Формула красоты

Бодливой корове бог рог не дал.

Пословица.

Всё ушло, прошло, просочилось в песок, сгинуло. И теперь из нынешнего временного далека выглядит страшным сном. В памяти остались лишь воспоминания пятнами по Параджанову.

Пятно первое

Телефонный звонок, и разом вдруг всё переменилось. Возникла радостная суета. Затрепыхались складками видимых и невидимых одежд экономистки. Греется чай, выставляется посуда, вафли, печенье – всё на стол. Шеф идёт.

Экономистки у нас – приниженные существа. Изо дня в день, не поднимая голов считают они свои проценты-коэффициенты, чтобы затем выписать итог с потолка. Со студенческой скамьи попадают они к нам в КБ и потом до седых волос занимаются счётной чепухой. К ним привыкли уже, как к неизбежному злу, как до этого к политучёбе и соцсоревнованию. Но приходится признать, у них – не простая жизнь. Им нужно всем нравиться и соответственно себя вести. Теперь это зовут коммуникабельностью. Но мне претит их вылизывание начальства. «Дал-взял» – слишком куцая политика на мой взгляд.

«Сколько их у нас неустроенных», – вздыхает шеф, имея ввиду экономисток и женщин вообще. Только это – не подлинные его слова, а их слабый перевод. Шефова мысль – нецензурна, категорична и остра, как всё у него.

В жизни я, можно сказать, – книжный человек, хотя считаю, что время литературы прошло. Всё о всём давным-давно написано-переписано и всегда всему найдётся цитата. Часто я вспоминаю-цитирую, раздражая окружающих.

Территория наша по счёту – третья. В её особенностях – обилие грызунов, начинающих отсюда свои жизненные ходы. И, возможно, наш исторический эксперимент именно в том, чтобы выяснить: выживет ли обыкновенный человек в этой среде? В ситуации этой есть и нечто обнадёживающее. «Если мы по-прежнему окружены крысами, наш корабль пока ещё не идёт ко дну».

Шефа нет и первое возбуждение спадает. Греют чай ещё и ещё. Поступает новая вводная: на оперативку к шефу наверх. Это первая его оперативка в новом качестве и последняя, как выяснилось потом. Идти не всем, только начальникам секторов. От экономисток их старшей – Наталье. Её подруги этим расстроены. А я – свободном парении и могу выбирать. Нет, не начальник я, но избран председателем СТК¹, этого нового веяния, хотя мало кто понимает, в чём его суть? А мне это на руку.

Двойственность – моя подлинная натура. Я, как буриданов осёл, что мучился между охапками сена и умер с голоду. И когда следует действовать, я размышляю глядя в окно.

За окном потрясающая картина. В раме окна берёзы высокие, стройные. За ними тёмные ели, а в их прорезях голубой фон неба. Красота необыкновенная. Прямо дух захватывает от беспредельности красоты. Как будто нет слева за ними высокого стенда ЖРД² унитарных перекисных двигателей, а справа стенки на срезе холма, в которую лупили в войну скорострельные грабинские пушки. Перекисной стенд для меня приветом из молодости. Многое я тогда начинал, и теперь я среди начинаний как среди обелисков на кладбище.

В светлой комнате третьего этажа пришедшие со смехом рассаживаются. На лицах ожидание: что скажет шеф? Он впервые из настоящей загранкомандировки, из Франции. О чем пойдёт разговор? Перед многими листки бумаги, но пока записывать нечего: идут дорожные впечатления.

Это наглость – рассказывать нам свои впечатления. Я и сам десятки раз был во Франции и имею о ней собственное представление. За кого он нас держит здесь? Или он об этом не задумывается? Все сидят с умными лицами, но думают неизвестно о чём. Только старшая экономистка Наталья действительно озабочена: как после девочкам пересказать, как бы чего не упустить?

