Трудность обсуждения темы идеологии заключается в том, что долгое время само понятие «идеология» было изгнано из актуального политического лексикона. На то были и объективные и субъективные причины. Бытование понятия «идеология» в философском и политологическим дискурсе – очень интересная и показательная история, но это – отдельная тема, обсуждение которой уведёт нас в сторону.

В 2013 году, выступая на Валдайском форуме, Президент России Владимир Путин впервые заявил о необходимости идеологии для государства. Сказано было в общих чертах, без конкретики, но и в таком виде это был прорыв.

Позднее Путин пояснил, что, на его взгляд, идеологией России «должен быть патриотизм».

Через 8 лет, в октябре 2021 года, снова на Валдайском форуме, Глава государства вновь заговорил об идеологии, уже более уверенно и чётко, он определил идеологию яснее и предметнее как «здоровый или разумный консерватизм».

Наконец, 30 сентября 2022 года на церемонии принятия в состав России четырех новых русских регионов Владимир Путин произнёс, по сути, идеологическую речь, в которой в полном согласии с традициями русской славянофильской (в широком смысле этого слова) мысли сформулировал ряд постулатов национальной идеологии. Опираясь на эти мысли нашего Президента и обращаясь к наследию классиков русской национальной мысли, я и попытаюсь сформулировать некоторые базовые постулаты национальной идеологии.

Постулат первый. «Россия – великая тысячелетняя держава, страна-цивилизация» (Путин). Это – базовое положение для национальной идеологии: понимание России себя как особой Русской (евразийской) цивилизации, а вовсе не «недоразвитого Запада», части проекта «Европа от Лиссабона до Владивостока», «моста между Европой и Азией», «новой Орды» и т.п. Это открытие, что Россия является самобытной цивилизацией, сделали в первой половине XIX века основоположники самостоятельной русской философской и политологической мысли славянофилы Иван Киреевский и Алексей Хомяков. В дальнейшем развили и обосновали учение о русской цивилизации Николай Данилевский, Константин Леонтьев, Иван Ильин, Александр Панарин.

Иван Васильевич Киреевский в своём главном труде «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» сформулировал особенности русской цивилизации в отличие от западной, это – иной тип духовной традиции; иные традиции государственности; иной психо-этнический субстрат нашей цивилизации.

Отличия, как видим, носят фундаментальный характер. Отсюда и противоречия, отсюда и непонимание Западом России. Остроумно высказался об этом известный славянофил Иван Аксаков: «Попробуйте вразумить просвещенную и доступную логическому вразумлению Западную Европу на счет России, ее бескорыстия и миролюбия!.. Не вразумите. У нее нет даже органа для понимания России».

Второй постулат национальной идеологии: Россия является исторической наследницей Византии, Третьим Римом. Об этом Президент в своей речи 30 сентября не сказал, но, смею предполагать, говоря о предназначении, о миссии России, подразумевал.

Вечная Римская Империя, как известно, понималась многими Святыми Отцами как тот самый таинственный Катехон (Удерживающий), о котором пророчествовал Апостол Павел (2 Фес. 2:7).

Учение о «Москве как Третьем Риме» появилось, как мы знаем, вскоре после падения Константинополя на рубеже XV-XVI веков. Оно реализовывалось по-разному. На языке эсхатологических пророчеств (у инока Филофея: «два Рима в ересях падоша, третий Москва, а четвертому не быть»); на языке политики (создание Петром Великим Империи, как соответствующей предназначению России государственной формы; «Греческий проект» Екатерины Великой и др.); на языке публицистики (вспомним слова Федора Тютчева: «В Европе есть только две силы Революция и Россия»).

Быть Третьим Римом – это также значит, что Россия обречена быть только империей. Поэтому крайне важно реабилитировать в общественном сознании изрядно демонизированное понятие «империя». Для этого нам нужно осознать, что есть два типа империй:

– Империя истинная, «миродержательная», наследницей которой являлась Российская (и, во многом, советская) империя, построеннае на принципе «единства во многообразии»;

– Империи западные, возникшие, когда варварские народы Запада похитили идею империи, принципиально исказив её смысл – ведь все западные империи построены на принципе экономического и правового неравенства метрополии и колоний, что заложило основы для грабежа колоний и истребление народов для захвата населённых ими земель, что произошло с индейцами Америки и другими автохтонными народами.

