Император

– Граф полностью доверился мне, – ответил я.

– Надеюсь, дорогой он не хвастался, каким был героем при Чесме?

– Немного.

Аракчеев презрительно хмыкнул.

– А что бы было, если бы граф не приехал? – спросил я.

– Как не подчинившегося приказу императора, я был бы вынужден его арестовать и заточить в Петропавловскую крепость. Вы, Добров, спасли его честь, а может, и жизнь. Ох, не любит его Павел Петрович лютой ненавистью.

Мороз к ночи крепчал, да ещё откуда-то приплыл густой туман и накрыл город липкой матовой дымкой. Больше тридцати карет, обитых траурной чёрной материей, двигались медленно, словно крались. Лошади, тащившие кареты, так же были укрыты чёрной тканью. Их сопровождали лакеи с факелами, одетые в черные епанчи. Широкополые шляпы – тоже черные. Процессия ползла от Зимнего по Невской перспективе. Несмотря на поздний час и сильный мороз, на улице собралось много народу поглазеть на шествие. Люди кутались в тулупы, крестились. Пар от их дыхания смешивался с туманом. И никто не смел громко говорить. Все перешёптывались. Молчаливая толпа провожала молчаливую процессию, которая будто направлялась в ад.

Граф Орлов-Чесменский, огромный старик, сидел в карете, держа на коленях бархатную подушку, на которой покоилась корона Российской Империи. Он вздрагивал от рыданий, мычал, хлюпал носом. Иногда шёпотом приговаривал: «Обидно! Какой стыд! Ох, наказание за грехи мои!».

Я сидел напротив него и не знал, куда деться от стыда. В этот момент мне казалось: нет ничего противнее, как смотреть на плачущего старика, слушать его нудные причитания. Об этом человеке я слышал множество историй правдивых и много небылиц. Но даже если отбросить половину вранья, что приписывали этому лихому и грозному человеку, все равно подвигов хватило бы на десяток генералов. И теперь на этого героя жалко было смотреть. А ведь он когда-то со своими братьями управлял страной. Теперь я вижу его больного, рыдающего и жалкого. Не терпелось: когда же мы прибудем на место, и я избавлюсь от этого дурацкого поручения.

Я ногтем соскрёб наледь с окна кареты и вгляделся в ночную мглу. Свет от факелов выхватывал из темноты белый пятна. Эти пятна – лица зевак. Как будто лики их стёрты. Не видно глаз – только тёмные впадины; у них нет ртов, лишь пар струится из щелей. А может, все они мертвы? И процессия уже в аду? Мы не заметили, как прошли врата преисподней?

Но вот, наконец, колеса застучали по деревянному мосту. Процессия въехала в лавру.

В Благовещенском храме на высоком постаменте покоился гроб, обитый золотым глазетом. Гроб был закрыт. Шесть кавалергардов в парадных мундирах стояли в карауле подле гроба. В голове – два капитана гвардии. Почётным караулом командовал отставной генерал от кавалерии, вновь вызванный Павлом на службу, граф, Иван Петрович Салтыков. Он был облачен в парадный конногвардейский мундир малинового цвета, при орденах, с Андреевской лентой через плечо.

Павел подошел к Салтыкову и тихо спросил, указывая на гроб:

– Что там?

– Лучше не заглядывать, – поморщился Салтыков.

– Но, хоть что-то уцелело?

– Шляпа, ботфорты, перчатки. Тело…. Но, сами посудите, долее тридцати лет в земле.

– Да. Конечно, – быстро кивнул Павел и прошёл к Царским вратам.

Алексей Орлов протянул ему корону на бархатной подушечке.

– Почему вы так дрожите, граф? – строго спросил Павел, принимая реликвию. – Вам холодно или страшно.

– Я ничего не боюсь, – гордо ответил Орлов.

– Даже кары божьей? – удивился Павел и, не дождавшись ответа, направился с короной ко гробу.

Коронование усопшего началось.

Всю ночь мы провели в лавре. Всю ночь шла служба. Сменялись священники, читавшие молитвы, сменялся почётный караул у гроба. Наутро князь Репнин, командовавший войсками, выстроил гвардейские полки шпалерами от самой Александро-Невской лавры до Зимнего дворца. На длинных трёхгранных штыках развивались черные ленточки. Предстояла печальная процессия переноса останков императора Петра. Перед самым выносом гроба произошла заминка. Павел спросил у Салтыкова, в чем причина? Ему ответили, что графа Орлова нигде не могут найти. А он должен нести корону. Император пришёл в ярость.

