Книготорговец из Флоренции

Леонардо Бруни тоже поначалу предпочитал Платона, найдя его философию созвучной христианству. Первый свой перевод из Платона, диалог «Федон», завершенный около 1405 года, он озаглавил «De immortalitate animae», поскольку там приводятся доводы, доказывающие бессмертие души. Для верности он посвятил перевод папе Иннокентию VII. Затем, в 1409 году, он посвятил свой перевод «Горгия» – в предисловии к которому радостно сообщил, что писания Платона «согласуются с нашей верой»^[175], – Иоанну XXIII, антипапе. Впрочем, ассоциации со столь суетным прелатом едва ли могли пойти Платону на пользу.

Однако заигрывания Бруни с платонизмом длились недолго. Человек, столько сделавший, чтобы познакомить западных читателей с Платоном, неожиданно сменил взгляды, перешел на сторону Аристотеля и сосредоточился на переводе его трудов. Бруни оскорбился, когда сделанный Траверсари перевод Диогена Лаэртского представил исключительно нелестный портрет Аристотеля: шепелявый, с худыми ногами и маленькими глазами, ставший любовником атарнейского тирана, евнуха и бывшего раба по имени Гермий. Диоген утверждал, что Аристотеля привлекли к суду за бесчестие и тот, дабы избегнуть наказания, принял яд. «Но аконита глоток избавил того от гоненья, в нем одоленье дано несправедливых обид»^[176], – ехидно заключил Диоген.

Бруни благородно встал на защиту Аристотеля, составив новое жизнеописание, в котором опровергал (или просто оставлял без внимания) наветы Диогена^[177]. Он полагал, что Аристотель лучше научит людей, как жить вместе в цивилизованном обществе, Платона же считал опасным мыслителем, чьи «мнения глубоко противны нашему обычаю и образу жизни»^[178]. Бруни особенно смутило предложение, изложенное в книге пятой «Государства»: «Жены этих мужей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок – кто его отец»^[179]. После того как Бруни раскритиковал Хрисолоров перевод «Государства» как «неумелый»^[180], его попросили сделать свой. Бруни отказался наотрез: по его мнению, текст содержал слишком много идей, неприемлемых для западной морали.

Леонардо Бруни не первого терзали сомнения по поводу Платона. Хотя святой Августин и написал в сочинении «О граде Божьем», что платоники из всех философов его времени ближе всего к христианству, и хотя Амброджо Траверсари был убежден, что платоновская философия «в основном согласуется с христианской истиной», труды Платона давно подозревали в безнравственности и ереси. Первые полностью переведенные диалоги, «Менон» и «Федон», мало изучались из-за их вопиющих богословских промахов: согласно первому душа существует до рождения, второй отрицает телесное воскресение. В других трудах Платона, таких как «Федр», «Лисид» и «Хармид», упоминаются гомосексуальные чувства и отношения, а во многих диалогах Сократ хвалится, что слушался демония, – это и привело его к суду за попытку «ввести новые божества» и чаше с цикутой^[181].

Даже если забыть про ересь и отношение к гомосексуальности, Платон вроде бы не должен был привлекать флорентийцев, которые давно похвалялись своей приверженностью политической свободе и народовластью. Аристократический снобизм Платона резко расходился с демократической культурой Афин. Он родился в семье олигарха и был племянником Крития, которого его современник Ксенофонт назвал самым алчным и жестоким из правящего совета «Тридцати тиранов», пришедшего к власти после свержения афинской демократии. Когда Критий и его приспешники (в числе которых был и еще один дядя Платона, Хармид) в 403 году до н. э. захватили власть, наступили полтора года террора, за время которого погибли тысячи. Платон разочаровался в их правлении, однако также разочаровала его и вернувшаяся демократия, которая в 399 году приговорила Сократа к смерти якобы за то, что он вводит новые божества и совращает юношество, а скорее всего, за связь с Критием и Хармидом. Платон еще больше разуверился в народовластии и стал считать политику игрой неуправляемых и бездумных страстей.