Постулат третий. Без сильной централизованной и даже автократической по своей модели власти России не выжить. Цитирую речь Владимира Путина 30 сентября: гарантией против колониализма стало «сильное централизованное государство, которое развивалось, укреплялось на великих нравственных ценностях православия, ислама, иудаизма и буддизма, на открытых для всех русской культуре и русском слове».

Как тут не вспомнить слова выдающегося русского мыслителя и публициста Михаила Каткова, который более 150 лет назад писал, что в России есть господствующая русская народность и множество других племён, порой враждующих между собой; есть господствующая церковь и множество разных верований, порой конфликтующих друг с другом, но «всё разнородное в общем составе России, всё, что может быть исключает друг друга и враждует друг с другом, сливается в одно целое, как только заговорит чувство государственного единства». Путин в тон Каткову говорит об определяющей роли государства в защите и сохранении единства общества. Только сильная Верховная власть, опирающаяся на народ, может ограничить бесчинства бюрократии и олигархата, положить предел их стремлению грабить и эксплуатировать народ.

Постулат четвёртый. Залог социальной стабильности России – симфония властей, власти духовной и власти светской.

Идея симфонии была сформулирована еще в VI веке св. блгв. императором Византии Юстинианом в знаменитой 6-й новелле Юстинианова Кодекса. В нынешних реалиях степень симфоничности отношений двух властей зависит от того, насколько государственные законы основываются или хотя бы не противоречат церковным канонам.

В нашей истории есть немало примеров сложностей в отношениях между светской и духовной властью. Все это приводило к дестабилизации в жизни общества. Поэтому сегодня жизненно необходимо выстраивание церковно-государственных отношений.

Весьма показательно, что идеалом Западной цивилизации является не симфония, а разделение властей. У истоков этой концепции стояли английский философ Джон Локк и французский просветитель барон Шарль Монтескье, разработавший учение о разделении законодательной, исполнительной и судебной власти, ставшее с тех пор неотъемлемой частью политической культуры Запада. Примечательно, что здесь даже не рассматривается власть духовная, она выведена за скобки политического процесса в Западной цивилизации, в сферу частной жизни человека. Это, конечно, связано с кровавыми религиозными войнами и разделением Европы на католическую и протестантскую. Россия не знала религиозных войн, уподобление им Раскола – недопустимое упрощение событий XVII века.

Постулат пятый. Русские – это суперэтническая общность, а русский этнический национализм может стать могильщиком России. Это прекрасно понимали великие государственники: император Николай Павлович, объяснявший русофобу французу А. де Кюстину, что малоросс, остзейский немец, молдаванин, грузин и татарин, которых он видит на балу, и есть русские; и Иосиф Сталин, называвший себя не грузином, а русским грузинского происхождения.

Такое понимание русскости выковывается сейчас на полях сражений на Украине. И два символа позволяют понять это наилучшим образом. Бабушка с красным флагом, которая, услышав русскую речь, вышла к русским, а это оказались не русские, которые ее унизили, оскорбили, растоптали флаг Победы. И рассказ о том, как люди в подвалах в Мариуполе, услышав наверху «Аллах акбар» крестились и говорили: «Слава Богу, русские пришли».

Русский народ всегда был открыт для вхождения в него представителей любых других этносов, для кого русский язык и русская культура становятся родными, а тем паче для тех, кто принимает православие. Наша история знает множество примеров, когда настоящими русскими становились этнические немцы, французы, англичане, греки, поляки, шведы, представители многочисленных малых народов Евразии. Среди них есть те, кого мы почитаем в сонме русских святых, кто проливал кровь за Россию, кем мы по праву гордимся, как выдающимися русскими полководцами, русскими учеными, русскими деятелями культуры.