С виду я тоже – полное внимание, а про себя думаю, что же я вывез для себя из Франции? Пожалуй, прежде всего ощущение красоты и желание разгадки её. Дело в том, что я ищу формулу красоты. Выражение «Красота спасёт мир» уже несёт в себе долю истины и по-моему может стать ключиком формулы красоты. А во Франции я почувствовал, что способен найти её. И ещё я вывез оттуда чувство вины. Потому что есть такой комплекс у русских – за удовольствия нужно расплачиваться. Удовольствий полно. И я брал тогда ответственность на себя, расплачиваясь трудом. Ну, а что же такое всё-таки красота? Её проще отметить, чем сформулировать. За окном и отсюда сверху – потрясающая картина. Оттого, что сначала таяло, а ночью подмёрзло, всё теперь в ледяных бриллиантах – брызгах, и они сверкают и искрятся. И картину наряженных берёзок можно добавить в мою антологию красоты. А что в ней ещё?

Я помню белые ночи, когда совсем невозможно понять – откуда свет? Кругом светло и беспредельная тишина и взаимопроникновение. И дельфины у носа корабля: плывут скользя и прыгают, меняются местами, а за кормой – пенный кружевной след. И ещё зимний лес. Непередаваемый. Снег на елях шапками, солнце пятнами. Снег везде и ты по нему скользишь, немея от красоты. Красота имеет право стать религией.

Территорию нашу зовут между собой Островом Свободы. Так и есть, и чтобы попасть сюда с основной первой территории нужно пересечь старую часть города, возле стадиона свернуть и идти довольно порядочно вдоль высокого бетонного забора пока не появится проходная и стоянка машин. Хотя лучше по-другому пройти между гаражей и финских домиков. Весною с тыльной стороны территории расцветают коллективные сады. За ними лес и ещё торфянка – болото. Считается, что на третьей территории меньше порядка и вокруг природа и ещё здесь чувствуешь себя личностью вдали от остального муравейника.

Шеф поёт о поездке. Банальная история. Пария из Подмосковья попадает в Париж. С ним привычная свита, друзья-собутыльники, что с фирмой в договорах и кормятся из его рук. Номер в отеле поражает шефа невиданной прежде роскошью. Как всегда выпили, и шеф уснул с сигаретой в зубах, проснулся в дыму и оказывается прожжён изумительный секретер. Испугался сначала несказанно: как расплачиваться? Но рядом друзья-наглецы. «Не бойся, Володя. По-ихнему: клиент всегда прав, и расплачиваться ни к чему».

Так просто. Как второе рождение. Ощущение безнаказанности. Я – прав, я – клиент, мне доступно всё. Нам с этим теперь придётся жить. А шеф всё поёт об увиденном. И нам приходится слушать. Когда пел Нерон, то удаляться никому не позволялось, даже по необходимости… Рожали в театре, и те, кому пение становилось невыносимым, перелезали через стены и иногда притворялись мёртвыми, чтобы их вынесли вон.

Пора и нам прикинуться мёртвыми. Напряжением лицевых мышц сдерживаю зевоту и сам себя за это хвалю: циркач, Трукса на канате.

Когда мне трудно, я отправляюсь посоветоваться с Юрой. Он мой единственный верный друг, что не выдаст, не предаст. С ним мне легко и от него нет тайн.

– Допустим, – говорит Юра, – ты соринкой в глазу, но всё зависит от масштаба. По анекдоту… сидят в лесу Сталин и Хрущёв. Сталин на пеньке, а Хрущёв на муравейнике. Муравьи лезут и он их бьёт. Сталин спрашивает: «Ты хоть тех бьёшь, что кусают?» «А кто их разберёт.» «Так и я действовал,» – замечает Сталин.

Наверное, Юра прав. Я выпал из руководящего состава и угодил в полосу массовых законов, но я ещё пока в райских садах, а за сады следует расплачиваться.

– Это не вечно, – говорит Юра, – и там, где зимой на снегу были алые пятна, теперь лепестки роз.

– Юра, меня воротит от присутствия босых ног. Я объясню, это от первой встречи. Сидим мы с шефом на кухне, знакомимся, и он шевелит пальцами босых ног.

– И что с того? Ведь он у себя на кухне.

– Да, не могу я так. Такого не допускаю. И мне претит куцая политика «дал-взял».

Теперь-то я задним числом отчётливо понимаю, что не осознал тогда полной опасности разлитой вокруг. Как бедуин, подставляющий лицо освежающему ветерку, не подозревает, что этой эфирной сутью зарождается ураган. Робкой купальщицей ступает он с берега пустыни, чтобы на другой стороне океана продемонстрировать силу и гнев. И я, увы, соперничал беспечностью с бедуином.

