повесть

© Татьяна Левченко, 2021

ISBN 978-5-0055-6871-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Татьяна Левченко                                    Скоро сказка сказывается…                                             Последняя стрела

Фантастика, повесть

Сказание про Охотника и дочь его Лукаву

Лёнушка…

Глаза твои – цвета неба весеннего, обронившего росы во льны цветущие. Глаза твои – цвета льняных цветов, глядящих в небо. Зори и звёзды, и лучи светила полдневного впивают они, источают они отраженьями…

Лёнушка…

Волосы твои – цвета злата и серебра, воедино слившихся. Цвета солнечных бликов на озере затуманенном, серебром светящим. Волосы твои – цвета льна тереблёного, ещё только задуманного стать пряжей, стать нитью, полотном, пелёнами, ручниками, сарафанами…

Так ты была задумана, Лёнушка, – лённоглазая, льноволосая, – стать невестой мне, стать женой моей, стать матерью сынам и дочерям нашим…

Разгадалось загаданное… Не сбылось, не сталось… Истекло, словно волосы твои тонкие, серебрящимся с золотинками ручьём сквозь пальцы ладоней моих. Отискрилось, угасло, как глаза твои, вдруг небывным туманом подёрнувшиеся, мимо глаз моих, в смертность дальнюю оглянувшиеся…

Лёнушка…

Как держал я тебя, вмиг сникшую, тяжестью неживой на руки мои опавшую…

Соскользнула с ладоней, а в пальцах моих – только стрелочка. Не кленовая, не калёная, а как вырезана изо льда мутного – туманно-жёлтая, леденящая… Вся дрожит, а не гнётся, проклятая. Сжал в ладонях – ан нет, и не сломится…

Лёнушка!!!

– –

– Не кричи, не рыдай! Говорила тебе я – не судьба вам быть. Говорила: не заглядывайся, не любись с чужой. Кто была она, Льнява пришлая?! Где во льнах нашли – и там не своя, не признана: ни одна из тамошних баб о пору ту на сносях не ходила. И неведомо, кто матерь Льняхи той, откуда забрела, куда ушла, дитя неспелёнатого во льнах покинувши… Так судьба ль ей была среди люди жить? Не рыдай, говорю!

– Уж не ты ли, матушка, чаганка ведовая, сотворила с нелюбой, нежеланной тебе?! Говорила, – да! Откель ведала?!

– Ведать ведала, да не делала. Ты, сын, опомнись, на мать такое говорить. На стрелу посмотри… не людских она рук сотворение… И ни кровинки на ней, и на теле у Льняшки ни следочка от стрелы той не видать… Ох, не добро, не ладно…

Я хотел отбросить стрелу поганую, так странно и так страшно отнявшую у меня любушку мою. Но окрикнула мать сторожко:

– Погоди, не бросай! Вдруг случится от неё беда ещё. Пойдём-ка, завернём эту погань в тряпицу, в отваре чаговом вымоченную.

Я, растерянно потоптавшись около тела Лёнушки моей, пошёл вослед за матерью, стрелу осторонь держа, как гадюку непридушенную, у которой яд с зуба надобно собрать для мази растирочной.

– У тебя, матушка, – говорил, идучи, – от семи бед – один ответ: отвар чаги. И от застуды, и от сглазу…

– Помолчи, умничек, – отворчалась мать, в повети вымачивая тряпицу чёрную в крепком отваре. – Что природное – от всего поможет. Как болезнь убьёт, так и силу злую у стрелы этой ослепит, заглушит… – завернула стрелу осторожно, крепко-накрепко ниткой, чёрной же, суровой обмотала, вернула. – На, держи, да в хату не входи, соберу тебе сейчас подорожников… – скрылась в избе.