ПРОЗА

Борис Краснов

«Дом на болоте»

(рассказ)

Сколько коттеджей, и каменных и бревенчатых, и под латиноамериканские ранчо, и под русскую старину, и в виде готических замков, появилось в окрестностях Питера за последние годы. Они огорожены непроницаемыми заборами, оснащены новейшими системами сигнализации, бассейны и альпийские горки с цветами украшают огороженное пространство. Раскрутившись в лихие девяностые, удачно избежав смертельных разборок, с пытками пакетами и утюгами, невидимые их владельцы наконец-то могут вздохнуть свободно – они выстояли! Теперь они могут с гордостью пройтись мимо бассейна с бирюзовой водой, мимо резной беседки, мимо бани с сауной, вокруг крыльца… но у них нет времени на отдых. Они должны делать деньги, им некогда отдыхать, и эти замки, коттеджи ранчо стоят, пустуя, и только телекамеры, строго следят за ними, за такими комфортными и такими безлюдными пространствами…

Мы сидим под сухим ноябрьским снежком, на свежепиленых досках и бросаем из кузова машины ленивые взгляды на серое здание АТС с узкими темными окнами, на бегущих по делам прохожих и на уходящую вдаль улицу. Со мной и Косоворотовым еще некто Серега – серая малопримечательная личность, но крепкая физически.

Постепенно темнеет, и воздух начинает превращаться в густой фиолетовый раствор. Моргнув, зажигается трепещущий свет под колпаком высокого фонаря.

Шофер машины нервно прохаживается рядом с нами и бросает тяжелые взгляды в сторону Юрьича, который набегавшись взад-веперед и наругавшись со всеми, молча стоит возле грузовика и курит.

Крупный нос и широкий рот на узком лице придают облику Юрьича нечто противоестественное, а в свете синих фонарей так даже и демоническое. Но окончательному его демонизму мешают несколько сутуловатая и щуплая фактура тела.

– Юрьич, да брось ты этот аппаратный зал, – бросает с машины Тоша, – сложим во дворе института на автостоянке, накроешь пленкой – и все дела.

– А-а! – судорожно вскрикивает хлипкий Юрьич, – пропади оно все пропадом! – бросает сигарету и снова убегает.

Начальник АТС стоит насмерть и не отдает пустующий аппаратный зал под складирование пиломатериалов. Хотя Юрьич и подпаивал его и обещал неформальные связи с ЛОНИИС. Всё зря…

Приходится Вячеславу Юрьевичу Спицыну разворачивать машину и вести свои "дрова", а именно так он называет набор пиломатериалов для строительства небольшого дачного домика, на открытую площадку к институту. Всю дорогу он печалится:

– Ой, сгниют за зиму там мои досочки. Разворуют, сволочи…

– Да ни хрена с твоими дровами не станется, – раздраженно убеждает его Тоша, – перезимуют в лучшем виде.

А Серега ничего не говорит. Ему это и не нужно.

Потом мы выталкиваем длинные извивающиеся доски из кузова, и легкий дымчатый снег, словно тополиный пух, раскатывается в стороны от звонких деревянных хлопков, обнажая сухой асфальт. Потом, тяжело присев, тащим вчетвером сырые щиты и складываем их в стопки.

На улице совсем темно, лишь со стороны института на площадку долетает ослабленный свет фонарей. По снежной пустыне двигаются, то смешиваясь, то разделяясь, длинные и черные наши тени.

Разгрузившись и отпустив машину, мы бредем по коридору опустевшего института в темную и тесную лабораторию. Там Юрьич, пошарив в тумбочке, достает пару бутылок водки и незамысловатую закусь. Выпитая водка действует незамедлительно. Развязываются языки, нервное и физическое напряжение отпускает. Сама проблема дачного строительства перестает быть проблемой, и перемещается в область риторики – в область абстрактных языковых приложений…

Но все хорошее кончается. Кончается и водка.