Пятно второе

Они вели себя так, словно среди худосочного поля обнаружили пещеру Али-Бабы. Бывает так с карстовыми пещерами: потянуло тёплым воздухом из-под земли, и обнаружился ход-щель, а дальше даже галерея и, наконец, залы сокровищ. И здесь уместны слова знаменитого мафиози: «Хватит на всех». Только ведь каждому своё – одному волшебные шлёпанцы и лампа Аладдина, другим достаточно горсти монет. Для всех нас тогда открылась сказочная возможность – съездить в Париж за казённый счёт. И мы не грабим для этого родного государства. Французы платят за нас.

На этот раз мы отправляемся в новом качестве – с шефом, и в этом пикантность ситуации. Такое прежде казалось невероятным: беспартийный, трижды разведённый, это было непреодолимым барьером для него. Но перестройка порушила эти преграды. Теперь мы едем вместе в Тулузу и Париж подвести итоги полёта. Проект закончен и можно свободно вздохнуть и эта поездка теперь заключительным аккордом, не столько

по делу сколько для удовольствия приятного итога.

Три года назад впервые попав в Париж, я был разом и ошеломлён и очарован. В памяти напоенный светом первый день. Свет, казалось, отовсюду, и солнца нет и теней нет. Мы идём по Парижу среди немыслимой красоты. С противоположного берега Сены на нас смотрят Лувр, Самаритен, а рядом у берега приткнулись баржи, совсем по Жану Виго. Нам и легко и весело от небывалого везения и от лёгкого вина, выпитого тайком в номере. Как говорится, душа поёт и хочется откровенности.

– Сюда бы Володю, – говорит Славка.

Я согласен, хотя это совершенно невозможно, как жизнь в воде. И если подумать, зачем в Париже наш коротконогий и короткошеий шеф? В силу несбыточности? Нет, никогда не попасть ему сюда по совокупности обстоятельств. Но почему мы подумали вдруг о нём? В силу его неравнодушия. Нам непременно хочется с кем-нибудь поделиться, и шеф присутствует в нас, как стронций в костях.

За рукавом Сены, на противоположной стороне – Нотр-Дам. Оперся на выставленные опоры. Нет, это просто-таки невозможно, и нужно прервать бесконечное восприятие красоты. На Славку мне просто совестно смотреть после многочисленных рассказов шефа об отношениях со славкиной женой. Конечно, сказанное шефом нужно на сто делить. Он столько раз на наших глазах выступал незабвенным бароном К. Ф. Мюнхгаузеном, вытаскивая себя за волосы из очередных болот, но слово не воробей и всё окрашивает в определённые тона, и я смотрю на Славку с сожалением.

С тех пор три года жизни незаметно прошли. Я много раз бывал в Париже, как правило, мимоходом, в начале обычного броска на юг и в конце его. Наверное, эта кратковременность Парижа и придавала впечатлениям остроту. Вояж в Париж для меня – священнодействие, и я к нему готовлюсь.

Звонок. На проводе шеф, интересуется:

– Во сколько едем?

Объясняю ему, что самолёт в 8.30 и из Подлипок ему нужно выезжать в 5.15 утра.

– Ты водку купил? – спрашивает шеф.

Некорректный вопрос, я всё делаю вовремя.

– И мне купи.

Чертыхаюсь про себя, но отвечаю вежливо:

– Хорошо.

Бросаю укладываться и бегу в магазин. Благо он рядом и открыт. Не по душе мне эти поручения, они нарушают ритуал.

Вроде бы всё. В полночь собираюсь отключить телефон, и новый звонок. Звонит коллега из соседнего отдела Петухов, тот, что нехитро обхаживает шефа по правилам политики «дал-взял». Спрашивает:

– Вы завтра летите?

– Сегодня уже.

– Извини.

Судя по голосу он в силах ещё соображать.

– Во сколько?

– А что?

– Шеф спрашивает.

– Так я же ему объяснил. Давай-ка его сюда.

– Мне объясни.

Известен испорченный телефон.

– Вы где?

– В бане.

– В полночь?

– А ничего.