– Добров! – крикнул Аракчеев, пылая от гнева. – Вам велено было следить за графом. Даю вам пять минут на поиски, иначе будете высечены.

Все кинулись искать Орлова. Нашли его в тёмном углу церкви. Он стоял на коленях и горячо молился. Когда его попытались поднять, он разрыдался. Под руки вывели его из храма и поставили во главе процессии. Всунули в руки всё ту же бархатную подушку с короной. Павел подъехал к нему на белом коне.

– Вы, как обиженный ребёнок где-то пряталась, да ещё плакали?

Я герой Чесменской баталии, – с гордостью ответил граф.

– Я это помню, – спокойно сказал Павел. – Как-нибудь приглашу вас, и вы мне расскажите о сем славном подвиге вашем. А ещё поведаете мне во всех подробностях о последних минутах жизни моего отца. Сейчас же, чтобы вам не было столь совестно, я поддержу вас, сойду с коня и пойду пешим за гробом императора вместе со своими сыновьями. А вы шагайте впереди, с короной. Империя доверяет вам эту честь.

Колокола лавры пробили одиннадцать часов утра, затем заиграли погребальный перезвон. Из главных ворот двинулась процессия. Граф Александр Орлов, тяжело ступая, шёл первым, неся корону. За ним князь Фёдор Барятинский и Пётр Пассек несли на подушках поменьше царские регалии и награды покойного императора. Катафалк влекли шесть черных коня, запряжённых цугом. За катафалком шёл Павел и Великие князья, после придворные: мужчины с траурными лентами и женщины в черных шляпах с чёрной вуалью. После следовали полки конной гвардии со штандартами императора. С крепости палили пушки. Колокольни городских церквей беспрестанно звонили.

Я шёл в последних рядах. За мной шпалеры солдат смыкались и следовали за процессией. Я видел бледные лица зевак. Они взирали со страхом и ужасом на происходящее, крестились, клали поклоны. Часто слышал в толпе приглушенный вопросы: что же теперь будет? А не антихрист ли восстал?

Гроб с останками Петра поставили рядом с гробом Екатерины. Я не смог попасть во дворец из-за столпотворения. Перед сиятельными покойниками долго велась служба. Дым от кадил плотным облаком висел под потолком. К вечеру служба окончилась. Кареты еле протискивались к парадному входу дворца. Придворные стали разъезжаться. Для чинов высокого ранга подавали кареты прямо к подъезду, нижнего ранга – дальше на площади.

– Чья карета? – спросил майор Преображенского полка, стоявший на страже.

– Графа Орлова-Чесменского, – ответил кучер.

– На площадь езжай, – приказал майор. – Так Графа Орлова…

Кому сказал – на площадь. Не мешайся! – прикрикнул майор.

Кучер повернул коней.

Меня возмутило поведение майора.

– Позвольте поинтересоваться, по чьему приказу вы не пускаете карету графа Орлова-Чесменского.

– А вам какое дело, поручик? – грубо ответил майор.

– Прямое. Я отвечаю за графа.

– Тогда с жалобой идите к генералу Аракчееву. И не мешайтесь.

Майор пропускал следующую карету.

– Куда прёшь? – останавливал кучера, взглянув на герб, кричал: – Проезжай.

Я увидел, как из парадного входа дворца появился граф Орлов. Беспомощно оглядываясь, он, наконец, увидел свою карету, остановившуюся шагов за сорок, постоял в нерешительности, после неуклюже, припадая на больную ногу, пошёл через площадь. Офицеры и вельможи, завидев графа, отворачивались или старались отойти прочь. Он тяжело дышал, ноги скользили на обледенелой мостовой. Шуба его распахнулась, обнажая ордена на мундире. Я не в силах был наблюдать эту жалкую картину и подбежал к графу.

– Обопритесь на моё плечо.

– Что? – с удивлением посмотрел на меня граф. – Юноша, вы же не знаете, что предлагаете. Поберегите своё имя. – Я все прекрасно понимаю. Обопритесь.

У всех на виду я довёл графа до кареты. Усаживаясь на диван, граф поблагодарил меня и пригласил как-нибудь заглянуть к нему на чай.

– Орлов-Чесменский всегда долги отдаёт, – сказал он напоследок.