Утром следующего дня мрачный Юрьич поглядывает из окна лаборатории на свои драгоценные "дрова", сваленные на автостоянке, и я вижу, как беспокойство гложет его душу. Я уже зарекся, что напросился к Юрьичу в отдел под его крыло. Крыло все более и более кажется мне ненадежным.

В обед, из того же окна, я наблюдаю, как Юрьич, словно некое, странное для зимнего времени насекомое, ползает по своим доскам, набивая полиэтиленовую пленку. Пленка бьется на ветру, хлещет упрямого Юрьича по спине, и я хорошо представляю, как тот стонет и ругается, выплевывая на ветер злые слова.

Потом в столовой, поднося ложку ко рту, он вдруг сосредоточенно задумывается.

– Надо пиломатериалы в ангар перенести, – решительно говорит он. – Там их не украдут по крайней мере. И в ангаре – сухо.

– А на улице мокро, что ли? – возражаю я с досадой.

– А весной? – Юрьич отставляет ложку в сторону и глядит на меня строгим пронзительным взором. – Весной, когда все потечет?

Я вижу, что спорить с ним бесполезно – идея переселения пиломатериалов в ангар уже овладела им решительно и окончательно. И действительно, вскоре, мобилизовав всю мужскую часть лаборатории, Юрьич перемещает пиломатериалы на новое место.

Снова летят доски, тяжелые щиты переползают на обвисших руках инженеров и техников, разодранная полиэтиленовая пленка опять зачем-то набивается поверх досок.

– Теперь я спокоен, – говорит Юрьич.

Но спокойствия я не вижу в его глазах. Теперь его точит мысль, где найти плотников, которые соберут ему дом.

Хотя зима еще только-только началась, но она ведь как началась, так и закончится. Не успеешь к ней привыкнуть, обжиться в ней, как весеннее солнце начнет облизывать лед. А там уже – затяжные оттепели, тонкие капели с длинных прозрачных сосулек, первые торопливые дожди…

И вот уже действительно все тает и размокает буквально на глазах – течет, пузырится и булькает. Грязные бумажки, окурки, собачьи "баранки" вылезают из-под снега с бесстыжей откровенностью. Вылезает трава на газонах – желтая и полеглая…

С приходом весны и началом таяния снега начало подтапливать ангар. Оказалось, что он поставлен на очень низком и невыгодном месте. Теперь каждый день в обед Юрьич уходит туда с линейкой и измеряет уровень воды.

– Сегодня уже десять сантиметров, а вчера еще было семь с половиной, – сокрушается он, показывая нам мокрую линейку.

А вода все прибывает и прибывает. Вот она поднялась до двенадцати сантиметров, потом до шестнадцати, потом до двадцати одного. Очко!

Это – максимальная отметка, на этом уровне вода держится два дня, а потом идет на убыль.

– И почему в эту зиму так много снега выпало? – возмущается Юрьич. – Как будто нарочно.

– Это сама природа тебя предупреждает: отступись, гордый человек, – говорю ему я за обедом в столовой.

– Не на-адо! – останавливает Юрьич мою риторику, изящно упираясь в воздух ладонью…

Не дождавшись окончательной убыли воды, он организовывает перевоз своего будущего дома на пригородный участок – шесть соток, которые институт выделил ему на 63 километре за Зеленогорском. К делу привлечены я, Тоша Косоворотов и народ из лаборатории…

Мы бултыхаемся сапогами в грязной воде, в очередной раз переворачивая доски и щиты. И в очередной раз избытком нервной энергии Юрьич восполняет недостаток энергии физической. "И-эх, взяли! – командует он, лихо ухватываясь за угол щита и подгибаясь словно пук соломы. И мы снова тащим эти уже трижды проклятые щиты по скользкой ледяной воде и, матерясь, заталкиваем их в высокий кузов "шаланды".

Все-таки мы уже приноровились к погрузо-разгрузочным работам – теперь действия наши более осмысленны и расчетливы. Разгружаем "дрова" на участок мы всего за какие-то полтора часа.

Юрьич с грустью перебирает обрывки полиэтиленовой пленки и сокрушается:

– Изорвали, гады, мне весь полиэтилен.