Объясняю ещё. Чувствую нарастание бестолковости.

Утром в аэропорту у шефа потрёпанный вид. Отдаю купленную водку. В очереди на отлёт шеф заметно мучается. Границу мы проходим раньше и ожидаем шефа в буфете с коньяком. В полёте шеф спит.

Из бани они, оказывается, вернулись поздно. В пять по договорённости заехал шофёр, и шеф его отпустил. Крутов – попутчик шефа и сосед по многоэтажке – в конце концов забеспокоился: отчего нет машины в аэропорт? Поднял шефа и тот вспомнил, что он вроде бы её отпустил. Пришлось Крутову напрячь все свои возможности, чтобы успеть вовремя. И вот в самолёте шеф спит, уронив голову на грудь.

Самолёт дрожит от непомерных дорожных усилий, а мы этакими голубчиками сидим себе в хвосте салона вдали от начальства и пьём лёгкое вино, листаем французские журналы и разговариваем. Впереди наискосок в пределах видимости спящий шеф, и я думаю и о везении его и о политике «дал-взял».

Как-никак а мы созданы для коллективных дел. В ЦУПе (Центре управления полётами), например, вся наша муравьиность на виду. Помимо своего делового назначения ЦУП – непременное место встреч. Где и когда ещё встретишь тех, кого давно не встречал или кто исчез с нашего делового горизонта и появился уже совсем под другим соусом. Но эта встреча запланирована: французы приехали. Обсуждается будущий полёт.

Они ещё и в рабочую комнату не вошли, толкутся около, а мы уже спешим к ним по коридору, с другого конца. Мы – это я и шеф. Подходим, здороваемся. Лабарт в этом проекте уже в новом качестве: не замом, а выше – он стал директором проекта с французской стороны, по сути самым определяющим лицом. Мы как-то с ним обсуждали возможности улучшить дело. И хорошо бы и с русской стороны поставить знающего человека организатором, директором, который бы и за проект отвечал

и разбирался во всём, словом, как у французов. И что там греха таить, я в предыдущем проекте играл негласно такую роль.

– Кого вы видите директором проекта с российской стороны? – спрашиваем мы через переводчицу.

Лабарт отчего-то мнётся, пожимает плечами, отвечает уклончиво. Ему неприятны вопросы в лоб. Со мной он давно знаком, а шефа узнал во время его недавней поездки во Францию.

– Я думаю, – тянет Лабарт, – но это моё личное мнение. Директор не должен быть из медиков…

Конечно, не должен. Медики – привлечённые с их медицинскими экспериментами из Института медико-биологических проблем, с их неуёмным рвением бороться за каждый зарубежный день, желанием подключить ещё массу коллег. По каждому «основополагающему» эксперименту, вроде взятия мочи, от них должны ехать двое – учёный и инженер. Учёный? Какой – такой учёный? Кот учёный? Да, мы согласны целиком и полностью – медики не подойдут. А кто же? Я по делу подхожу более всех. Во-первых, у меня весь предыдущий опыт, да и с Лабартом мы чуть ли не друзья. Чего ещё?

– Не знаю, – тянет Лабарт, – мы не обсуждали ещё…

Я мысленно его подталкиваю: рожай скорей и дело с концом.

– Могу сказать только своё мнение…

Ну, говори. Я знаю, что буду отличным директором, хотя это жертва с моей стороны. Администрирование отнимает массу времени. Однако кому запрягать, тому и возить.

– Я думаю, что директором с русской стороны лучше стать вам.

Он смотрит на нас, и я улыбаюсь: наконец, дело сделано. Чувствую себя директором. Всё у нас должно, как по маслу пойти. Опыт есть, своё умение я доказал и с Лабартом у меня полный контакт.

Но странное дело: он смотрит не на меня, а как-то в бок.

– Вам, – говорит он шефу, – вам лучше всего стать директором проекта с русской стороны.

В Париже наши пути расходятся. Нам в Тулузу, и мы отправляемся в Орли. А шеф останется в Париже и подъедет позже, «на пару слов». В Тулузе всё повторяется. Три года назад мы начинали а школе авиационных техников, в длинном лабиринтообразном здании, напоминающем фазенду из идущего в России нынче сериала «Рабыня Изаура». Совпадают даже некоторые детали. Например, цепи, висящие по углам взамен водосточных труб. И вот мы опять в школе авиационных техников.