Отклик Платона на упадок Афин кардинально расходился с флорентийскими идеалами народного правления и патриотического гражданского служения. Для философа выходом стал отказ от участия в политике и добровольное изгнание из Афин. Он надеялся сбежать от невежества черни, заключенной в темницу своих чувств, совершив восхождение в вечное и неизменное царство идей – путешествие, которое в «Государстве» названо «подъемом души в область умопостигаемого»^[182]. Такое возможно лишь для немногих, которые получат должное образование и подготовятся к задаче обобществлением жен, детей и собственности (рекомендации, которые так возмутили сперва Бруни, а затем, в двадцатом веке, антикоммунистов, боящихся отмены частной собственности)^[183]. Еще Платон считал, что править должны философы, то есть те, кто любит созерцать истину, цари (или царицы), способные соединить мудрость и власть, а следовательно – видеть справедливость и вершить правосудие. Однако число таких людей, считал Платон, чрезвычайно мало^[184].

Какие бы сложности и дилеммы ни были сопряжены с Платоном, после того как во Флоренцию прибыли Плифон и его бывший ученик Василий Виссарион – еще более могучий ум, – у философа появились новые влиятельные сторонники. Платону предстояло выйти из тени Аристотеля, чьи нападки на учителя до того времени определяли исход спора. В своей работе «О том, чем различаются Аристотель и Платон» Плифон выступил в защиту Платона (и особенно теории форм), придирчиво разобрав замечания Аристотеля. Плифон упрекнул Аристотеля в гордыни – он-де не признавал свой интеллектуальный долг перед наставником – и честолюбии, из-за которого он порвал с Академией и основал новую школу еще при жизни Платона. Плифон обвинил его в софистике – использовании множества мудреных слов, чтобы сбить с толку наивных. Аристотель хорош, признавал Плифон, когда обращается к таким предметам, как зародыши и устрицы, однако при всей своей зоркости к мелочам слеп, как летучая мышь при свете дня^[185].

У неоязычника Плифона были свои причины ставить Платона выше Аристотеля. Противник предлагаемой унии между латинянами и греками, он надеялся разрушить интеллектуальное здание Римско-католической церкви, которое, как он правильно понимал, было воздвигнуто Аквинатом и другими на Аристотелевом фундаменте. Перевернув традиционную философскую иерархию, он объявил Аристотеля безбожником и всячески подчеркивал благочестие Платона. Плифон указал, что для Аристотеля Перводвигатель – первопричина всякого движения во вселенной – существует лишь в одной небесной сфере, что подрывает христианскую идею вездесущего Бога. Он разбил атаку Аристотеля на формы, говоря, что она равнозначна отрицанию вечных сущностей. И наконец, по утверждению Плифона, Аристотель, хоть и признает на словах различные божества, в конечном счете скатывается в безбожие. Платон же, с другой стороны, понимал Бога как Царя всего сущего, Творца творцов и Создателя создателей^[186].

Не многие за пределом тесного кружка ученых могли прочесть короткий трактат Плифона, который тот составил на греческом. Впрочем, свои радикальные взгляды он развивал во время частных уроков, которые давал во дворце кардинала Чезарини, где Траверсари или кто-нибудь еще из знающих греческий переводил для таких слушателей, как Козимо. Развенчание Аристотеля, пошатнувшее основы средневековой христианской системы верований, стало началом долгого увлекательного процесса. Хотя сам Аристотель считал апелляцию к авторитету неубедительным доводом, по иронии именно он стал непререкаемым авторитетом. Его мнение, по словам Данте, «считалось вселенским», к его аргументам прибегали, чтобы опровергнуть любые другие доводы. Обычно считается, что конец этому положил в 1632 году Галилео Галилей, который в «Диалоге о двух главнейших системах мира» вывел пародию на философа, которому наглядно показали, что нервы выходят из мозга, однако он упрямо держится за Аристотеля. «Вы мне показали все это так ясно и ощутимо, – говорит философ анатому над вскрытым трупом, – что если бы текст Аристотеля не говорил обратного – а там прямо сказано, что нервы зарождаются в сердце, – то необходимо было бы признать это истиной»^[187].

Однако двумя веками раньше и в своих писаниях, и на уроках, которые давал во дворце кардинала Чезарини, Плифон яростно нападал на философа, чьи труды стали таким непререкаемым авторитетом – опорой западного христианского мира. Так открылся путь для более свободного исследования философских вопросов, оставивший неизгладимый отпечаток на культурном ландшафте.