Я же, в странном оцепенении, застыл у крыльца родимого, сжимая в руке чёрный пахучий свёрток, тёмными каплями отвара каплющий на ступени. И не знал, и не ведал, что в последний раз вижу и матерь свою, и избу свою, и всё, что дорого и мило сердцу и взору моему. Что занесёт меня судьба-долюшка не в иные края, а незнамо куда…

И смотрел я на всё, ещё не ведая, но как прощаясь…

* * *

– …А пришёл он, говорят, с какой-то звезды дальней…

– Вот уж брешут, так брешут! – засмеялся, щеря зубы мелкие да острые, маленький хлипенький мужичок бортник по прозванию важному – Михайло Потапович. Потому как мёдом с бортей своих потаённых запасался всей деревне как бы не на год-полтора. И в погребцах у него, что твои кротовьи норы, узких да извилистых, ещё сколько припасено было: «Зима на зиму не приходится, – щурился добро-лукавенько Михайло Потапович, – а в деревне у нас, зато, и в неурожайный год не голодно. От, соседи – и ближние, и дальние прибегают за медком. И, кто репку привезёт, кто ржицы, а кто хоч и ягоды лесной – всё прок…»

Вот сейчас-то, слушая быль-сказание, что поведывал мне по указу Веча Вещего сам Хранитель Сказаний Ведовых, без гуслей, – но привычные пальцы теребили-щипали полотенце до белизны снежной выбеленное, колени его прикрывающее, сказочными узорами расшитое, да с прошвами бахромчатыми цветистыми (то, знать, расстарались-подластились какие-то мастерицы за сказки-прибаутки его, что долгими зимними вечерами, задерживаясь в деревне и на седмицу, а когда и от луны до луны, баял-пел гусляр, теша души поселян) – о том сказывал он, как и откуда взялись эти стрелки проклятые, кто выстреливает их… из тех стрелок, одну из коих, увязанную и ослеплённую матушкиным отваром чаговым, принёс я на показ на Поляну Веча Вещего. Собирались здесь не селяне, не простой народ, а Знаватели да волхвы с ведунами, да и знахари. Сама матушка, хоть была причастна к колу Вечевому, не пошла сей раз, да и правильно сделала: её отвар мог от неё и силу отбирать через стре́лкову тягу вырваться из полона заговорного.

Так вот, слушая гусляра,

– Ой, и брешут люди! – посмеивался Михайло Потапович, – да как же, на такой-то махонькой, да ещё на небе, на звёздочке жить-то можно?!

– Ай, не скажи, Михайло Потапович! – покачал головой другой мой новый знакомец – рыбак знатный, ушицу сейчас для всего кола дружного, наваристую да ароматную, в горшике, край костерка углями обгорнутом, помешивающий. – Вот, сколь раз бывало: ночь, темень непроглядная, а я посередь озера сети выставляю. И в какую сторону плысть опосля? Ать, рыбачка моя, Щукариха, вздувает каганец в окошечке. И видится огонёк мне звёздочкой крохотной. А приплыву к порогу – тут тебе и изба моя, тут тебе и деревня вся. Так, может, и в небе звёздочки – чьи-то каганцы в окошечках: далеко они – вот и крохотные, а дойди, доплыви…

– Вот-вот, – продолжал посмеиваться бортник, – не на озере, не средь поля – на небе. Как дойдёшь-доплывёшь?

– Говорят, есть у них, у звёздных, лодьи летучие, что по воздуху, аки по озеру плывут, – улыбнулся сей перепалке гусляр. – Да не спорили бы, не сбивали сказ. Повелено мне передать, как сохранено Сказание, не могу в угоду вам ни слова заменить, ни спорить – так ли, не так было…