* * *

В тот же вечер Аракчеев вызвал меня к себе. Генерал сидел в своём кабинете с алыми шторами за письменным столом, корпел над бумагами.

– Не вздумайте ничего брать у графа Орлова. Упаси вас бог появляться в его доме, – встретил он меня.

– Позвольте спросить, к чему такая строгость?

Он – подлец. Рано или поздно вытрет о вас ноги.

– Он герой Чесменской баталии, – напомнил я, – и дворянин.

– Наплёл уже вам про своё геройство? Вся его заслуга в морском предприятии заключалась в том, что он заткнул дурака Эльфистона и доверил командование эскадрой Спиридову. Если бы сделал наоборот – кто знает, как все дело обернулось бы. А шрам, что уродует его лицо, он получил не в героических сражениях, а в кабацкой драке.

– Но, он больной.

– Кто? Орлов? – громко усмехнулся Аракчеев. – Вы слишком доверчивы, друг мой. Он – волк в овечьей шкуре. Уж поверьте мне, я всю эту сволочь: Орловых, Зубовых, Салтыковых… хорошо знаю. Для них вы, я или ещё какой-нибудь честный шляхтич – так, хуже лакея. Ну, хватит об этом. – Он отложил перо. – Завтра прошу вас быть готовым встать рано утром и по первому зову прибыть к дежурному офицеру.

Посыльный от Аракчеева поднял меня в четыре утра. Небольшая квартирка на набережной Мойки, которую я снимал, за ночь промерзала, словно склеп. Хозяйка экономила на дровах и топила только вечером и утром. Я втиснул ноги в ледяные сапоги, надел холодный сюртук, накинул плащ, пропахший дымом караульных костров. Хотел выпить воды, но в оловянной кружке вчерашний чай покрылся корочкой льда.

– Пошевеливайтесь, – торопил посыльный. – Хорошо, что вам бриться не надо, грубо намекал он на моё юношеское лицо, ещё не поросшее щетиной.

Посыльный приехал верхом и привёл осёдланную лошадь для меня. Я послушно вышел вслед за ним на мороз. Раннее утреннее небо усыпали звезды. Город спал. Даже фитильки уличных фонарей, казалось, дремали, еле-еле освещая заснеженную мостовую.

На Дворцовой площади нас ждал Аракчеев с двумя офицерами.

– Долго копаемся, – сдала мне замечание Аракчеев. – Привыкайте: вас могут потребовать в любую минуту, и вы должны прибыть немедля.

Конюхи вывели любимого белого коня Павла Петровича Помпона. Седло высокое, пёстрый персидский чепрак.

Мы будем сопровождать императора? – поинтересовался я. – Так рано?

– Четыре утра – его любимый час, – ответил Аракчеев. – Отправляемся инспектировать ведомства.

Вскоре появился сам Император, бодрый и свежий.

– Хорошая погодка, господа! – весело сказал он, усаживаясь в седло. – Ах, сколько звёзд в небе! И морозец славный. Ну-с, приступим! – и тронул коня.

В лесном ведомстве светилось только одно окно.

– Нам сюда, – сказал Павел, указывая на серый мрачный фасад.

Я соскочил с лошади и принялся стучать в высокую двустворчатую дверь.

– Сильнее, сильнее! – требовал император.

– Кто там? – грозно окликнул привратник.

– Открывай! Император с ревизией, – крикнул я.

– Я, вот, тебе сейчас кочергой промеж глаз как дам, – угрожающе пробасил привратник, откидывая засов.

– Отпирай, дурак, пока самого на конюшню не отправили, – прикрикнул Аракчеев.

Створка распахнулась. Выглянул высокий бородатый мужик. Увидев, кто перед ними, грохнулся на колени и перекрестился.

– В сторону, дуралей, – отпихнул его Аракчеев, освобождая дорогу Павлу.

В тёмном просторном зале стояли письменные столы, штук двадцать. На них чернильные приборы и стопки бумаг. Только за одним из столов сидел лысоватый чиновник с густыми баками и что-то старательно писал. В подсвечнике теплился огарок сальной свечи. Услышав шаги, чиновник оторвался от дела, подслеповато прищурился, оглядывая нежданных посетителей. Тут же выскочил из-за стола и поклонился чуть ли не до пола.

– Знаешь, кто перед тобой? – надвинулся на него Аракчеев.

