Как прежде в пути

Как прежде в пути

Сергей Степанов-Прошельцев

© Сергей Степанов-Прошельцев, 2023

ISBN 978-5-0059-6490-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Конечной остановки нет

* * *

Было мне порой совсем не весело,

и нарыв души не заживал;

вывела меня из равновесия

гробовая эта тишина.

Ждёт меня давно дорога дальняя,

Родственники, видимо, не ждут.

Я как будто в зале ожидания,

в царстве засыпающих минут.

Этот зал 

—

 сплошная неудобица,

но другого места не найти,

да к тому же поезд не торопится 

—

заплутал, наверное, в пути.

А вокруг – лишь только ночь глубокая,

заслонили облака звезду

Я как поезд, тоже где-то около,

около того, что не найду.

Запоздало напрочь отправление,

мне теперь не обрести покой —

не спасёт оно от отравления

вязкою плацкартною тоской.

Но вагон бесшумно с места трогает,

обложной расплёскивая гул.

Я отравлен навсегда дорогою,

словно цианида глотанул.

Прошлое забылось и отброшено,

жизнь мою сам чёрт не разберёт.

Ничего тут, в общем, нет хорошего,

кроме продвижения вперёд.

* * *

Ночное бра уже погасло,

повсюду тьма,

но я не поменяю галса,

хотя шторма.

Не Крузенштерн я и не Беринг,

не Хейердал,

мне не открыть желанный берег,

я и не ждал.

Не надо верить, что всё просто,

не тот посыл.

И этот неизвестный остров

другой открыл.

Я не дорос ещё до счастья.

Сдаётся мне:

кто понаглее да рукастей,

те на коне.

* * *

Я любимых своих навсегда покидал,

не прощаясь, 

—

 так легче снести

боль потерь, и опять я лечу в никуда,

в непонятку, в неясность, в нестык.

Я не знаю, куда раз за разом свалю,

где чужое мерцанье огня.

Покидаю родню, покидаю свою

безысходность вчерашнего дня.

И пусть ветер тревоги всё время крепчал,

превращаясь в рокочущий шквал,

я броженье его своенравных начал

лучше всех на Земле понимал.

Я упрям и заносчив бывал, словно мул,

подневольный не жаловал труд.

И я в жизни своей, подражая ему,

Упирался, когда запрягут.

А печаль пусть сгорит,

как коряга, в костре,

что с того, что я не именит?

Мы меняемся все, и с годами острей

эта жажда себя изменить.

Пусть удача опять

ускользнёт, как налим,

пусть всему есть на свете черта,

но так сладостно стать

неизвестно каким,

но совсем не таким, как вчера.

* * *

Я не изведал торных троп,

и напролом я лез

в остервенение ветров,

сорвавшихся с небес.

А ночь была темней сурьмы,

морозом просквозив,

и я катил свой ком судьбы

послушно, как Сизиф.

Но я не мог умом дойти,

в свои семнадцать лет,

что не найти во тьме пути,

когда дороги нет.

САНЧАСТЬ

Вдали от всех насмешек и похвал,

в плену улыбок санитарно-женских

я от всего земного отдыхал

в оазисе внезапного блаженства.

Я забывал здесь, что такое зло,

что есть весна, что скоро будет лето,

и я парил, почти как НЛО,

над сонным миром, не узнавшим это.

Я абсолютно был тогда здоров,

но я страдал синдромом странной боли:

я был пришельцем из других миров,

всего лишь только странник, и не боле.

Пойму я это позже, не сейчас,

и это будет, кажется полезней:

ведь тот оазис с вывеской «Санчасть»

спасал меня совсем не от болезней.

Спасал он лишь от всяческих забот,

от липких будней топкого болота.

Я чувствовал, что в путь меня зовёт

бродяжий дух свободного полёта.

* * *

Не нужно искать мотивы,

начало любых начал:

мы 

–

дети Большого взрыва,

и всех нас огонь зачал.

Никто и не знает толком,

как выжить внезапно смог

в кромешной ядерной топке

зелёный живой росток.

И я, непрямой потомок

того живого ростка.

не выношу потёмок,

но мало света пока.

.

* * *

Неба туга чалма,

месяц 

–

ночной пастух.

Красной звезды алмаз

словно кровью набух.

Это совсем не сон.

В толк никак не возьму:

вроде, пророчит он

гибельную войну,

где уступить врагу

проще, чем победить.

Жаль мне, что не могу

это предотвратить.

Видно, пришла пора

точку поставить здесь:

чёрного зла дыра

мир наш проглотит весь.