Притихли мужики. Лишь рыбак, когда-никогда, ушицу помешивал, то травку, то корешок какой подбрасывая в варево. А гусляр между тем продолжал, полотенце пощипывая да оглаживая, сказание древнее, извечно хранимое, как считалось – Ведовое. Невольно засмотрелся я на руки Сказителя, как тихо, едва касался он кончиками перстов одной руки затейливого узора самого тканья, другою теребя, расчёсывая при этом бахромку прошвы супротив этого касания. И подивился, головою сам себе покачав: не простые мастерицы полотенечко это ткали-украшали. Потому как узорочье тканья сплошь виделось знаками-рунам, а бахромка-то суть оказывалась буквицами вязана, оттого все нити её отличались друг против дружки и цветом, и длиною, и вязанием узов. Не простое то полотенечко было у Сказителя – книга Сказаний Ведовых, с него он и считывал слова сказанные – уж куда тут отступить от словечка-то: всё связано. Потому и бережливы касания перстов его: а не вытерлось бы узорочье до срока. С уважением ещё большим склонил я голову на кулаки сложенные, вслушивался в каждое словечко, чтобы запомнить, не упустить малости са́мой от сказанного.

– Уж и чем догодил ему Охотник наш, – то не сохранилось в преданиях. А только отдарил Пришлый ему луком тугим, колчаном резным, полным стрелочек – не кленовых, не калёных, будто изо льда жёлто-мутного вырезанных. А и лук тот, как не из дерева, тоже туманной желтизной светится. А колчан весь звёздами резьблённый. И стрелочек тех – ровно лун в году.

Отдарил Пришлый Охотника, и слова сказал о подарке: стрелит лук стрелу – будь на год пути, а цель выцелит, лишь найди сумей. А найдёшь – стрелу можно стрелять наново, пока в колчан не вернёшь. А вернёшь – и уснёт сила её; то и в чужих руках: станет стрелою обычною, и сломаться уж может, и затеряться, да и цель уцелит, только если лучник меток будет.

А ещё сказал – если отыщется цель поражённая от зари до заката – не навечно умрёт убиенное, здесь истает, а возродится – где, не ведомо и когда – на знаемо.

Необычные эти слова слушали все, всяк по-своему отмечая себе: рыбак, уж отставивший в сторонку горшик с ушицей изготовленной, тот изумлённо и задумчиво головою покачивая. Бортник, всё так же посмеивался, рта уж не открывая, только лукавинками весёлыми из глаз сыплючи. Я лежал ничком, кулаки под подбородок подставив, не отводя глаз от Сказителя. А он-то вёл сказание дальше, слово в слово повторяя сохранённое сказителями былыми, ему переданное.

– …А была у Охотника дочь единая. Своевольная, своенравная. Говорили, что матерь её была не роду человеческого, а лесной – Древодева, али русалка ручьевая. Как ни то, а не корилась Лукава ни отцову слову, ни уставу человечьему. Всё по-своему, как схотелось, как вздумалось… только хохот звонкий, только вихрь кудрей чёрных с прозеленью, с травным духом – за нею.

Знать, слыхала она слова Пришлого, знать забавою показался ей подарочек его: чуть уснул отец-охотник – хвать Лукава лук, расстреляла все стрелочки не глядючи, а колчан, что не нужен ей больше был, – забросила на высокий дуб, да на самые ветки верхние. Так, по сей день, говорят, висит он на дубу, ещё выше с той поры поднявшемся, ещё гуще ветви раскинувшем. И стоит тот дуб рядом с бывшей избою Охотника.

Сам Охотник, – он первый попал под стрелу дарёную, и нашла его Лукава в срок от зари до заката, стрелку дальше пустила, а отец её с той поры неведомо где, незнаемо когда возродится, а может, и нынче ходит лесом – охотится.

А сама Лукава пока за стрелками бегает, вновь да сызнова запускает их – всё играется, всё хохочет, и ни погибели ей, ни радости людской, истинной.

И всё будет так, пока кто-то другой ту стрелу не узрит, да колчан найдёт, да положит стрелу в колчан, чтобы силу отнять её, да соберёт-сумеет в тот колчан все стрелочки, что числом – ровно лун в году… Вот тогда и Лукава утихомирится, тогда и лук даренный тоже силу свою потеряет… до времени.

– Как же стрелки искать? – вздохнул-спросил бортник, уж не с лукавой усмешкой – с мудрой задумчивостью в глазах.