Появляется французская компания: Мишель Ко, Патрик Обри, Ив Дансэ. В проекте у каждого свой двойник – визави, зеркальное отражение, занимающийся тем же в своей стране. Вместе и порознь мы думаем о предстоящем космическом эксперименте, который словно ребёнок, будет крепнуть и расти, и это сплачивает нас и объединяет и в деле, и в отношениях, и даже в сувенирах, что мы привезли с собой.

Вытаскиваем привезённое. Это муторное дело – таскать с собой хрупкие вещи. Хочется отделаться. Отдал и всё. Я вижу недовольный взгляд Лабарта. Всё-таки не дело, наверное, начинать с этого. Догоняю его где-то во дворе, бормочу заготовленные слова, вручаю привезённое для него, в том есть изюминка и неформальный подход, но чувство неловкости остаётся.

Спустя пару дней в Тулузе появляется шеф, и как-то вечером мы отправляемся к Жаку в гости. Жак для нас – производная Лёнечки Сюливанова. С кем и над чем не работал бы Лёня, все постепенно становятся его друзьями. Но получается будто он дружит только с нужными людьми. Недоброжелатели называют его сенбернаром Сюливановым. Возможно в этом есть крохи истины. Когда мной определялся состав зарубежных делегаций, мы были с ним, что говорится, не разлей вода. А позже отношения выражались разве что в бурных приветствиях и в гипотетических приглашениях в баню, которые так и не были реализованы. Но иностранцы Лёнечку любят. Не знаю за что, возможно, за бесхитростность и простоту, за некую виртуальную черту характера, которая, не проявляясь, чувствуется. Во всяком случае в гости приглашают именно его. А иногда и мы к нему бесплатным приложением.

Итак, мы идём в гости к Жану, который работая в ИКИ³, познакомился с Инессой, по паспорту русской, но чёрной как смоль и выглядевшей андалузкой. Застолье затягивается. Мы возвращаемся засветло, и на притихших тулузских улицах грохочет русская речь.

Утром на въезде в КНЕС⁴, где тормозит наш автобус, нас перехватывает Инесса и на глазах у всех вручает нам по пузатой бутылке бренди, как будто рядом нет шефа и мы основными здесь. Её внимание волнует и тревожит чуть-чуть.

И снова Париж – наша перевалочная база на сутки. Отель «Дюк де Бургонь» на одноименной крохотной улочке, в двух шагах от центрального КНЕСа. Многочисленные медики, стрекулист Митичкин с возможными экспериментами, управленец Крутов, неизвестно как попавший в команду. Триер, Николай Семёнов из Главкосмоса, отвечающий якобы за информацию общественности. Гудит отель. А вот и шеф. Он спускается по лестнице, повторяя вслух итоги сделанного и в конце: «Осталась только трахнуть Таисию…» (и опять это всего лишь мой слабый перевод).

Может, в работе и возможно полное единение, когда выходит всё в нужной полноте. Об этом можно только мечтать. Увы, здесь вовсе не так, и всё во мне противится политике «дал-взял».

Париж – перевалочная остановка. Сутки в Париже, день и ночь. Французам мы больше не нужны. Работа закончена. В гостинице там и тут возникают местные сабантуйчики. Возможности тоже – местные. Только шеф и Таисия вчера попали вчера на особом приёме. Утром рассчитываясь мы удивляемся бестолковости Сюливанова. Он плохо считает в уме. Оказывается, пили с шефом всю ночь.

В полночь постучал к нему шеф:

– Выпить есть?

И Лёня достал пузатую инессину бутылку.

Ах, эти ранние утренние сборы: допивается на ходу, дожёвывается. Спускаюсь вниз. В фойе неприкаянный Митичкин – «месье не в попад и не в такт» с истёртым юношескими пороками лицом.

– Ступай наверх, – говорю ему, – там наливают на посошок.

Он кивает, всем видом показывая, что ему на это наплевать и всё-таки спрашивает:

– А кто?

– Крутов, Сюливанов…

Лицо его ничего не выражает.

– …и шеф.

Называю фамилию шефа, и Митичкин бросается наверх.