– Юрьич, ты видел: я все аккуратно делал. Все, чтоб – ни царапины, – предупредительно встревает Косоворотов.

– Тоша, – делово отвечает ему Юрьич, – я налью тебе за это лишнюю стопку водки…

По дороге, похрустывая мелкими камушками, к нам подъезжает велосипедист – молодой тощий мужик с несколько диковатым выражением глаз. К раме его велосипеда примотана проволокой широкая алюминиевая труба.

– Ну что, привез свои "дрова"? – весело окликает он Юрьича.

– А, Саня? Здорово. Ты откуда? Со свалки?

– Ага, – Саня улыбается и показывает свою добычу. – Вон, какую трубу уволок? Цветной металл!

– Да, – Юрьич подходит к Сане и уважительно трогает трубу. – Отличная труба.

– Ее куда хошь можно приспособить, – говорит Саня. – Хошь – в печь, хошь – в дренаж.

– Алюминий лучше в дренаж. А печную трубу можно и из жести согнуть, – говорит Юрьич с таким видом, словно он уже бессчетное число раз укладывал трубы в дренаж и гнул из жести печные трубы.

– Да я и сам думаю ее в дренаж сунуть, – соглашается Саня.

Но вот велосипедист уехал, и Юрьич с воодушевлением принимается показывать нам свой участок.

– Вот здесь яму буду рыть для большого дома – плавающий фундамент насыпать, – разводит он руками. – А сюда – "сарай" свой поставлю.

Свой сборный домик Юрьич считает времянкой, полагая, что когда-нибудь ему удастся насшибать баксов на большой кирпичный дом. Но, как говорят классики, ничто не бывает так постоянно, как временное…

– Мне Саня говорит: копай до глины, – продолжает между тем Юрьич, – Хорошо ему говорить – у него до глины всего метр. А у меня – больше двух! Сплошной торф!

– Да, Юрьич, – говорю я. – Занесло тебя в сплошное болото…

– А это у тебя что за кустики? – трогает Тоша ногой какие-то тонкие прутики.

– А, это у меня карликовая береза растет. – Юрьич оживляется, приседает и начинает излагать нам свою идею об устройстве огородов. – Привезу грунт, сделаю насыпные грядки. Сначала лук посажу, потом редиску всякую…

Я с сомнением думаю о том, что, как бы не пришлось нам с Тошей для него самого тут "грядку" насыпать. Работы на участке непочатый край, и работы – тяжелой. Все это для Юрьича, при его непрочной конституции и склонности к "руковождению", может кончиться весьма и весьма печально.

Потом на сыром весеннем ветру мы кое-как распиваем бутылку водки "для сугрева" и трогаемся в обратный путь.

И снова Юрьич мотается по командировкам, "сшибает баксы", и снова – безуспешно. Все это время пиломатериалы валяются на участке, и с каждым днем куча дров тает и оседает, как весенний сугроб. Исчезают половые доски, плинтуса, вагонка. Каждый раз, возвращаясь со своего участка, Юрьич делается все более и более мрачным. Наконец, в конце августа, видя, что концы с концами у него никак не сходятся, а время уходит, он обращается за помощью к Тоше.

Тот позвонил мне на следующий же день.

– Костя, тебе Юрьич, ничего не говорил про свой "сарай"?

– Нет, а что?

– Говорит, Тоша, выручай. Осень на пороге, а дом – в дровах. Сколотите, говорит, с Костей, хоть как. Хоть на "живую нитку". Заплачу по пол-лимона на нос.

– Интересно, – возмутился я. – А почему он именно к тебе обратился? Мы же с ним тут в одной лаборатории сидим – через стол.

– Ну, – замялся Косоворотов, – он думал, что ты откажешься.

– А ты – согласился?!.

– А что? Пол-лимона нынче на дороге не валяется, – невозмутимо возразил Тоша. – Я подумал: соберем, так соберем, а нет – так и хрен с ним!

– Мудро, – оценил я последнее его замечание.