– Как же, как же! – пролепетал чиновник, не помня себя от волнения. – У меня же портрет на столе в рамочке стоит…

– Полно те вам, Алексей Андреевич, – сказал Павел, и спросил у чиновника: – Вы кто?

Так я же, Чернов, младший инспектор, – и он подобострастно поцеловал протянутую руку императора.

– Почему один?

– Так я ж всегда так рано прихожу. Работы много. Пока акты переберёшь, пока отчёты для начальства сделаешь, а там уже на пристани надо бежать…

– А чем вы занимаетесь в этом ведомстве? – Павел прошёлся меж столами, поднял какой-то документ, принялся читать.

– Так я ж…

– Ваше Величество! – прорычал Аракчеев.

– Я, Ваше Величество, младший инспектор. Принимаю лес. Сортирую: какой в домовое строительство, какой в корабельное, что вообще – на дрова…. Пишу отчёты старшему инспектору…

– И хорошо вы разбираетесь в древесине?

– Да, уж двадцать три года в ведомстве. Сначала на заготовках работал учётчиком, потом приёмщиком на складах адмиралтейства, лет пять назад сюда перевели… Могу определить, в этом ли году дерево срублено, или лежало где год. Когда срубили: зимой или летом?

– А разница какая? – оборотился к нему Павел.

– Так, как же. Зимняя древесина – она лучше. Сохнет быстрее. И не так её коробит. А летняя – сырая: дерево соком наполнено…

– А это место вашего начальника? – указал Павел на стол, выделяющийся своей массивной богатой резьбой. И приборы на нем стояли более дорогие, серебряные. Кресло высокое с мягким сиденьем.

– Да-с, – кивнул младший инспектор Чернов. – Ивана Фёдоровича.

– И этот Иван Фёдорович…

– Кошельков, – с уважением добавил младший инспектор.

– Давно на этом месте Кошельков?

– Уже лет пять.

– И во сколько он приходит на рабочее место?

– Когда в девять, когда в десять…

– Где этот дурак – привратник? – обернулся Павел к Аракчееву.

Побежал оповестить начальство. Скоро все сюда сбегутся.

– Вот что, Чернов, – сказал Павел. – Садитесь-ка вы за этот стол.

– Это…. Это как? – растерялся младший инспектор.

– Я вас назначаю старшим инспектором, а этого, как его, Кошелькова – на ваше место определяю.

Младший инспектор Чернов остолбенел. Если бы не тусклый свет от одной единственной свечи, мы бы увидели, как побледнело его лицо и даже лысина.

– Вы что, не понимаете, что вам приказывает император? – рыкнул Аракчеев. – Марш на указанную должность.

Слушаюсь, ваше величество! – ожил Чернов и бросился к резному столу с серебряным чернильным прибором.

– Вот и хорошо, – удовлетворённо кивнул Павел. – Зажигайте свечу, начинайте работать, а мы подождём ваших сослуживцев. – И император присел за соседний стол.

Вскоре в прихожей раздался шум. Толпа чиновников ворвалась в кабинет. Их возглавлял упитанный, толстомордый человек в лисьей шубе. Он сорвал треугольную шляпу. Небольшой парик с буклями был одет задом наперёд. Словно рог на лбу торчала косичка. Он грохнулся на колени перед императором. Все последовали за ним.

– Кошельков? – вопрошал Павел.

– Так точно-с, Ваше Величество, старший инспектор, – пробурчал он. Нижняя челюсть его тряслась от страха.

– Чего замерли? – крикнул на чиновников Аракчеев. – Быстро за свои столы! Приступить к повседневной работе.

Тут же заскрипели стулья, зачиркали кресала. Огоньки свечей заплясали над столами. В зале стало светло. Один Кошельков остался стоять на коленях, не зная, что ему делать, ведь на его месте сидел подчинённый.

– А вам теперь туда – указал Павел на свободный стол. – В древесине разбираетесь? Шубу можете не снимать, вам скоро на пристань, лес принимать.

– Не губите, Ваше Величество, не губите! – Кошельков на коленях подполз к Павлу и принялся целовать его руки. – Пятеро детей…. Накажите! Готов снести любые экзекуции…

– Я же вас не в Сибирь посылаю, а понижаю в должности, – удивился Павел. – Ну, желаешь, так могу и в Сибирь.

Чиновник потерял сознание и повалился на пол.