Опять самолёт и безбрежное сонное царство. Разносят декларации. При заполнении я объявляю, что у меня как раз день рождения.

– Тогда мы едем к тебе, – заявляет шеф.

И тут меня прорвало. Я близок к истерике и выдаю всё, что накопилось у меня, отлично понимая, что слово не воробей и что язык мой – враг мой. Разрушился хрупкий мир красоты от грубости приёма «дал-взял». Сказалась испорченная поездка, и в результате публике досталась немая сцена.

В Москве по прилёте я прежде всех получаю багаж, хватаю первую подвернувшуюся машину. Вон из среды вязких отношений, я задыхаюсь в ней. Но не она достала меня. Заморский мир удивительной красоты и тонких отношений отныне для меня в следах немытых шефовых ног.

Они же, получив багаж, поднимутся в аэропортский ресторан и разопьют бутылочку из аэропорта «Шарль де Голль» и к ней добавят местного розлива, всё за моё бесценное здоровье, хотя это скорее похоже на поминки. А мне даже не икалось. Я мчался, радуясь, что всё позади, искренне не понимая, что всё действительно теперь для меня позади.

Пятно третье

Удивляет логика французов. Перед отправкой в космос той самой экспериментальной конструкции, из-за которой и затеян весь полётный сыр-бор, выясняется, что одна деталь сделана не так и должна быть доработана. В ответ мы слышим: «На доработку больше денег нет». «Так не раскроется конструкция, и всё коту под хвост. Два года усилий, надежд и чаяний». «Мы всё понимаем, – отвечают французы, – только действительно деньги кончились». Собственными средствами исправляем очевидный дефект. Позже выяснилось, что на доводку конструкции у них денег нет, а на итоговую встречу – и не где-нибудь, а в Ницце, на Лазурном берегу – они находятся.

В Ниццу летела от нас пёстрая компания. Матисс писал: «Закрыв глаза, я вижу эти объекты лучше, чем с открытыми глазами, без мелких погрешностей, вот эти объекты я и пишу». А что опустить мне?

Память оставила предвыездную суету, тезисы докладов и их утверждение комиссией. Слёзы Соньки на территории ЦУПа, на отрезке к проходной. Но отчего рыдала она? Разобраться я не пробовал. Возможно, женская рефлексия, реакция на события.

«Красота спасёт мир», – повторяют теперь на каждом углу. Как же, ждите, спасёт. И что называть красотой? В красоту Франции я выбираюсь по-особому. Есть своя прелесть ранних утренних минут. Тротуары пусты. Пуста светящаяся коробочка трамвая. Вымытое пустое метро. Красота пустоты.

Дома ритуально присели, помолчали, и в этом ещё наша общая жизнь, а там, за порогом начинается путешествие. Масса деталей в реестре этого необычного дня, который в официальных бумагах считается полуднём. (День приезда и день отъезда – один день).

В чистом пустом вагоне пахнет дорогим табаком. Должно быть ехали иностранцы. Коротким переходом перехожу на другую линию метро. Капли воды на мраморных плитах пола словно следы прощальных слёз. «Не плачьте. Я не надолго. Через неделю я снова буду здесь».

Сбоку из чемодана выглядывает клочок рубашки. Можно убрать, пока никого нет. Но постепенно вагон заполняется. Напротив села семья: мать, дети, сумка на колёсиках. Дети затевают возню, затем засыпают, прильнув к матери. Рядом садится лётчик, поставив у ног портфель. Может, это – мой лётчик, от настроения и умения которого зависит моя жизнь?

Станция «Беговая». Всего лишь раз мы были здесь и играли на бегах. Всего лишь раз, первый и последний. Хотя отчего последний? Жизнь ведь не окончилась. Вагон наполняется и опорожняется. Едут на дачу. По ночам там ещё холодно и боязно ночевать, но тянет за город хоть на несколько часов, и отправляются в такую рань… Девушка читает книгу. Должно быть, едет на работу, и для неё это привычный маршрут.

Нет, это не наш пилот. Он выходит на «Тушинской», как и семья. Можно и раньше догадаться: отсутствует международный лоск. Странное дело, в вагоне занята одна сторона. Возможно, это проявление целесообразности – садятся напротив открывающихся дверей.

