Мешок чепухи

© Самсон Траворуб, 2020

ISBN 978-5-4498-1511-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

История одного процесса

Ко всеобщему удивлению, бабушка оказалась атеисткой. Она дико вскричала, одним прыжком забралась на стол и грозно осклабилась. Святой отец и сын Божий обошли её с двух сторон, и она завертела головой, тыча вилкой то в одну, то в другую сторону. Но разумно ли считать, что сторона может быть той или иной? Вполне вероятно, что никаких сторон вовсе и нет, а есть одна лишь самоуверенность.

Вот и бабка растерялась: вилка, святой отец и Божий сын слились в одно и взяли её в какое-то подобие кольца. Она наугад плюнула, но тут же отхватила по самое «не могу», или, как выражаются иные, получила по щам. Обескураженная, бабка прыгнула со стола на окружившую её парочку, во все стороны бросаясь дряблыми руками, которые пахли старостью и духами сирени.

Самое подходящее время, чтобы рассказать о столе. Это стол.

– Бабка! Не ты нужна нам, а меч! – возопил сын Божий.

– Врёшь! Нет у меня ничего! Я плохая! – села бабушка на песок и заплакала. День плачет, другой плачет – а слёзы всё не кончаются. Тогда кто-то из гостей вышел из-за стола и со словами «балай-балалай!» плеснул ей в лицо рюмку водки. Отец святой и Божий сын переглянулись и молча вышли во двор.

Фрол Гнездович поднялся с солидного стула и торжественно высморкался, после чего начал.

– Дамы и господа! В этот знаменательный день мы собрались здесь, чтобы отметить своё благочестие!

Бабушка-атеистка старательно слизывала с запястий водку с запахом сирени и хитрейшим образом подходила к Фролу Гнездовичу. Тот удивлённо принюхался и позвал прислугу, но век на дворе был просвещённый, посему прислуги не было. И сторон тоже. Так что бабка подходила отовсюду, причиняя гостям страшный дискомфорт: кого-то незаметно рвало в салат; Мензура, младшая дочь лейтенанта Ферштейна, родила двойню старшему сыну своему; Алла Николавна напились и склоняли причастия.

В конце концов, святой отец и Сын божий привели Бога.

– Отстань, – говорит Он, – от людей. Уходи! Я покажу тебе твою судьбу и твою совесть. Ты прозреешь и обретёшь мудрость.

– А ты меня не амманешь? – спросила бабка и подёргала Его за белую шелковистую Бороду.

Засмеялся Бог и взял бабку на колени. Животом вниз положил – и давай развлекаться. Отпускает и молвит:

– Я, бабушка, не обманываю, у меня вот справка есть! – и достаёт из святого отца справку.

Гости в это время пили чай.

– Очень вкусный печаль, сынок! – хвалила Тимофея Марковна.

– Чай, матушка, а не печаль! – басил Фрол, и присутствующие весело и угодливо хлопали указательным пальцем по правому, что называется, соплу.

– Что ты, какой чай в наши годы. – Тимофея Марковна давно потеряла мужа.

Бабка-атеистка прочитала справку, побледнела и раздулась.

– Аххх тыыыы! – шипела она. – Шшшшшарлатан!

Замахнулась бабка на Бога, а куда лупить – не знает.

– Не мир пришёл я принести, но меч! – возопил святой отец, за то получил, что называется, по щам от сына Божьего и виновато умолк.

– А правда ли, Аденоида, сегодня прекрасная погода? – конфузливо повысил голос Фрол Гнездович.

– Не могу знать, Фрол Гнездович, я там в жизни не бывала! – страстно прохрипела Аденоида. – У меня муж в госпитале.

– Знаем мы её мужей! – сварливо проскрипел старый диван.

– Уж этот знает! – подхватила юная Мадлен и захихикала, прикрывая рот с достоинством старого слуги.

Аденоида покраснела.

– Да-да, знаем мы этих мужей, хе-хе! – прокричал откуда-то сбоку пройдоха-муж Аденоиды. – Пусть скажет, где была вчера после вечерни!

Мадлен залилась детским смехом и едва не подавилась.

Бабушка-атеистка пыталась попасть вилкой по Богу или хоть по святому отцу, но выходило так себе: сколь ни махала она сухими ручонками, Бога от этого меньше не становилось. Обиделась она и хотела уйти за стол, но не было ни сторон, ни стола, ни самой бабки, ни, тем более, Бога.

Коварный план Ивана Эдуардовича

Мыша чистила над раковиной картошку, когда вдруг всё встало на свои места. Как была, в одних грязных белых трусиках и ножом с картошкой в мокрых руках, она ворвалась в шелестящий детворой и старухами двор, где уже собралась толпа: пожарные, милиция, врачи и зачем-то клоун в зелёном парике. Увидав её, он смутился и убежал обратно в подвал, волоча за собой синий мешок, в котором гремели какие-то банки.

В подвале было сыро и пахло лужами, целыми реками луж. Клоун вошёл в свою клеть, швырнув мешок в угол, и начал разоблачаться. Иван Эдуардович как раз проходил мимо его двери с полным ведром картошки и лопатой. Углядев в одном из погребов след ночной лампы, он удивился. «Надо же», – подумал он. Любопытство, как известно, не пароль, а посему Иван Эдуардович, человек с тремя средне-специальными образованиями, приподзаглянул в клеть клоуна. Тот, наклонившись над чем-то, снимал грим, иногда поднимаясь и глядя в противоположную от ночной лампы сторону.