* * *

Яркий сноп электрических гроз

над троллейбусом вспыхнет дугой.

Он 

–

последний. И снова 

—

 мороз,

снова ветер с колючей крупой.

Никого 

—

 ни людей, ни машин,

погружается город во тьму.

Я, как сторож на складе, один

выхожу. Для чего 

—

 не пойму.

Ветер в ноги сугроб мне надул.

Этот ветер, как я, одинок.

Может, в нём себе друга найду,

что никак отыскать я не мог?

* * *

Всё, что теперь, 

—

 подобие обрата,

а это 

–

поражение, разгром

Пока не поздно, поверни обратно,

пока не поздно, думай о другом.

Ведь то, что было, улетело дымом,

забылось, как сварливый птичий грай

Нельзя, наверно, быть непобедимым,

когда ты знаешь сам, что проиграл.

Что впереди? Не очень-то и много:

быть может, только пот стереть со лба,

и эта, вся в колдобинах, дорога,

извилистая, как твоя судьба.

* * *

Мне судьба сдаваться не велела

колдунам, врачу и палачу,

я скриплю, как старая телега,

но ещё куда-то я качу.

От былого – только лишь воронка,

как от взрыва динамита след.

Как боец невидимого фронта,

я без отличительных примет.

Из меня не делали колосса,

я платил налоговый оброк,

и буксуют лысые колёса

в липкой хляби мартовских дорог.

Я привык давно к засилью вьюги,

это обнаружилось не вдруг:

я сверну на север, если флюгер

повернул решительно на юг.

Ничему-то я не научился,

вновь душа настойчиво зовёт

в край, где всё всегда предельно чисто

и прозрачно, словно первый лёд.

В путь! Осталось вроде бы немного,

и не ждут ни слава, ни хула,

только не кончалась бы дорога,

только бы в тупик не привела.

* * *

Неправда, я не баламут,

меня надежда лечит:

быть может, крылья прорастут,

они расправят плечи.

Не стал я фоном для икон,

гарантом дел победных,

но я не преступлю закон,

не украду у бедных…

Проходит так за годом год,

ждал от судьбы я милость,

но всё, увы, наоборот

намеренно случилось.

Я на изломе был крутом,

где поджидала старость.

Но не тоскую я о том,

чего мне не досталось.

И путь не изменялся мой,

финал его не розов:

жизнь – это ветер штормовой,

помноженный на грозы.

Но там, где молний хоровод,

судьбе я не потачу:

я знаю, что ещё сверкнёт

надежда на удачу.

* * *

Октябрь метлою елозит,

простуженный ветер осип,

и осень кровавые слёзы

роняет у скорбных осин.

Пусть в жизни не узнано много,

но пусть будут новые дни,

как эта без края дорога,

как встречные эти огни.

Моя Азия

* * *

Раздвину времени я поля,

чтоб вновь испытать восторг,

когда цветастым ковром полян

пестреет степной простор.

И этот воздух 

—

 упругий, как

ветер, несущий шторм,

и участь цветка печально-горька:

сломан он ни за что.

Но что цветок? Не сломаться бы 

—

на солнце кипит вода.

И тут не спрячешься от судьбы 

—

в степи далеко видать.

Не встретишь тут крикливых ворон,

не видно шиферных крыш,

и потому здесь со всех сторон

безлюдный простор открыт.

Я ветром пахучим степным дышал.

у жёлтой Ишим-реки.

И знаю: летела моя душа

с тем ветром вперегонки.

* * *

Во все стороны разлеглась

степь – вместить её взгляд не мог, —

и такая густая грязь,

что нельзя отодрать сапог.

Мы живём, где ни крыш, ни стен,

но постройки здесь не нужны:

эта плоскость, чьё имя степь —

исправление кривизны.

* * *

Когда, обессилев, я падал

в пустыне, в барханах её,

и видел, как тухлую падаль

терзает вдали шакальё.

И как-то не верилось в чудо.

Я знал, что себе я не лгу,

и если я сильным не буду,

то дальше идти не смогу,

Всё было открыто и прямо,

как будто я предан суду.

И в сон я валился, как в яму,

про явь забывая в бреду.

Но вновь поднимался, и снова,

услышав, как лает шакал,

шептал я заветное слово —

«дойти!» – и, как пьяный, шагал.

Барханы пылили, просеяв

песок через сито ветров,

но брёл я упрямо на север,

к мерцанью больших городов.

Но здесь среди шума другого,

где женщины ходят в манто,

«дойти!» – повторяю я снова,

когда не поможет никто,

когда без конца и без края

я чувствую в мире вражду.