– Ну, так как? Тряхнем стариной? – это он намекал на наши трудовые подвиги в Коми – когда-то в стройотряде мы ставили вместе щитовые дома.

Я задумался – не хотелось связываться с Юрьичевой дачей. Этак можно было и вовсе погрязнуть в ней. Хоть он и говорит сейчас, что "мужики, все там будем отдыхать – баб возить по пятницам" – кто знает, как оно потом все повернется. А с другой стороны "тряхнуть стариной" тоже было заманчиво. Все мы входили тогда в так называемый ностальгический возраст…

Последний мой стройотряд получился не слишком удачным – командир оказался сволочью, и здорово всех нагрел с зарплатой. Мы еще даже судились с ним… Но с тех прошло уже больше двадцати лет, и прошлое былое уже успело покрыться легким розовым ореолом

– Там делов-то всего дня на три-четыре, – продолжал уговаривать меня Косоворотов. – Поставим палаточку, разведем костерок. Юрьич говорит, что он нам готовить будет. Инструмент весь у меня есть…

И, в конце концов, я ностальгически вздохнул и согласился.

Через два дня мы уже ходили по зыбкому болотному участку и разбирали кучу пиломатериалов. Раскладывали и считали элементы будущего строения. Хотя доски и были благоразумно придавлены тяжелыми щитами, все равно лучшие образцы кто-то выдернул и утащил. Из половых досок – длинных струганных дюймовок – осталась всего одна доска.

– На расплод оставили, – сказал Тоша повертывая в руках одинокую досчонку.

– Косоворотов, не трави душу! – страдальчески воскликнул Юрьич и отобрал доску.

За лето Юрьич вырыл в торфе широченную яму, куда насыпал щебенку и песок – это был его знаменитый "плавающий фундамент". По предложению Юрьича, мы с Тошей по очереди попрыгали на плавающим фундаменте и убедились в его прочности и неколебимости. Здесь нам и предстояло ставить палатку и разводить костер.

– А щиты – того, – заметил Косоворотов, – кривые, заразы… Да и отяжелели от воды…

В первый день мы с Тошей только ходили вокруг щитов и досок, раскладывали их по участку и разбирались в инструкции по сборке дома.

Домик был довольно хлипенький в своем основании, ставить его полагалось на восемь или десять опор. Но Юрьич предлагал ставить на четыре, – на четыре бетонные плашки, укрепив предварительно нижнюю обвязку толстым брусом.

Косоворотов скептически осмотрел купленный брус.

– Выдержит брус-то? – спросил он и с сомнением пошевелил его ногой. – Что-то и повело его сильно, подтесывать придется.

– Тоша, блин, – зашумел Юрьич, – все-то тебе не нравится!

Потом мы ходили в лес за дровами, разводили костер. Пока Юрьич кашеварил, а я – ставил палатку, Тоша все еще плутал между четырех опор будущего дома, то прикладывал уровень к брусу, то проставлял мелком какие-то крестики, приседал, чесал свою курчавую голову и горестно вздыхал. Он всегда начинал не торопясь, как бы с трудом преодолевая лень, но потом постепенно разгонялся, входил в раж, и тогда уже за ним было не угнаться.

– Тоша, кончай миллиметры считать, жрать пора! – кричал ему Юрьич и размахивал в потемневшем воздухе дымящейся ложкой.

В песочно-торфяной яме было уютно, хотя и немного сыро. Мы сидели вокруг трепещущего пламени костра, и Юрьич сосредоточенно разливал водку по гулким кружкам.

– Юрьич, не гони, – ласково уговаривал его Тоша.

А вокруг тлела, замирая, вечерняя жизнь садоводства: где-то гудел движок насоса, взлаивали собаки, кто-то стучал вдалеке молотком – однообразно и печально. Большая черно-желтая луна выкатывалась из-за гребенки далекого леса.

– Эх, мужики, – мечтательно вздохнул Тоша, размягченный выпитой водкой, – Хорошо-то как… А помнишь, Костя, как мы с тобой в "Селене" на гитарах бацали?