История не сохранила свидетельств, кто именно присутствовал на приватных занятиях во дворце кардинала Чезарини. Греческий исследователь Аристотеля (и следовательно, заклятый враг Плифона) утверждал – наверняка несправедливо, – что во Флоренции Плифона окружали «люди, смыслящие в философии не больше, чем он в танцах»^[188], то есть ничего не смыслящие. Возможно, в числе этих философов-неофитов был и Веспасиано. Чезарини к тому времени хорошо его знал и вполне мог пригласить к чтимому учителю молодого человека, в чьем образовании и будущности был заинтересован. С другой стороны, Веспасиано в своей книге ни разу не упоминает Плифона – странное упущение, если бы он и впрямь видел бородатого византийского мудреца, который несомненно произвел бы на него сильное впечатление.

Однако Веспасиано точно познакомился с одним из участников Флорентийского собора – видным ученым и церковным деятелем Пьеро Донати, архиепископом Падуанским. Веспасиано позже описывал Донати как «венецианца, весьма сведущего в гражданском и каноническом праве, а равно в гуманистических науках». Более того, он владел тем, что Веспасиано назвал «огромным собранием книг»^[189]. Архиепископ Донати и впрямь был страстный библиофил, его библиотека, включавшая более трехсот манускриптов, была одним из лучших частных собраний Европы. По поручению папы он ездил в Германию и Швейцарию, где сделал много открытий – например, нашел в соборной библиотеке Шпейера каролингский манускрипт о географии, с которого писец по имени Теренций сделал для него копию. С молодым Веспасиано Пьеро Донати, скорее всего, познакомил на улице Книготорговцев кто-нибудь из друзей-книгочеев, вроде Поджо Браччолини. В следующие годы архиепископ стал для молодого книготорговца очень важным заказчиком.

Летом 1439-го гости с Востока покинули Флоренцию и отправились восвояси. Падучие звезды и воющий пес не обманули: из Флорентийского собора не вышло ничего путного, во всяком случае для объединения Запада и Востока.

Да, 5 июля Унию подписали, а 6 июля после торжественной мессы в соборе Санта-Мария дель Фьоре кардинал Чезарини зачитал папскую буллу «Laetentur caeli», которую затем повторил по-гречески Василий Виссарион. «Да веселятся Небесная, – объявили они, – да радуются земная». Однако многие византийцы отказались причащаться пресным хлебом. Их делегация раскололась. Сторонников Унии возглавлял Виссарион, противников – другой бывший ученик Плифона, Марк Евгеник, митрополит Эфесский. В переговоры вмешалась трагедия, когда 10 июня семидесятиоднолетний константинопольский патриарх Иосиф II скончался в своих покоях в Санта-Мария Новелла. Перед смертью он написал последнюю волю, в которой объявил, что согласен со всем учением Римско-католической церкви, включая примат папы^[190].

Для молодого книготорговца, вроде Веспасиано, Флорентийский собор был примечателен не только экзотическими нарядами и бородами многих его участников и даже не подписанием Унии. За месяцы дебатов стало понятно, что книги – это не просто украшение патрицианских библиотек или приятное отдохновение от повседневных забот. От этих хранилищ древней премудрости зависели насущные религиозные и политические вопросы и даже судьбы народов. Мало когда в пергаментные листы вглядывались так тщательно. Собрание множества ученых, вооруженных увесистыми томами и владеющих разными языками, означало, что авторитет древних источников можно оспорить, а точность перевода – проверить. Участники собора указывали, как много зависит от толкования, от того, как прочесть греческие слова и фразы в отдельных отрывках, как перевести их на латынь. Различные списки одного труда можно сравнить и таким образом выяснить, какие из них и впрямь древние, а какие – позднейшие копии, каким можно доверять, а в каких могут содержаться случайные или даже намеренные искажения.

Чтобы выиграть богословский спор, надо было найти наилучшие древние источники. Перед собором латиняне отрядили в Константинополь доминиканского богослова Иоанна Рагузского – отыскать греческие манускрипты, дабы проверить цитаты и укрепить свои позиции. Некоторое количество книг – в том числе прекрасно иллюминированные кодексы одиннадцатого и двенадцатого веков – он купил, другие переписал для него византийский монах. Тем временем с кораблями, доставившими в Италию византийскую делегацию, прибыла целая библиотека манускриптов, приобретенных Николаем Кузанским (бывшим учеником кардинала Чезарини), который тоже прочесывал константинопольские рынки и монастыри. Доставленные во Флоренцию в качестве доказательств, многие из них были переведены Амброджо Траверсари на латынь.