«Дойти – а куда? Я не знаю.

Не знаю, но снова иду.

* * *

Тут от солнца я словно ослеп,

от безводья, как дерево, чах.

Как в духовке поджаренный хлеб,

под ногами хрустел солончак.

Солнца свет краски яркие стёр:

видел я только облачный дым,

да немыслимый жёлтый простор,

охраняемым ветром одним.

Я ложился, безмерно устав,

к саксаулу, что медленно сох,

и учился терпенью у трав,

пробивающих ржавый песок.

То терпенье я долго копил,

чтоб пройти буераки и рвы —

ведь у всех нас немерено сил,

как у той безымянной травы.

* * *

Край этот есть рассадник пандемий —

вмиг захвораешь, если ты неловок.

Застыла степь, а в ней застыли мы,

напоминая маленьких полёвок.

Открыт ветрам чернеющий угор,

простор ошеломительный, бескрайный.

Пусть этот мир, как нищий, рван и гол —

не в этом ли естественность и тайна?

Здесь столько дней расплющено зазря,

на времени безумной наковальне.

Окраина. Бесплодная земля,

а вместе с тем загадка вековая.

Здесь выцвела небес голубизна

и, говорят, недалеко от ада.

Я здесь, признаться, даже и не знал,

что выжить можно, если очень надо.

* * *

Эй, синоптик, ты никакой пророк,

ты пургу нам гонишь опять,

Я готов теперь за дождя плевок

половину жизни отдать.

Душно так, что хоть океан обрушь,

не остынет это тепло,

и на много вёрст дышит жаром сушь,

превращая весь мир в стекло.

И на сотни вёрст здесь владенья зла

(о хорошем мечтать не смей),

и где зрел урюк, где росла трава,

там лишь только логово змей.

Я здесь ноги свои до крови стёр,

и меня не надо стыдить,

что июльский солнечный тот костёр

не пытался я остудить.

Выбрал я свой путь, как всегда, кружной,

где полынь одна да осот.

Словно знал, что этот палящий зной

очищение принесёт.

* * *

Можно, наверно, сойти с ума,

если тот час настал,

если вокруг ветров кутерьма,

Северный Казахстан.

Степь та в белёсой траве мертва,

ждёт, как сурка питон.

Здесь бы напиться воды сперва,

а умереть – потом.

Глаз устаёт. Тут простор сквозной.

Солнце не может сесть.

Здесь до серёдки прожарит зной,

если серёдка есть.

Здесь я осунулся, одичал…

Дело, наверно в том,

что, как тифозник, степь по ночам

дышит горячим ртом.

Скулы ей судорогой свело.

Это – какой-то шок.

Ей, как и нам с тобой, тяжело,

превозмогать ожог.

Всё измолотит своим цепом

лютых ветров отряд.

Этот свирепый антициклон

люди не победят.

И не покажется вовсе – нет! —

вялотекущим сном

этот совсем настоящий бред,

этот жары дурдом.

* * *

Ветер, как сыщик, рыскал

низких глухих басов

в зарослях тамариска,

сдерживавших песок.

Не выносящий тени,

рос из последних сил

южный двойник сирени

(здесь его звать жынгыл).

И в той бескрайней шири,

там, где недель бурда,

происходило в мире

то же, что и всегда.

Ястреб – лишь он не дремлет.

юрких мышей гнобя…

Я, как жынгыл, всё время

сдерживаю себя.

Майские ждёт он грозы,

чтоб посреди песков

вдруг распуститься гроздью

ласковых лепестков.

Снова любуюсь ими,

и когда дремлет зной,

знаю: меня обнимет

тёплый ветер степной

* * *

В палатке вьюгу я стерпел

и онемел, когда я выжил:

глаза тюльпанные степей

раскрылись по команде свыше.

Ещё местами снег лежал,

и лету не было резона,

но душу резал без ножа

тот алый свет 

–

до горизонта.

За что я это заслужил?

Я только без году неделя.

Я был всего лишь пассажир

на мокрой палубе апреля.

И жаркий солнечный огонь

в минуту осушал болотца…

Я ждал мгновения того,

когда та кровь в мою вольётся.

Наверное, всё дело в том, —

и в этом вовсе нет обмолвки, —

что мне хотелось стать цветком,

который вечно в самоволке.

* * *

Висит тошнотный этот день,

нельзя нигде охолонуть.

Жара, как в преисподней, где

от зноя закипает ртуть.

Палатка 

—

 душный саркофаг,

и дело в том, и дело в том,

что солнце здесь не друг, а враг,

который вялит нас живьём.