– Экий слабенький, – брезгливо усмехнулся Павел и поднялся. Обратился к Чернову: – А начальник ваш где?

Чернов вскочил, чуть не опрокинув громоздкий стул.

– Вон, там, в конце дверь, его кабинета, Ивана Акимовича Бережков. Только кабинет заперт. У него там важные бумаги, сейф… Он велит строго настрого дверь запирать.

– Так отоприте, – приказал Павел. – Где это привратник.

Бородач вприпрыжку ринулся к кабинету со связкой ключей. Чернов угодливо распахнул дверь. Дубовые панели украшали стены. Книжные полки заставлены деловыми переплётами. Огромный стол с кривыми резными ножками был затянут зелёным сукном. Тут же на столе поменьше стоял самовар и фарфоровые приборы для чая.

– Убрать! – тут же скомандовал Павел, указывая на самовар. Бородатый привратник подхватил весь чайный стол и вынес из кабинета.

– Хорошо устроился, – зло произнёс Павел, осматривая дорогую обстановку. – Ну, и когда является ваш начальник?

– Обычно, к обеду приезжает, подписывает бумаги, пьёт чай и отъезжает.

– Пьёт чай, – хмыкнул Павел Петрович. – А вы, Чернов, дворянин? – спросил он неожиданно.

Да-с, ваше величество, – замялся чиновник. – Но мы бедные. У меня именьице под Псковом, да всего тридцать душ…

Из зала раздались охи и стоны.

– Пришёл в себя? – крикнул Павел. – На первый раз прощаю вас, Кошельков. В следующий раз отправлю в Сибирь – уже точно. Садитесь и работайте. Да, на своё прежнее место. Вот дурень!

– А мне-с на своё старое? – осторожно спросил Чернов и сразу как-то осунулся.

– А вы – сюда, – указал Павел на резное кресло с подлокотниками. – Не справитесь, я и вас в Сибирь.

Чернов потерял дар речи, и принялся громко икать. Павел резко развернулся и пошёл прочь размашистым уверенным шагом. Чиновник кинулся вслед за ним со слезами благодарности. Хотел пасть на колени и расцеловать руки… Аракчеев поймал его за шиворот железной хваткой.

Куда? Не сметь! Сегодня ко мне лично с докладом, – грозно сказал Чернову Аракчеев. – И этого, своего Ивана Акимовича Бережкова – с собой. Понял?

– Ик! Так! Ик! Точно-с! Ик!

– Воды выпей, – посоветовал Аракчеев и двинулся за императором.

Ветер стих. Подковы звонко отстукивали по промёрзшим булыжникам мостовой. Невский был пустынный. Сугробы возвышались грязными горками у стен домов. В окнах только кое-где зажигались свечи. В фонарях уже выгорало масло, и они тухли.

Навстречу тащились сани. Лошадёнка еле перебирала ногами. В санях покоилась огромная дубовая бочка с медными широкими ободами. Рядом шёл бородатый мужик в длинном овчинном тулупе, подпоясанным широким кушаком, в барашковой шапке и валенках. Он горланил песню и поторапливал клячу. В тусклом свете фонарей мужик разглядел перед собой великолепных всадников. Прекратил петь, воскликнул:

– Ой, ты, Господи! – сорвал с себя шапку, обнажая длинные кудри. – Тпрру! – дёрнул лошадь. – Да стой, ты, шалава. – Поклонился до самой земли.

– Что везёшь, бедовый? – спросил Павел. – Квас?

– Квас! – закивал он. – У купца Тимофеева беру. Да у Апраксиных рядов продаю.

– А налей-ка, – потребовал Павел.

– Ой, да я сейчас! – Мужик бросился к саням, зашуршал в телеге сеном, вынул деревянный ящик. – У меня для важных господ кружка серебряная есть.

– Ты сдурел? – усмехнулся Павел. – На таком морозе губы примёрзнут.

– Ай, и то, верно! – спохватился мужик. – Но у меня деревянная есть, новая. – Он бросил ящик прямо на дорогу, открыл его и достал кружку в штоф объёмом, крутанул кран на бочке. С журчанием хлынул квас, и вокруг разнёсся кислый хлебный аромат.

Прошу, государь! – с поклоном подал мужик кружку.

Но первым взял Аракчеев, попробовал.

– Хорош! – Протянул Павлу.

Павел Петрович маленькими глоточками отпил немного.