Траверсари был добросовестным ученым. Переводя Диогена Лаэртского (эта работа заняла у него почти десять лет, с 1424-го по 1433-й), он тщательно сличил два греческих кодекса и пришел к выводу, что ни тот ни другой не заслуживает доверия. Тогда он договорился, чтобы ему прислали третий, византийский манускрипт четырнадцатого века. Во время дебатов во Флоренции такого рода буквоедство и разглядывание переводов под лупой стали очень важны. Когда, например, один из латинских делегатов, доминиканский богослов Джованни да Монтенеро, в подтверждение того, что Святой Дух исходит от Отца и Сына, сослался на сделанный Траверсари перевод из Епифания Саламского, Марк Эфесский возразил: мол, перевод Траверсари неверен, поскольку сделан с манускрипта, пестрящего ошибочными вставками^[191].

Латиняне не хуже греков умели выискивать ошибки и апеллировать к авторитету более древних и более аутентичных текстов. На следующем заседании Джованни да Монтенеро предъявил отрывок из труда Василия Великого «Против Евномия», который вроде бы подтверждал католическое учение о Святом Духе. Марк Эфесский вновь отверг этот довод. Он готов был допустить, что в некоторых списках «Против Евномия», циркулирующих во Флоренции и в Константинополе, и впрямь есть этот отрывок, однако конкретные слова, как он утверждал, были нарочно вставлены латинянами. «Весьма вероятно, этот отрывок был нарочно искажен каким-то защитником вашего учения», – заявил Марк Эфесский. В Константинополе, сказал он, можно найти тысячи копий, «в которых ни смысл, ни слова Святых Отцов не изменены»^[192]. На сей раз Джованни да Монтенеро смог выдвинуть мощный контраргумент: манускрипт, из которого он цитировал, написан шестьсот лет назад, задолго до разделения церквей, и недавно привезен из Константинополя, так что слова Василия Великого изложены в нем совершенно верно.

Манускрипт Джованни да Монтенеро и его доводы вскоре убедили Виссариона, который (в отличие от Плифона) всегда ратовал за Унию. Виссарион полагал, что ключ к примирению содержится в философии Платона. По Платону, над областью чувственного опыта есть царство Форм, а все земное – в том числе символы, такие как сам язык, – лишь их бледное подобие. Слова просто не способны точно описать это божественное царство. Логика и разум аристотеликов уместны лишь в сфере чувственного опыта – того, что Плифон уничижительно назвал зародышами и устрицами. А значит, Аристотелева философия, на которую опирается Запад, непригодна для поиска вечных невыразимых истин. Неуклюжие формулировки догматов, литургий, Символов веры – не более чем тени на стене Платоновой пещеры; дебаты, построенные по Аристотелевым правилам, не позволят приблизиться к истинным формам.

А вот философия Платона с ее верой в единство разрозненных сущностей дает надежду на согласие между греками и латинянами. Виссарион и Траверсари быстро отыскали компромисс по острому вопросу об исхождении Святого Духа. Они придумали такой довод: поскольку святых Востока и Запада вдохновлял один и тот же Святой Дух, не так и важно, исходил Он от Отца и Сына или только от Отца. В конце концов, вопрос, считать ли «от» (εκ) и «через» (διά) одним и тем же, совершенно не существен. Как сказал Виссарион в контексте другого диспута, стороны «согласились по сути и разошлись только в словах»^[193]. Тем не менее Марк Эфесский отверг компромисс и отказался ставить свое имя под Унией. Не все греки были столь же непреклонны, но многих византийцев, подписавших орос, на родине приняли враждебно. Особенно сурово обошлись с видным сторонником Унии Исидором Киевским, бывшим учеником Плифона. Он въехал в Москву вслед за латинским крестом, довольно недипломатично волоча следом закованного в цепи монаха – противника Унии. Великий князь Московский Василий II, несогласный с Унией, тут же посадил Исидора под замок как еретика и развратителя душ.

Что до самого Плифона, он покинул Флоренцию в июне, после похорон Иосифа II. Впрочем, в городе от него осталось собрание сочинений Платона, скопированное рукой писца и ученого Христофора Персоны, членом ордена отшельников Святого Вильгельма. Он родился в Риме в 1416-м, но много путешествовал по Греции и настолько овладел языком, что даже греки принимали его за местного уроженца. Неясно, был ли это манускрипт, который Плифон привез в Италию, или копия с него, сделанная Христофором, входившим в свиту Исидора Киевского. Зато точно известно, что летом 1439-го он был в собственности Козимо Медичи.