Но это солнечное бра

не заслужило бранных слов:

чтобы постигнуть суть добра,

знать надо, что такое зло.

Оно коварно, как шайтан,

само себя не тратит зря.

Оно таится где-то там 

—

за равнодушьем сентября.

И, костенея на ветру,

я думаю, что дьявол с ним,

мне всё равно, ведь я помру,

не путая одно с другим.

Времена года

* * *

Весна – это просто безумство,

Но разве тут чья-то вина?

Весна не бывает безустой,

ты слышишь, как шепчет она?

Ты слышишь: всё громче и громче

в апрельской предутренней мгле

бессвязные песни бормочут

бродяжные соки в стволе?

Победа их вовсе не близко.

ещё надо ждать до поры.

Но нет благороднее риска,

чем этот безумный порыв.

* * *

В лесу ещё всё серое,

но выглянул прострел.

Зимы вторую серию

апрель не досмотрел.

Засуетились «смежники» —

пьют солнечный отвар

прозрачные подснежники

и прочая братва.

Внезапное явление,

отсюда и азарт.

Раскрыты в изумлении

их синие глаза.

И пребывают в праздности —

нет никаких забот.

И светятся от радости,

как ёлка в Новый год.

* * *

Истощилась зима,

потеряла и силу и власть.

Влажно взбрякли снега,

птичий слышится радостный гимн.

Только всё это мне

совершенно сегодня не в масть,

не до этого мне,

я теперь занимаюсь другим.

Не жалею я больше

смертельно изношенных вен.

Я хочу позабыть

то, что в жизни случилось моей,

чтоб сказать: «Всё 

—

 путём!»,

и пожить вновь 

–

беспутным совсем,

не страшась, как сейчас,

безвозвратно потерянных дней.

* * *

Потери не находятся,

печаль успела вырасти.

Опять мокропогодица,

опять раздолье сырости.

Зачем весну навеяло?

Зачем живём мы слухами?

Опять, куда неведомо,

я пешедралом трюхаю.

Прохожие, не падайте,

я весь какой-то палевый.

Иду по прежней памяти

туда, где, в общем, палево.

Где жил я не по Дарвину,

и это крах ускорило.

Но это – очень давняя

и длинная история.

* * *

Пора эта скоро нагрянет,

надёжно прилепит она

дождя языками багрянец,

как марку, к конверту окна.

Осенняя авиапочта

расскажет, что лес поредел,

но надо ль грустить оттого, что

все в мире имеет предел?

Природа не просит прощенья

у листьев, что мчатся гурьбой.

Не в том ли секрет обновленья,

что жертвовать надо собой?

* * *

Туман над Россией полёг.

Как гуси, летят облака

на блеск золотых куполов,

на белый огонь маяка.

Сквозь клочья редеющей мглы

не каждый ещё разберёт,

как робко белеют стволы

давно присмиревших берёз.

Пусть мчится на всех к нам парах

Декабрь – до него полчаса.

Прозрачная эта пора

на всё открывает глаза.

И ветер стегает, как плеть,

и в мире, который немой,

могу я лишь молча глядеть

на то, что стирает зимой.

* * *

Ветер сдул багрянец с клёнов,

обозначил ветви слив.

Будто сотни почтальонов

сумки разом потрясли.

И летят в огнях рассвета

листья друг за дружкой вслед,

словно письма 

–

без ответа,

но с надеждой на ответ.

* * *

Вот и закончилось торжище осени

в мире безбрежно-пустом.

Словно собака, которую бросили,

воет метель за окном.

С силой в окно ударяется, чмокая,

снежных зарядов семья.

Как эта ночь за окном одинокая,

жизнь опустела моя.

Сколько я жил, веселился и праздновал,

что отлежал все бока!

Жизнь потому нам и кажется разною,

если она коротка.

* * *

Ноябрь безутешной вдовою

рыдает, и в сумерках дня

окатит опять с головою

карминовым ветром меня.

Как горько, что время состарит

что было ещё молодым!..

Встревоженной робкою стаей

летят эти листья сквозь дым.

Они не печалятся вовсе,

летят, хоть их путь непрямой,

совсем не заметив, что осень

давно уже стала зимой.

* * *

Ветер встречу в пути гулевой

и желанный, как в сухмень полив, —

он летит, колдовскою травой,

беленою-травой опоив.

Это зелье отведаю всласть,

чтобы помнить, покуда живу,

как весны неразумная страсть

подчиняла меня, как траву.

Чтобы в дождь, что слегка моросит,

в том тумане, укутавшим мост,

слышал я неземной клавесин

исполняющий музыку звёзд

</blockquot