– А вкус с детства помню, – с грустью сказал он. – Мы как-то перед Рождеством с Паниным в санках катились и, вот, так, у бочки остановились с Тимофеевским квасом… Мне лет шесть или семь было…. Сколько прошло – жуть, а вкус до сих пор помню. – Он отпил ещё несколько глотков. Отдал кружку мужику. – Хорош! – сказал Аракчееву. – Распорядитесь, чтобы каждую субботу, к обеду от Тимофеева привозили свежего квасу бочонок.

Аракчеев кинул продавцу пятак. Он лихо поймал медяк и крикнул:

– Только, ваше благородие, вы учтите, купец Тимофеев квас за ассигнации не продаёт. Ему только серебро давай.

Павел осадил коня. Животное недовольно всхрапнуло.

Император повернулся в седле:

– Это почему?

– Так он же зерно покупает самое лучшее. Из плохого зерна ни квас, ни пиво доброго не приготовишь. А хорошее зерно за ассигнации не продают. Бумага – она и есть – бумага. Серебро – другое дело. Серебро всегда в цене.

– Бумага, говоришь? – задумался Павел.

– Бумага, – радостно подтвердил мужик. – Нынче ни один купец бумаге не верит. Всем серебряную монету подавай.

– Генерал-прокурора ко мне! – зло приказал император Аракчееву и дал шпоры коню.

Мня Аракчеев отослал на Охту к заводчику Тимофееву, решить дело с квасом для царского стола.

Неву сковал крепкий лёд, и от одного берега до другого наладили санный путь. Я реши не делать крюк до моста, а переправиться здесь. Извозчики направлялись к бирже, погоняя своих саврасок. Полозья тяжёлых розвальней скрипели по укатанному снегу. Я пристроился за одними из саней. Над Невой зазвучал утренний перезвон. Разлился трелью. Самые голосистые колокола пели в Смольном соборе.

Почему-то вспомнил Софью. Наверное, девушек воспитанниц повели на утреннюю молитву. И Софья среди них. Терпеливо стоит службу. Как глупо с ней рассорились. Интересно, она хоть иногда вспоминает обо мне? Очень хотелось её увидеть и все объяснить. Но как это сделать? Я взглянул на далёкие купола Смольного собора. Она наверняка сейчас там. Милая Софья.

Елена Павловна тоже красивая девушка. Но сколько бы я не копался в себе, к ней не испытывал никаких чувств. Разве можно влюбиться в фарфоровую куклу, пусть даже очень красивую? А Софья какая-то необычная, живая. Как за неё молодые гусары заступались, все норовили вызвать меня на поединок. За Софью не жалко отдать жизнь. Почему же так глупо получилось? Возможно, мы больше с ней не встретимся. Да если даже встретимся…. Она меня никогда не простит.

Впереди образовался небольшой затор. Я хотел его объехать.

– Эй, барин, – крикнул мне извозчик из саней. – Берегись. Видишь, вон, там пятно тёмное на льду? Ещё вчера промоина была. Провалишься, потом всплывёшь где-нибудь у Кронштадта.

Я придержал коня.

– Смотри! Смотри! дурень какой-то несётся. Проскочить хочет. – Извозчик показывал на сани, запряжённые резвой лошадкой. Они мчались навстречу нам в объезд затора прямо к вчерашней промоине. Лихой Ванька погонял серую в яблоках кобылку, привстав на облучке. В кузове сидели двое пассажиров, укутавшись в шубы.

– Проскочит? – с тревогой спросил я.

– Кто ж его знает? Пронесёт, так пронесёт. А нет – значит дурак.

Но не успел он договорить, ка лёд затрещал. Извозчики все разом заголосили. Я понял, что случилось что-то неприятное. Увидел, как сани накренились, и стали проваливаться под треснувший лёд. Лошадёнка рванула сани из последних сил, но поскользнулась и упала. Кучер соскочил с козелков и пытался её поднять. Извозчики бросились помогать ему, с опаской взирая на расползающиеся трещины. И никто не обращал внимания на пассажиров, которые барахтались в утопающих санях.

– Помогите! – пищала девушка в собольей шубке.

Я вонзил шпоры в бока коня. Тот захрапел, взбрыкнул. Чуял опасность. Но я понудил его скакать вперёд. Подлетел к саням, нагнулся, подхватил девушку за шиворот. На счастье, она оказалась лёгкой. Кинул её поперёк холки. Мой конь заскользил копытами по льду, захрапел, но все же выскочил на снег. Отъехав чуть в сторону, я передал на руки извозчикам девушку.