– А кто первый положит стрелу в колчан, тот и узнает, как. Аль у него чутьё прорежется, али колчан родное почует и остаточки сбирать почнёт… Лукава – так чует, или лук её чует стрелки, что находит их, да и вновь стреляет…

– Ты видел стрелу? – толкнул меня в бок весь вечер молчавший отрок, что вышел к нашему костерку с туеском ягоды лесной, им собиранной.

– Да, – кивнул я, вспоминая, как таяла, исчезала с глаз любушка моя Лёнушка, когда пришёл я к месту смерти её, попрощаться.

Матерь обещала позаботиться, схоронить по-людски. Да некого хоронить стало. Только охнула матушка за плечом моим, и в плечо же толкнула: ступай скорей, ох, недоброе, ох, неладное!..

И теперь я подумал: коль пойду искать и колчан, и стрелы, – может, встречу мою Лёнушку, пусть, не узнанный в её новой жизни, да увидеть: жива она, возродилась…

– А и многие уже видели эти стрелочки, – хитро улыбнулся отрок, искоса поглядывая на Сказителя. – И даже колчан с луком видывали… – он простодушно развёл руками, как оправдываясь: – ведь иначе, откуда в Сказании такое взялось: и каковы они, стрелочки, и каков колчан, да где висит…

– Ты, Невер, внучок, не дерзи старшим-то, – откликнулся из тьмы за кругом кострового света тихонький, скрипучий, одначе, густой голос.

И к огню вышел, допрежь в шалашике под елями отдыхавший, махонький дедок с бородою белою, как не до колен ему, в шапке широкой, плетёной из травы и лыка – как он показал: «Абы шишки сосновые да еловые, белками, птицами ли оброненные, по голове не били». Именем дедок был Мал Боровик – ведун и кудесник. Во бору близ Поляны Веча Вещего он обретался с этим отроком Невером – сыном дочери его Малуши. Та вдовствует с младшими детьми в деревне нашей, за два подворья от матушкина. Невера же, старшего, спровадила деду в помощь да в обучение.

А и дерзкий отрок, да и речь ведёт поперёд мысли. Поразмыслил бы – и сам понял: как бы иначе Сказание сложилось, кабы не многие свидетели. То же и Мал Боровик сейчас втолковывал:

– И не раз, и не два говорено: скоро сказка сказывается, да не споро слово связывается. Были и свидетели встречи Охотника с Пришлым; были и находившие стрелки, да колчан не добывшие, али не ведали о нём. Стрелки те Лукава опосля хитро отнимала, дале, знать, пускала: ни у кого не сохранялись они.

Так, по словцу, по деянию, великому ли, малому – Сказания и складываются. Не токмо сие – каждое из ведомых Ведовых.

Пристыженный Невер, посапывая, склонил голову с волосьями спутанными, только глазами из-под них просительно постреливал – мол, прощения прошу, – то на деда, то на гусляра. А Мал Боровик так продолжал говорить:

– И не раз, и не два люди видели стрелки эти. И не раз, и не два теряли они любых и ближних, пугаясь, как истаивали те. Были и такие, что встречали через много лет возродившихся: те не признавали былых знакомцев, одначе, – не всё в Сказании говорится: есть и как будто верные слова, только проверить не можно, потому и не говорятся, – ведомо: если как-то напомнить, что-то зело близкое к сердцу переродившегося указать, он вспоминает и узнаёт. Даже если оставил ребятёнком, а узрел деда-бабку древних. Два или три такие случая случались.

Я с замершим сердцем слушал эти слова Мала, и надежда всё теплее омывала мою душу. И задумался-замечтался я, опустив глаза к земле: вот, пойду искать, вот, сыщу колчан, вот, повстречаю её, мою Лёнушку…

– Как зовут тебя? – Гусляр торкнулся головы моей, склонённой на кулаки сложенные: как лежал у костра, так и задумался, в землю глядючи.