Глава 6
Веспасиано Mangiadore

Через несколько лет после Флорентийского собора в бенедиктинском аббатстве, расположенном в Ареццо, в сорока пяти милях к юго-востоку от Флоренции, монах написал другу письмо, в котором изложил свой план скопировать манускрипт. Этот монах, Джироламо Алиотти, аббат Санта-Флоры, дружил с Поджо Браччолини и другими флорентийскими любителями мудрости. Он и сам был не чужд научным интересам: копировал и собирал манускрипты, в том числе тома пространных писем, которые писал этим видным гуманистам. Впрочем, при составлении манускриптов Алиотти часто сталкивался с неразрешимыми трудностями, поскольку, как он жаловался, в Ареццо ему не удалось найти ни одного хорошего книготорговца. Еще он сетовал, что местные писцы пишут с ошибками и ужасным почерком^[194].

Алиотти объяснил другу, что хочет заказать новый список древнего труда, одного из самых выдающихся сочинений, созданных в античном Риме: «Естественной истории» Плиния Старшего. Плиний, родившийся в 23 году н. э., воплощал римский идеал долга перед отечеством: он командовал конным отрядом, затем флотом, занимал высокие государственные должности. Еще он был великим ученым, которому его многочисленные служебные обязанности не мешали заниматься научными изысканиями в самых разных областях. Согласно его племяннику, Плинию Младшему, «был он человеком острого ума, невероятного прилежания и способности бодрствовать»^[195]. Все свободное время он посвящал исследованиям, вставал до зари, требовал, чтобы ему читали книги за едой или когда его обтирали после бани. Итогом этой неутомимой работы стали записки обо всем – от грамматики и риторики до метания дротиков с коня. «А из тех, кто всю жизнь только и сидит за книгами, кто, сравнив себя с ним, не зальется краской, словно только и делал, что спал и бездельничал?»^[196] – восклицал Плиний Младший.

Эта блистательная и плодотворная карьера закончилась в огне, пепле и ядовитых испарениях самого страшного природного катаклизма в истории Древнего Рима. В августе 79 года н. э., приметив из своего дома в Мизене странное, похожее на пинию облако, встающее над горой Везувий, Плиний, по словам племянника, счел это явление «значительным и заслуживающим ближайшего ознакомления» и переправился через пролив. Облако оказалось вулканическим извержением. Сойдя на берег в Стабиях, в четырех милях южнее Помпей, Плиний задохнулся от ядовитых газов^[197].

За века все сочинения Плиния были утрачены, за исключением его величайшего труда – «Естественной истории», огромной энциклопедии античного знания, включающей, как хвастался сам автор, двадцать тысяч фактов – «предметов, которые интересно излагать и занятно читать»^[198]. В их числе рассказы об удивительных людях, населяющих далекие земли: одноногих, которые «передвигаются прыжками с удивительной быстротой», и «скиаподах», которые в жару лежат на земле и укрываются в тени своих огромных ног^[199]. Кроме того, Плиний привел великое множество практических рекомендаций – например, что для лечения водобоязни надо съесть собачью голову, а для гигиены полости рта – чистить десны змеиным зубом, а в качестве зубной пасты использовать толченую мумию. Женщинам, желающим сохранить упругие груди, он советовал натираться смесью гусиного жира и паутины. В качестве средства от поседения предлагалась зола земляных червей, а для удаления нежелательных волос на теле – депилятор из козьего молока, мозга летучей мыши и ежиной желчи.

Неизвестно, насколько всерьез относились к этим знахарским советам читатели, но книга пользовалась огромной популярностью. К середине 1400-х по Европе циркулировали примерно двести ее списков, старейший из них – девятого века. Поскольку производство книг не было массовым, каждый из этих двухсот манускриптов немного отличался от других: конкретный писец в конкретное время копировал работу другого писца и так далее. Манускрипты часто были ненадежны из-за ошибок и неточностей, скопившихся за века; из испорченного манускрипта рождалась еще более испорченная версия. Переписчиков часто ругали за безграмотность. Ученые постоянно сетовали на их невежество и неумелость, так раздражавшие Алиотти. Переписчики делают столько ошибок, жаловался Петрарка, что «автор не узнает собственного труда»^[200].