– Там тётушка! Спасите её! – истошно кричала она.

Я вновь направил коня к утопающим саням. Конь упирался, пытался встать на дыбы, нервно грыз мундштук, но все же подчинился. Тётушка оказалась ещё легче. Я и её уложил на холку и благополучно предал извозчикам.

– Рви постромки! – закричали мужики. Сани провалились в промоину. Оглобли взметнулись к небу. Хорошо, что успели лошадёнку освободить, а то и её бы утянуло.

Извозчики ругали глупого Ваньку, дали ему пару оплеух.

– А я что? – плаксиво оправдывался детина, потирая затылок. – Мне обещали рубь целковый, коль быстро довезу. А вон оно как – без саней остался.

– Дурья башка – ругали его. – Благодари Бога – отделался легко. А если бы люди утопли?

Но тут же все разошлись и продолжили путь.

Я подъехал к спасённым.

– С вами все в порядке? – спросил учтиво он, тут же чуть не упал с коня, встретив восхищённый взгляд Софьи фон Пален.

Тётушка, старая баронесса фон Ган, ещё никак не могла отойти от испуга. Ей стало дурно. Подоспели другие сани, и баронессу усадили в них, увернули промокшие ноги в тулуп. Но все же старушка смогла произнести:

– Молодой человек, вас нам послал Бог. Скажите, за кого я должна молить Пресвятую Деву?

– Ах, ма тан, – звонко прощебетала Софья, – это же друг папа, Семён Иванович Добров.

– Прошу вас нанести нам визит в ближайшее время? – умоляла баронесса.

– Буду рад, – ответил я вслед убегающим саням.

Не помню, как добрался да пивоварни, как договаривался. Обратной дороги тоже не помню. Мыслями моими завладела Софья. Как же все так чудно случилось? Никак провидение нас свело. Я – её спаситель! Просто сцена из французского романа. А с каким восхищением она смотрела на меня. Как представила мою персону тётушке, словно старого хорошего знакомого. Я тысячу раз представлял себе, как окажусь вновь у дома баронессы фон Ган, как предстану в образе спасителя и, конечно же, увижу её. Она на меня не сердится… – Добров!

Я очнулся от грёз. Стоял перед дверьми в кабинет Императора. Окликнул меня дежурный адъютант. – Вы с докладом?

– Так точно.

– Что-нибудь серьёзное?

– О доставке кваса.

Адъютант прыснул.

– Что здесь смешного? – обиделся я.

– Простите, Добров, но ваш квас сейчас не к месту. У императора генерал-губернатор со всем финансовым ведомством.

Из кабинета вылетел чиновник с озабоченным лицом, чуть ли не бегом поспешил к парадному выходу. Дверь за собой прикрыл не плотно, и я услышал голос императора. Павел говорил резко, отрывисто. Он явно был раздражён, но старался всеми силами сдерживать себя.

– Так сколько выпущено ассигнаций? На какую сумму?

Вы можете сказать хотя бы примерно?

– Примерно на сто восемьдесят миллионов рублей, – ответил робко один из чиновников финансового ведомства.

– А каков доход России за год? – продолжал допытываться Павел.

– Около семидесяти миллионов, – подсказал другой чиновник.

– Это значит, чтобы выкупить все ассигнации, казне понадобится два года, а то и больше? – подсчитал Павел.

– Прошу заметить, что и в этом случае вряд ли удастся ваш план, – сказал генерал-губернатор. – Казна тратит больше, чем получает дохода.

– Каков дефицит?

– При покойной императрице ежегодно от восьми до пятнадцати миллионов.

– У вас есть конкретные предложения, как уменьшить инфляцию? – напрямую спросил Павел.

– Чтобы уменьшить инфляцию, надо уменьшить долю бумажных денег, – ответил генерал-губернатор.

– Изъять все бумажные ассигнации из казённых ведомств и сжечь прилюдно на площади, – приказал император.

– Но, Ваше Величество, – взмолился генерал-губернатор. – Их надо чем-то заменить. Подходит срок выплаты жалования и годовых премиальных. Флот, армия, ведомства…. Как же быть?