Сел, встряхнул свои кудри, под ремешок заправил. Подивился вопросу: всяк здесь меня сызмальства, через матушку, знал. Но, коль спрошено, – отвечать надобно:

– Матерь Лучарушкой прозывала, – откликнулся, – а любушка, Лёнушка моя, – Яроликом звала…

– Так тому и быть, – кивнул гусляр. – Вот, два имени, два пути твои – какое выпадет, тем путём и пойдёшь. Быть Лучарушкой – воротишься к матушке, позабудешь про всё – и про любушку, и про смерть её, и про Вече Вещее…

А как выпадет Яролик, – будет путь твой никем не ведомый, до последней стрелы, в колчан положенной, будешь ты на Пути на сём. А уж дальше что – и подавно никем не знаемо.

И вложил он в два кошеля одинаковые – лучинушки скалочку в один и листок золото-яркий, как Ярила полдневного лик, – в другой. И велел уйти ненадолго, а кошели пустил встречь друг другу по рукам у костра сидящих. Как сходились у него, – ещё и перекладывал туда-сюда, что уж и сами они не могли знать, в каком кошеле что лежит.

А я и вовсе отошёл осторонь, за край поляны, за густые ветви еловые. И не ведая, знал, что выберу золотой листок – Путь незнаемый. Потому как – чуялось – не зря сказано: в руках чужих стрелка сломится, а в моих, гляди, не ломалась. Знать, заране Путь сей уготован мне.

Воротился к костру, увидал у ног гусляра кошели, взял один, да открыл – как и чуял сердцем: выпал лист… Поднял котомку свою, принял из рук гусляра стрелу в чёрных пеленах и пошёл, поклонившись молча Вечу Вещему: голову склонив – каждому, поясным поклоном вежливым – всем разом, пошёл в сторону ту, где, по сказам, стояла когда-то избушка Охотника, у которой дуб растёт, с колчаном звёздноузорчатым на вершине в ветвях его.

Шёл по темени, только в выси, по верхам дерев высоких уж заперекликалась живность летучая, зорю утрешнюю узрев-почуяв, голоса испытывали, крыльями похлопывали, ко дневным трудам-полётам готовились.

* * *

Зуммер заливался с каждым днём всё громче, всё уверенней и настойчивей. Если бы не давняя привычка, не знание, что слышен этот мелодичный, чуть погромче комара назойливого, звук мне одному единому на всей планете, – ей богу, в панику можно было впасть вполне: соседи, гляди, поубивают – ни днём, ни ночью зудение «комарика» не умолкает. Отключить его, конечно, можно было, да не хотелось без лишней надобности колчан на свет вынимать, пока сторожевая голос не подала: прижился я как-то в этом мире, в этом отрезке времени. И теперь просто ждал.

Ждал её, двенадцатую стрелу. Чтобы уж наверняка изловить и уложить в колчан, на деле являющийся искусно изготовленным и ещё более искусно изукрашенным футляром для этих странных стрелок. Были с тыльной стороны футляра и выемки, предполагающие крепление в них лука-самострела. И размером футляр и самострел – по выемкам судя, – в две ладони всего-то. И, по более внимательному рассмотрению, уже в теперешнее время, когда знания накопились за все времена и годы Пути моего незнаемого, был это скорей арбалет, основой коему футляр и являлся. Да Лукавушка-то знать того не могла, разделила-ослабила силу прибора, пользуется им как простым луком, отчего стрелки недалеко летят. Да и воображения её маловато будет для других, дальних целей, ему доступных.

Путь неведомый. Первые тропы

Шёл и шёл я, тропками человечьими, мысля так: когда б ни жил Охотник, в какой бы глуши, за какими лесами да марями ни стояла его изба, – к людям, в поселения он выходил. Так не звериными же путями…