«Сходненская». Все вышли. Мне одному ехать до конечной «Планёрной». Дальше автобусом мимо ежей, где в 41-ом были остановлены оккупанты. Совсем недавно мы были здесь, только сворачивали в другую сторону и вместе с нами холодным грузом был Гена Жуков, умерший в Париже на улице Ренн.

До Парижа мы летим с космонавтами. Мы сидим с Соней в салоне аэробуса, в последнем ряду, где всего по два кресла с каждой стороны. За спиной «пятачок» курильщиков и туалеты. Мы беседуем, у нас с ней много общих знакомых и тем. Как –никак вместе работали несколько лет назад. Мы сидим и светски беседуем. Перед нами в ряду Лёня Сюливанов. У него в ногах большая спортивная сумка. Временами он оборачивается, предлагая принять по капельке.

Предлагаю Соне. Она отказывается, мы чинно беседуем. Я лечу в Париж какой-то «надцатый» раз, а она впервые за границу и сразу в Париж и Ниццу. Переживает. От курильщиков отделяется космонавт Волков – commandant Волков, герой дня. Это его настойчивыми усилиями была распахнута французская раскрывающаяся конструкция.

То, о чём говорит Волков, потрясающе. Он предлагает Соньке удивительный автомобильный маршрут через всю Францию: Бургонь, Шампань, Прованс к Лазурному берегу. Ну, что на это можно сказать? Вспоминается Азиз Несин «Если бы я был женщиной». Сонька слушает и улыбается. Она выглядит элегантно: чёрный костюм, из-под короткой юбки длинные ноги. Всё в ней притягивает. Отвечая Волкову, я оборачиваюсь, говорю, что этот маршрут – мечта и замечаю перхоть на сонькином воротнике. Интерес мой к ней тотчас пропадает. Такое – не редкость для меня. Деталь и отношение меняется. Глупо, по-детски, но с этим ничего не поделаешь. Таков уж я.

Весь этот день – долгая дорога. Кружным путём по Парижу из аэропорта Шарль де Голль в Орли с остановками у Нотр – Дам и на Монмартре. В соборе я рассматриваю подиум. В Москве он не давал мне покоя, я пытался его описать: мраморный, со ступеньками… А дальше что? Теперь рассматриваю. Любуюсь восточными витражами. Вернувшись я что-то читаю про Нотр – Дам и каждый раз нахожу новое, а позже подтверждение прочитанному.

Иду вдоль стены. В ней ниши святых, как индивидуальные каюты у нас на станции. Я знаю, что космосу покровительствует святая Сессиль. Где она? Есть ли у неё собственная каюта-келия? У выхода протягивают афишки: через пару часов в соборе зазвучит органная музыка, но мы будем далеко.

В автобусе Соня садится на передний ряд к Крутову. К чему неуместное притворство? А рядом Таисия с шефом. Они беззаботно болтают. Они теперь в центре всего. Я мог бы о многом им рассказать. Ведь о Париже я начал читать ещё тридцать лет назад, студентом второго курса в подсобке ленинской библиотеки.

Мне вспоминается вытянутая комната в металлических стеллажах с окнами на кремлёвские башни. Я могу многое рассказать, но меня никто не спрашивает. Хотя не трудно догадаться: совсем не просто попасть сюда и Соньке нужно поездку отрабатывать согласно принципу «дал-взял».

Не знаю, как это получается, но некоторых особ женского пола меня так и тянет называть Катька, Сонька, Дашка. И не иначе, хотя я прекрасно понимаю, что это неприлично и стараюсь этого избежать. Но логика вещей заставляет, и я их всё равно их так называю, хотя не вслух, то хотя бы про себя.

На площади Тёрт – обычное столпотворение, и Крутов с Сонькой теряются. Мы ждём их у церкви Сакре-Кёр у автобуса. А их всё нет и нет. Пропали они. Должно быть, он ей сказал: подождут, а у неё коленки тряслись и небось холодело в животе от мысли, что она здесь, в месте мечты. Тогда из-за них мы чуть было не опоздали в Орли.

В броске на юг мы сидим привычной компанией в самолётном хвосте. А впереди продолжается шикарная выездная жизнь.