– Ага, – кивнул я, – прогулки по Гарьинскому "проспекту любви"? Помню, помню твою Машу…

– Гы-гы, – отозвался Тоша. – Да-а… Молодые были!

– Какую еще Машу? – заинтересованно вскинулся Юрьич.

– А была у нас такая – Маша, – оживился Тоша. – Из местных. Это когда мы с Костей в стройотряд выезжали в Коми. Тоже щитовые дома ставили. Костю тогда еще чуть из стройотряда не поперли – он командирскую жену матом обложил…

– Да ты не про жену, ты про Машу давай, – перебил его Юрьич.

– Погоди. Сейчас будет и про Машу, – успокоил его Тоша. – Мы тогда с Костей на танцах в клубе играли. Двенадцать часов бывало отработаешь, а потом – в клуб, на гитарах играть. У нас там ансамбль был – "Селена" назывался. Гена был у нас тогда на ударнике, а Вовик – соло-гитара… Костя, помнишь Вовика?

– Помню, помню, как он пьяный со сцены в зал упал…

– Да ты не про Вовика, ты про Машу рассказывай! – все более горячился Юрьич.

– Сейчас, сейчас – будет и про Машу… Но сначала была там еще такая – Вера. Костя, помнишь Веру?

– Какую еще Веру?

– Здрасте, какую Веру? Ты же сам еще с ней на свадьбе танцевал. А мне ее потом провожать пришлось – ты напился и свалил куда-то…

– Это, погоди, которая в зеленом платье была, единственная приличная дама? Мы тогда по очереди с ней танцевали?

– Да, да, да, да! – подтвердил Тоша. – Она самая…

– А ну вас в задницу, – обиженно сказал Юрьич и начал по новой разливать водку…

Сам он почти не пил, только чисто символически поддерживал компанию.

А Тоша окончательно ушел в воспоминания, физиономия его размягчилась и приобрела умилительно-влюбленное выражение, глазки повлажнели и замаслились. Речь его становилась все более путанной и медленной.

Время от времени он вскакивал с места и уходил в темные кусты. Возвращался оттуда грустный и притихший. Потом принимался вдруг считать своих бывших жен:

– Одна – в Швеции, – говорил он и загибал палец, – Вышла замуж за какого-то водопроводчика. Будто у нас в России мало водопроводчиков! Другая – выучила японский, уехала в Японию. В Японию! Ни куда-нибудь!.. И сына с собой увезла. Будет теперь, блин, японцем… Юрьич, ну разве я похож на японца?

– Нет, не похож, – охотно откликался Юрьич.

– А третья, вообще не знаю где…

– Да, плохи твои дела, Христофор Бонифатьич, – говорил я грустно.

– Эх, мужики, прошла молодость! – вскрикивал Тоша и падал головой на хлипкую Юрьичеву грудь.

– Плачь, Тоша, плачь, – приговаривал Юрьич с ласковой суровостью. – Слезы – они очищают…

Непонятно когда и как, мы забрались наконец в палатку и заснули тяжелым пьяным сном.

Утро выдалось ясное и холодное. Косоворотов вылез из палатки последним, хмурый и помятый. Ушел в кусты, вернулся оттуда с тремя пустыми бутылками.

– Это что же, – удивленно произнес он. – Мы вчера полтора литра уговорили?

– А ты что думал? – сказал я.

Юрьич обнаружил вдруг за палаткой непереваренные остатки вчерашнего ужина.

– Кто блевал? – строго спрашивал он нас. – Кто изгадил мой участок?

Никто не признался.

– Хороших работничков я себе нанял, – театрально сокрушался Юрьич, будто бы и не он вчера усиленно подливал нам в кружки "Пятизвездную". – Облевали все мое болото…

С трудом превозмогая похмелье, принялись мы с Косоворотовым размечать обвязку, распиливать и ворочать тяжелые брусья.

Юрьич пошел за водой к роднику. Возвращаясь обратно с двумя полными котелками, он зацепился ногой за кочку и повалился в сырой мох, разбрасывая воду во все стороны.