Павел задумался. Слышно было, как он чеканит шаг по кабинету. Вдруг шаги замерли. И император решительно сказал:

– Изъять из дворцов все серебро, исключая ценные произведения искусства. Изъять все, вплоть до кофейных ложечек. Все пустить на монеты.

– Этого будет недостаточно, – после некоторого замешательства сказал генерал-губернатор.

– Потребуем взаймы у церкви, – решил Павел. – Надо действовать, господа, а не вздыхать. Будем вздыхать – так и останемся нищими в богатейшей стране. Надо наладить оборот рубля. Рубль должен стоить дорого. Как это сделать?

– У меня есть кое-какие соображения? – подал голос чиновник, отвечающий за монетный двор.

– Докладывайте, – потребовал Павел.

– Нынче наш серебряный рубль имеет лигатурный вес двадцать четыре грамма. А серебра чистого в нем всего восемнадцать грамм. Проба низкая, поэтому он и ценится соответственно – низко.

– Надо повысить пробу? – понял Павел.

– Абсолютно верно, Вше Величество, хотя бы до двадцати грамм. Да и монету сделать тяжелее.

Дежурный адъютант плотнее прикрыл дверь.

– Государственные тайны, – объяснил он. – Шли бы вы, Добров, отдыхать. Сегодня вас никто не потревожит. И о квасе вашем никто не вспомнит.

* * *

Вечером после службы я нашёл знакомый дом, где в первый вечер пребывания в Петербурге останавливался вместе с фон Паленым. Где впервые встретил Софью. Но когда я оказался возле двери, мной овладела ужасная робость. Я взглянул вверх на освещённые окна. Сверху доносились звуки фортепьяно. Кто-то неплохо играл. Шум голосов. В доме были гости. Мне показалось, что среди многоголосья я уловил её звонкий…. Нет, показалось. А как я предстану перед ней, перед гостями. Я же до сих пор не перешил мундир, что подарил мне Великий князь, Александр Павлович. Грудь теснит, узок в плечах. И офицерский шарфик казался выцветшим и старым. Ох, сапоги вдобавок где-то запачкал. Вот, где можно запачкать сапоги, когда кругом снег?

В отчаянии я уже собрался развернуться и уйти, как тут к дому подошел толстый разносчик в холщовом переднике поверх зипуна. В руке он держал большую корзину, накрытую салфеткой. Разносчик постучал в дверь и сиплым басом объявил:

– Булки, пирожные, шампанское для баронессы Элизабет, фон Ган.

Открыл слуга Тимофей, попросил разносчика пройти на кухню, заметил меня.

– А что ж вы стоите? Вас все давно ждут, – сказал слуга.

– Меня? – удивился я.

– Вас, вас! Только и разговору в доме о чудесном спасении баронессы. А уж как мадмуазель Софья истомилась в ожидании! С таким нетерпением. Вот, слышите? Это они играют, мадмуазель Софья.

Слуга снял с меня плащ, принял шляпу и проводил в гостиную.

– Поручик Добров! – громко объявил Тимофей.

В небольшом зале с зелёными обоями собралось человек десять. У окна стоял чёрный кабинетный рояль. У стенки за ломберным столом сидели пожилые дамы в платьях старинного фасона и в таких же старомодных чепчиках. Старички в строгих сюртуках, в париках Елизаветинской эпохи окружили рояль. Музыка прервалась. За роялем сидела Софья в чудесном муслиновом платье цвета морской волны, с открытыми плечами. Её тонкие руки были затянуты по локоть перчатками в тон с платьем. Темные волосы сбиты в высокую причёску, открывая высокую стройную шею. Я растерялся, попав в незнакомое общество, а увидев Софью, похожую на речную нимфу, совсем остолбенел.

– А вот и мой спаситель, – сказала высоким грудным голосом сухая старушка с живыми глазами и подведёнными бровями. – Представляете, какой ужас пережили мы с Софьей, когда бездна нас готова была поглотить. Я прощалась с жизнью и воззвала к святой Екатерине. И вдруг, у меня сложилось такое впечатление, будто Софью, мою милую девочку проведение вознесло на небо, буквально – выдернуло из жерла преисподних. Слава Пресвятой Деве! – подумал я, – крошечка моя спасена. Но сама-то я тону. Ноги уже по колено в ледяной воде. И тут меня что-то подхватило. Не иначе рука Господня, подумала я. Вот этот юноша был послан нам во спасение.