«Поесть пора». Стоило шефу заикнуться и «Сейчас, Володечка, – закудахтала Таисия, – вот сосиски подкопчённые», а «сенбернар» Леня Сюливанов раскрыл бездонный саквояж. И понеслось, угощали и соседа – негра со скрипкой, а закончилось всё тем, что сосед забыл в самолёте скрипку, а Сюливанов недавнюю гордость свою – импортный фотоаппарат.

Ночными набережными покатили к Ницце из аэропорта, затем тоннелем от Ниццы и сразу вильнули в сторону, к отелю «Пьер ваканс», что на мысе Ферра. Снаружи здание его опоясано балконами и похоже на пришвартованный корабль. И впечатление мавританского, может, от моего архитектурного представления и от комбинации карминного и белого цветов.

За дверью номера сразу глухая комната – спальная, затем в предбаннике кухня-прихожая и вот просторная комната с дверью на балкон. На нём пластмассовые стол и кресла, а под балконом бассейн с подсвеченной водой.

Звонит телефон: Крутов по поручению шефа. «Есть предложение собраться в бассейне». «Предложение игнорирую», – может, в меня вселился бес. «Но все идут». «И на здоровье». Медленно разбираю чемодан.

Комната велика для одного. Зеркало во всю стену. За передней холодильник, мойка, плита в проёме стены, масса кухонных принадлежностей. Рассчитано на семью. Два дивана-кровати, стол, ещё одно, круглое зеркало. Акварель на стене. Простой сюжет: дверь, увитая зеленью.

Снова звонок. Предлагают собраться на ужин в номере Лёни Сюливанова. «Только никого не зови», – предупреждает шеф. «Как же я могу не позвать. Люди впервые приехали и ждут в номерах».

У Сюливанова тесно. Сонька в чёрном трикотажном костюме своими длинными руками-ногами напоминает карнавального чёрта. Как неуместна здесь она со своей суетой, экзальтацией, возгласами. В предыдущих поездках у нас сложился деловой ритуал, а она из него выламывается своей восторженностью. Крутов, открыв посудомойку, разбирается в её конструкции. Сервируется стол. Шеф скомандовал и понеслось.

Ночью двинулись нетрезвой компанией по шоссе в сторону Ментоны. Непредсказуемый шеф заставил всех спуститься к воде между вилл узким и тёмным проходом. Слава богу, что нас не перестреляла тогда охрана в темноте, не спустили на нас собак среди дорогой частной собственности.

Шеф решил искупаться и нагишом полез в воду. За ним из преданности поплыл и Сюливанов. Женщины отошли в сторону от фыркающих в воде. Эх, Лёня, Лёня, сенбернар Сюливанов, продался за чечевичную похлёбку! Возможно, там или перед этим в номере «Пьер ваканс» и появилась наша бифуркационная точка.

На выпивке шеф реминисцировал: «Когда был я космонавтом…» Не хочется верить, хочется возражать. «Нет. Не был». Не верили тем, кто в космонавты пролез. И вообще… «Впервые я вижу руководителя, хвалящегося привилегиями. Привилегиями пользуются». А шеф рассказывает, как его обхаживали в Париже. «Пожалуйста, выбирай любой коньяк, любой Наполеон».

Над нами звёзды южного неба, безмолвное море рядом чуть плещется чернотой. А в нём шеф и Лёня фыркают кентаврами, и в стороне по краю залива сияют далёкие ментонские огни, и капли, подброшенные купальщиками, сверкают бриллиантами.

Ах, сколько раз я пытался продолжить рассказ и на этом месте спотыкался. Об этом роскошном симпозиуме, о местах, напоминающих об Орлове и описанных Фицджеральдом, но ничего толком не получалось. Ницца – тема особого рассказа. Во всяком случае можно обойтись без необходимой полноты, перебегая данное место. Прекрасная Клер, Сонька с муками совести, встреча с Лузановым, метаморфоза в местном Carrefour’е с майором Колоницким, казино Монте-Карло, цветочный рынок, музей Шагала в Ницце и еврейский патриотизм наших медиков, суаре на ферме в горах, Сен-Поль-де-Ванс – это требует особого изложения, а пока беглой скороговоркой дневниковой записи.