Но cколь дальше от своей, после – от последней деревни на краю леса необъятного, – всё глуше становилось вокруг, всё гуще травы на тропках, в лес ведущих. Знать, если верно передано в Сказании, – уж много слишком годов минуло с тех времён. И всё же, высматривал я, – сгодилось умение, матушкой переданное, собирательницей трав-кореньев врачующих, – как среди звериных троп человечьи выискивать: какие травки на этих тропках прорастают, даже пусть годы многие не хожены они. Так, по травам глядючи, какие и впрок сбирая, из тех, коим срок пришёл в самую силу войти, – долго ли, коротко ли, а при закате на исходе другой седьмицы вышел я к месту, где от избы, когда-то просторной, со множеством сараюшек, клетушек на былом широком подворье – только брёвна, крепко живностью мелкой побитые, но – видно-то – с изначала руками человеческими разобраны-раскатаны все срубы, а ни одно не унесено… Знать, боялись чего-то, пришли, порушили… Ну, да, Лукаву дома отчего лишили – в надежде, знать, – уйдёт она в края другие… Страшен страх человеческий необузданною силою своей: как не самого человека – всё кругом сокрушит, а не пугало бы…

Хоть и опасливо, а заночевал я на былом подворье, костерок разложил, место вычистив. Только вот, ни ручья, ни ключа не слышал, не видел поблизости и следа их. Как жили-то здесь?!

Так, сухарика матушкиного пожевал, водицей из баклажки – с утрешней стоянки у ключика малого, запил и прилёг у огня. И никто мой сон не потревожил в ночи: ни Лукава, ни зверь какой. А слышно было его в лесу премного, давно не пуганого, – по повадкам, по шагу…

Как развиднелось, решил я перво-наперво воду отыскать. И умыться, и кипяточку попить, в малом горшике, что в котомку матушка не забыла покласть, на костре сварив. Да и баклажку впрок наполнить.

Да, подворье охотничье велико было. По всему видно: хозяин крепкий держал его. Но охотничье ли? Здесь, должно быть, много людей проживало: и изба велика, по остову глядючи, да и не одна она была – ещё два, как не три сруба поменьше… Аль ошибся я, аль Сказание не о всём говорит?

Я нашёл по следам, еле видимым, место, где когда-то в огороже ворота были. Да и сами они, травой да кустарником проросшие, лежали тут же. Вот от них и выискал две тропки: та, что пошире, – когда-то дорогой была, санями, телегой проехать. А в сторону ещё стёжка виделась, травами, что на битой земле прорастают, отличалась среди густой поросли. По этому следу и пошёл. Попервах вкруг подворья, а погодя, в лес завернула стёжечка. Но не далеко. Поляна открылась широкая. Посередь поляны той – дуб стоит. Ой, да высокий! Ай, да крепкий был. Нынче же только срединная его ветвь в вышине листвою кудрявится, остальные давно повысохли и коры лишились, тянутся в стороны, голые, печальные, ан ни грозы, ни буревеи пока их не тронули: крепок дуб.

Подошёл я, и за кустарником, поблизу дуба, крышу увидел широкую, двускатную, на столбах, искусно, любовно резьблённых – и обережными знаками, и цветами неведомыми, звёздами, крупными, да мелкими. Под крышей этой укрывался колодец ладный: оголовок из дикого камня, ровнёхонько отёсанного, и тоже, по колу, оберегами украшенный, да вязью заговорной-отворотной, крыт был толстыми досками настила, в коем проделан для бадейки отвор, своею крышкою закрытый, со скобою-ухваткой посредине. Ворот с ручкою железной, изогнутой, бадейка на крышке отвора – всё целёхонько.

Ну, да, понятно и самому непонятливому: те, кто избы крушили, раскатывали по брёвнышку – никак не могли, не посмели колодцу вред, хоть малый, учинить.

Я подошёл, осматривая, сторожко: больно много лет стоит он здесь в безлюдье – не взяла ли верховодство над ним нечисть какая иномирная… А ну, как – открою крышку, а она и вылезет…

«Отец богов Сварог Небесный, будь славен вечно Светлый Князь!..» – шептал про себя, обереги на столбах поглаживая, от пыли, сора мелкого, в резьбу набившегося, очищая, считывая перстами узорочье вязи резьбьлённой. Не забыты и Матерь Небесная Жива, Лада, Макошь, и судьбами, и колодцами ведающая: «Макошь умилённая да стоверетённая, во Роде восславися, среди нас появися, со твоей крыницы дай воды напиться…»