– А, ба-лин! – закричал он, падая.

Тоша мрачно посмотрел в его сторону, хотел что-то сказать, но сдержался и ничего не сказал.

– Слишком ногами широко машешь, – строго заметил я Юрьичу. – Не на плацу.

– Да, па-ашел ты, – огрызнулся Юрьич, собрал свои котелки и снова побрел за водой.

Тоша был молчалив и угрюм. Я старался не раздражать его пустыми разговорами. Мы молча пилили брус, молча укладывали его "в лапу", молча вырубали пазы для лаг. Время от времени Тоша говорил: погоди, и ползал по обвязке с ватерпасом, выверяя горизонт. В стройотряде мне как-то не доводилось работать вместе с Тошей – обычно он работал с более сильными напарниками.

Потом мы пили горячий чай, пили много, отпиваясь после вчерашнего. Есть не хотелось.

Потом Косоворотов вбивал здоровенные гвозди, скрепляя углы обвязки. Вбивал расчетливо и сильно. Я размечал и устанавливал лаги – работа скорее математическая, нежели физическая.

Изредка Тоша поворачивал голову и кричал негромко: Юрьич, подай-ка пилу, – или, – Юрьич, принеси еще больших гвоздей." И Юрьич вроде бы и поспешая, но вместе с тем как бы и не торопясь, подавал пилу или же лез в палатку за гвоздями…

К вечеру мы собрали нижнюю обвязку, и Юрьич деловито ходил вокруг и осматривал ее. Приседал, проверяя горизонт, что-то хмыкал себе под нос.

– Сойдет, – сказал Косоворотов, бросая инструменты в ведро. – Завтра будем щиты ставить…

На установку щитов Юрьич зазвал еще двух подельщиков: известного нам уже соседа Саню и некоего полковника, плотного приземистого мужичка. Саня явился в оборванных выше колен джинсах и легкомысленных банных тапочках.

– Саня, мы ведь щиты таскать будем, – предупредил его Юрьич, окидывая подозрительным взглядом Санин наряд. – Посмотри на Тошу – вот как надо одеваться.

Косоворотов как раз напяливал на себя штаны из брезентухи, с заплатами на коленях и клиньями на заднице. Сегодня он был повеселее:

– Но-но, – прикрикнул он, – мои штаны не трожь.

– А ты чего хромаешь? – спросил Саня Юрьича.

– А-а… – отмахнулся Юрьич, – бандитская пуля.

А "пуля" была такая: разбивая утром сушняк для костра, Юрьич неудачно стукнул топором, и обломок сухой березы отскочил ему в ногу. Удар пришелся аккурат в коленную чашечку. Теперь он припадал на одну ногу и сладко постанывал.

– А это он себе нарочно самострел учинил, чтобы щиты не таскать, – сказал Тоша.

– Иди, иди, убогий, – зашипел Юрьич. – Ишь разговорился. Что-то вчера тебя не слышно было. Язык в задницу загнал.

– Вчера я был устамши, – сказал Тоша и расплылся в улыбке, сверкнув своими белоснежными зубами.

Щиты, за то время, что валялись на участке, насосали в себя чуть ли не тонну влаги, и некоторые из них здорово отяжелели. Поэтому большие щиты мы таскали и ставили вчетвером – я с Тошей на одной стороне щита, Саня с полковником на другой.

Саня, несмотря на свое невыдающееся телосложение, оказался сильным тягловым мужиком. Работал он быстро, не думая, и предпочитал все проблемы решать "с рывка". Он сразу сбросил свои дурацкие тапочки, и голыми ногами смело топтал колючий верещатник…

– Эй, бригадир, – кликнул он вдруг Юрьичу, – помоги хоть один маленький щит поднести! Вот этот – легкий.

– Давай, – с готовностью отозвался Юрьич и схватился за другой конец щита. – Ни хрена себе, легкий! – тут же захрипел он, весь подгибаясь и заваливаясь.

12 След.

Санкт-Петербургская литература Альманах 2023

С этой книгой читают