У Ивана Эдуардовича зашевелились на голове бородавки: когда клоун делал ваткой очередной мазок по лицу, последнего не обнаруживалось, только лишь парик. Затем клоун снял и его, скинул костюм и почесал подбородок, но разглядеть последний жест было бы затруднительно: в клети словно и не было никого. Никогда. Только ночная лампа перестала, словно сама, работать и утёрла пот со лба, набивая трубку.

Страшные мысли засуетились в голове Ивана Эдуардовича. Он неумело перекрестился, не вынимая из руки ведро, и наскоро засеменил тапочками по каменному полу. Выйдя на яркий свет, безудержно чихнул, да так, что глаза заслезились. Утерев мокрые места под глазами, Иван Эдуардович вдруг заметил с испугом, что на него пялятся двести три пары глаз. На самом деле, двести пять: клоун выбирался из подвала да кот падал с тополя.

Во главе выстроившейся свиньёй толпы стояла Мыша с ножом в руке. А где же картошка? Да вот она, посредине игровой площадки. На турнике, мигом переделанном в эшафот, висит она в петле, детишки кожурой её играют. Её слезинки в ярком свете тают: нет места боле ей на сей земле.

– Что ли дурак? – прорычала Мыша и сделала шаг вперёд. Толпа (милиция с дубинками, пожарные с топориками, врачи со шприцами, бабушки со спицами, ребятня, обмотавшая вокруг кистей сопли и насыпавшая на них крошеного стекла) шагнула одновременно с ней. Топот оглушил Ивана Эдуардовича и напугал ещё больше.

– Я? – удивительно заикаясь, переспросил он, указывая на себя ведром.

Мыша зычно завизжала в толпу:

– Толпа! Поглядите на этого предателя! – Толпа пошумела. – Что видите вы в руках его? – Толпа пошумела. – Картошка – не зло, это общеизвестно и несомненно. Картошка – это всё! – Она обвела рукой планету, вернулась к застывшему Ивану Эдуардовичу и прошипела:

– Но кожура! – и снова возопила: – Кожура, господа, это моветон! В благоприятном обществе…

Тут меж ней и Иваном Эдуардовичем, человеком с тремя средне-специальными образованиями, шмякнулся, наконец, серый кот. Он грязно выругался заплетающимся языком и пошёл обратно в закусочную, так и не пробравшись в будуары возлюбленной.

– Ладно, – перебила себя Мыша, чем едва не прервала рассказ. – Ты! – указала она остриём ножа на вспотевшего якобы от волнения Ивана Эдуардовича.

– Я! – бодро крикнул он. – Иван Эдуардыч! Того-то года рождения! Там-то там-то! Там-то там-то! Три средне-специальных образования! Не имею! – горькие слёзы потекли из его коричневых очей. – Не состою. Не привлекался… – и заплакал совсем уж навзрыд, после чего надел ведро на голову и забегал по двору, стуча по нему лопатой и восторженно выкрикивая: – Бон! Бон! Я – тромбон! Бон! Бон! Я – тромбон!

Презрев его, Мыша по запаху повела толпу к подвалу, но у самых ступеней клоун подставил ей ножку, и она упала, страшно изломав лицо. Врачи увезли её на машине. Пожав плечами, разошлись и пожарники с милицией. Клоун вернулся в клеть, и больше его никто не видел. Старушки умерли. Дети подросли и тоже умерли.

Так осуществился коварный план Ивана Эдуардовича.

Пашажирка-5

Как-то раз селёдка поехала на море и забыла купальник. Семён же Яковлевич на море никогда не был. Зато была у него жена. И ещё некрасивая дочка, которая постоянно совала грязную руку то в нос, то в рот, глупая.

Семён Яковлевич бил по обыкновению сначала её. «Порядок, – он говорил, – долженствует во всём находиться». Бездарный поэт написал про Семёна Яковлевича стих в газете. Вот этот стих:

«О, Семён ты, да Семён Яковлевич,

Ты и жену бьёшь свою, и дочку;

И на работу ходишь, и начальство тебя хвалит,

И я вот стих про тебя написал»

Лежит жена Семёна Яковлевича под кроватью и думает: «Вот, был у меня рубль. А если б два было бы? Я бы тогда рупь потратила. И был бы рубль у меня. А если б два было? Я бы тогда рупь потратила. И был бы рубль у меня. А если б два было? Я бы тогда рупь потратила. И был бы рубль у меня. А если б два было? Я бы тогда рупь потратила».

Семён Яковлевич в это время рядом лежат и свеклу сырую ломтиками режут и в рот отправляют.

А на кровати дочка сидит и с каким-то кривоглазым жуликом в карты на раздевание играет. И всегда проигрывает.

– Чего это ты, дочка, проигрываешь? Плохо я тебя воспитал? – рычит из-под кровати Семён Яковлевич, доев свеклу, а жена за его нос держится и плюёт на кровать снизу. Да что уж, он и сам горазд был поплевать.

Схватил тут жулик голую некрасивую девочку и шасть в окно!

«Сонечка! Сонечка!» – это мать её кричит и Семёна Яковлевича жена. Сонечка – это так ласково они называли окно в сад. Мать дочки Семёна Яковлевича, Семён Яковлевич и жена Семёна Яковлевича побежали в сад, а там в куче удобрений город взошёл.

Семён Яковлевич нашёл престижное рабочее место и предложил руку и сердце матери дочки Семёна Яковлевича и даже жене Семёна Яковлевича.

Подрались как-то жена Семёна Яковлевича и мать дочки Семёна Яковлевича.