Трижды вкруг колодца обошёл, всем богам славу вознёс, у каждого подмоги-защиты попросил, лишь после этого подступил к отвору. Снял бадейку с крышки. От неё к вороту не верёвка крепилась – цепь кованая. Знатный Охотник был, по всему видно, и не скупился, и добротно работал. Вот и у бадейки, по одному краю – не просто бляшка привешена для опрокидывания в воде – наконечниками стрел, ладно прилуженными к ободу медному широкому буквица «М» выложена. Я потрогал стрелы, поразмыслил, улыбнулся себе, вот и прозвание Охотника ведомо теперь: Мечестрел – как иначе прочитать этот знак. И подумал: это же он в ладу, значит, был с Хозяином колодца, может, удастся что выспросить, выведать…

Взявшись за скобу, уже безбоязно, однако же с усилием превеликим, поднял я крышку отвора.

Бадейка, хоть и позеленела от времени, была цела-целёхонька. И, вычистив нутро от многолетнего нанесённого сора да листа палого, опускал я на цепи её в колодец, тихохонько ворот поворачивая, да пришёптывая обережное: «Чур-чурила, стар-престар, ты ходи-ходи похаживай, ты води-води поваживай, ты сиди-сиди посиживай, всяко зло от мя отваживай. Подскажи, Чур-бог, как проведать, как найти потерянное – дочерь охотника Мечестрела Лукаву как остановить, в каком краю искать, укажи, Чурила-бог, не прогневайся».

Глубоко внизу плеснуло, отяжелела, задрожала цепь, ржавинки теряя в отвор. Придержал я ворот, и начал далее накручивать, – теперь уж, размотавшаяся до самого некуда, цепь начала сызнова на ворот петлями укладываться, звонко слышалось из колодца: капли с бадейки падали. Хотелось заглянуть – долго ли ещё, но нет, удержался: негоже зря тревожить Хозяина колодца.

И когда поднял бадейку, на настил отставил, отвор наново крепко крышкою прикрыл, отмотал сколько-то цепи, отошёл с полной бадейкой подале, чтоб у самого колодца не плеснуть, умываючись, да переливая в малый горшик – на костерке после поставить. А вперёд, первой водицей плеснул из горшика на все четыре стороны, опять наполнил, умылся, с третьего напился. И вот, когда склонился к бадейке – остаток вылить в горшик – узрел в воде отражение: верхушка дуба, покачиваются ветки, пошевеливаются в утреннем ветерке, и, глянь-поглянь, что-то там, в ветвях нет-нет, а взблеснёт… Поднял я голову, всмотрелся в вершину дуба, и впрямь – выблёскивает что-то средь листвы. Поблагодарил я Чура-бога за указку такую, воду слил, бадейку на место снёс, цепь аккуратно на ворот накрутил. И, с водою в горшике, воротился к месту своей ночёвки.

Пока завтракал, пока кипяток поспевал, – всё поглядывал в сторону, где дуб над колодцем, хоть и не видно его было… Да корил себя, охолаживал: не поспешай, дескать, Лучара-Яролик, не обижай Чура-бога недоверием. Раз показал тебе место нужное – не скроется оно от тебя, дождётся. Ну, и прикидывал, как бы сподручно на таку-то верхотуру взбираться: больно уж высоко…

…Но взобрался. Всё так же, не поспешая зря, обстоятельно. И нашёл на верхушке, на ветку надетый – колчан, не колчан, а на ремешке. Вот только снять как: ветка гой куда вытянулась, в три пальца толщиной, да долгая, да отводки в стороны пустила. Хорошо, догадался, когда приступил к дубу, ножичек с собою в пазухе прихватил. Хоть и потрудиться пришлось изрядно, а ветку срезал, коробок этот, колчан на странном ремешке, с обрубка снял, да так же медленно, без торопливости, спустился. А уж как спустился, – то и славу, и благодарности вознёс всем богам-хранителям.