В многочисленности описок не было ничего удивительного. Чтобы сделать копию, переписчик должен был прежде разобрать текст, написанный иногда за сотни лет до него и зачастую непривычным для него стилем письма. Писари при дворе Карла Великого с трудом разбирали почерк ирландских и англосаксонских монахов, путали r и n, r и p, n и p. Им приходилось расшифровывать необычные сокращения и словоразделения. Также сбивала с толку писарская стенография: per («через»), pro («для») и prae («до») обозначались символами – строчной p с чуть разными диакритическими значками – и выглядели очень похоже. И даже самый тщательный переписчик легко может пропустить фразу или целый абзац, если его глаз соскользнет дальше по странице (или в соседнюю колонку) на похожее или такое же слово, – ошибка, которая называется параблепсис (буквально: взгляд в сторону). Немудрено, что молитва о писцах времен Карла Великого призывала их «быть тщательными… дабы рука не совершала ошибок… Пусть их перо скользит верной дорогой»^[201].

В некоторых монастырях существовал строгий контроль за качеством манускриптов. Суровое наказание ждало невнимательных монахов в знаменитом василианском монастыре Сан-Никола ди Казоле на «каблуке» Италии. Тот, кто недостаточно бережно обходился с греческими рукописями или допускал небрежности при копировании, должен был по уставу совершить сто тридцать μετανοίας («покаяний»), то есть земных поклонов в знак раскаяния. Устав также гласил: «Если в приступе гнева сломает перо, тридцать покаяний». Еще более суровая кара ждала того, кто отступал от правильного каллиграфического почерка, – его на два дня подвергали отлучению^[202].

Некоторые университеты обеспечивали качество манускриптов, по которым обучались их студенты, с помощью стационария – лицензированного торговца, в чьем ведении находились рукописи. Университет одобрял копию, называемую exemplarium, и стационарий выдавал ее для переписывания студентам или писцам на короткое время, непереплетенную и маленькими частями, причем для получения следующей части надо было вернуть предыдущую. Поскольку таким образом каждый манускрипт могли копировать несколько человек сразу, университетские учебники размножались быстро и с меньшим числом ошибок. Эта практика была разработана в 1200-х в Болонье, там и появился термин «стационарий», указывающий, что это не бродячий книгоноша, а «стационарный» торговец, с лавкой в определенном месте, получивший лицензию от университета.

Помимо этого, существовала лишь одна система контроля и сверки – добровольные усилия ученых. Самые прилежные ученые сравнивали все манускрипты, какие могли добыть, в попытке выявить ошибки и выправить их в новой копии. В древности сам Аристотель выверил копию «Илиады» для Александра Македонского (который любовно держал свиток под подушкой, рядом с кинжалом). Святой Августин как-то вместе с сыном и учениками целый день проверял список первой книги «Энеиды» Вергилия; еще неделя ушла у них на следующие три книги. Средневековые монахи часто ставили на манускриптах свой знак качества: Legi («Прочел») или Emendabi semel deo gratis («Я вычитал это один раз, благодарение Богу»). Работа эта считалась настолько важной, что на могильном камне немецкого аббата Виллирама, умершего в одиннадцатом веке, гордо начертали: Correxi libros («Я правил книги»)^[203].

Алиотти хотел, чтобы в его копии «Естественной истории» было как можно меньше ошибок. А значит, ему требовался «образцовый экземпляр» – манускрипт Плиния, который ученые признали самым надежным и авторитетным, наименее пострадавшим от писарских огрехов и неумелой редактуры.

Алиотти точно знал, у кого искать помощи в этой трудной задаче. «Наш Веспасиано, – писал он другу в 1446-м, – лучший проводник в такого рода вещах»^[204].

Vespasiano noster qui est optimus huius rei explorator. Фраза изумляет. Аббат Алиотти написал свое письмо в 1446-м, когда Веспасиано было еще двадцать с небольшим. Очевидно, за двенадцать лет в лавке Микеле Гвардуччи молодой человек сумел очень хорошо себя зарекомендовать. Он уже не просто трудился в заднем помещении, орудуя лучковой пилой и молотком или сшивая листы пергамента. Он, в свои юные лета, в городе, славящемся учеными, стал признанным экспертом по манускриптам античных авторов.

К тому времени Веспасиано разбирался также в Платоне и Аристотеле. В тот же год ученый, живущий под Флоренцией, вернул список сделанного Бруни перевода «Федона» и попросил найти ему «Тимея»^[205]. А в 1446 году Веспасиано за пять флоринов продал подержанную «Никомахову этику» в переводе Бруни французу, тридцатичетырехлетнему ученому монаху Жану Жуффруа. Пять флоринов были значительной суммой, учитывая, что домик на окраине Флоренции можно было снять всего за два флорина в год, а годовое жалованье мальчика на побегушках – каким Веспасиано был всего лет десять назад – составляло четыре флорина^[206].

Как именно Веспасиано приобрел эти поразительные умения за столь короткий срок, остается загадкой. Добыть и сверить разные манускрипты «Естественной истории» Плиния было исключительно трудно. Веспасиано мог видеть в лучшем случае лишь несколько из примерно двухсот сохранившихся копий (несколькими годами раньше флорентийский ученый с хорошими связями и значительными ресурсами сумел сравнить лишь пять манускриптов Плиния)^[207]. Даже в такой маленькой выборке расхождение между копиями могло быть очень велико.

Подобный профессионализм Веспасиано наверняка стал плодом тяжелого труда. Он должен был узнать про древних авторов как можно больше – отличать Плиния от Плутарха и Плиния Старшего от Плиния Младшего. Чтобы знать качество и местонахождение манускриптов, нужен был доступ к большому числу собраний. Если Поджо и Джованни Ауриспа прочесывали монастыри от Германии до Константинополя, Веспасиано охотился за манускриптами куда ближе к дому, однако это требовало такой же детективной работы, упрашиваний и уговоров. Библиотека Никколо Никколи, без сомнения, была доступна для Веспасиано как при жизни Никколи, так и после его смерти. К середине 1440-х он также сумел получить доступ к двум престижным собраниям – Колюччо Салютати и Леонардо Бруни, умершего в 1444-м. Наследники обоих поручили Веспасиано продать их манускрипты, что наверняка было огромным успехом для столь молодого человека^[208].

Еще одно доступное ему богатое собрание хранилось в Бадии, бенедиктинском аббатстве на улице Книготорговцев, прямо напротив лавки Гвардуччи. Помимо скриптория, в Бадии имелась великолепная библиотека примерно с двумястами восемьюдесятью томами греческой и латинской классики. Их пожертвовал аббатству коллекционер Антонио Корбинелли^[209]. Бывший ученик Мануила Хрисолора, Корбинелли дружил с такими учеными и библиофилами, как Никколи и Поджо. Он скончался в 1425 году, к большой скорби друзей. Однако то, что он завещал книги монастырю, разозлило Поджо, считавшего, что «двуногие ослы» в Бадии по своему невежеству не смогут даже прочесть, не то что понять бесценные тома. Завещание, жаловался он, «глупость», обрекающая книги «червям и пыли»^[210]. Впрочем, драгоценное собрание не истлело в аббатстве, и в следующие годы монахи охотно предоставляли Веспасиано «образцовые экземпляры» для копирования.

У Веспасиано имелись и другие источники, включая многочисленных ученых друзей, у которых он мог спросить совета относительно манускриптов и места их поиска. Возможно, он консультировался и в других лавках на улице Книготорговцев. Два самых значительных книготорговца после Веспасиано располагались поблизости: Дзаноби ди Мариано тоже снимал помещение у Бадии, а лавка Пьеро Беттуччи, бывшего партнера Микеле Гвардуччи, и вовсе находилась в соседнем доме. Беттуччи многие годы продавал классические манускрипты и Никколи, и Поджо. И наконец, хотя Гвардуччи специализировался на переплетном деле, его влияние на Веспасиано не следует сбрасывать со счетов, – вероятно, он оказался хорошим наставником в приобретении книг.

Таланты молодого Веспасиано были таковы, что за советами по поводу манускриптов клиенты теперь обращались к нему, а не к Гвардуччи. Первая его известная самостоятельная сделка датируется 1442 годом, когда ему только-только исполнилось двадцать. Пьеро Донати, архиепископ Падуанский, уважаемый ученый и обладатель «огромного собрания книг», поручил Веспасиано найти манускрипт (или, возможно, изготовить новую копию).