Тайные письма великих людей

Эту книгу посвящаю

Константину Андреевичу СОМОВУ.

П. Е. Щеголеву и М. О. Гершензону,

за ихъ добрыя указанія въ дѣлѣ созданія этой книги, приношу искреннюю благодарность.

Предисловие

Ни въ чемъ такъ полно, радостно и свѣтло не выражается душа человѣка, какъ въ отношеніяхъ любви. Когда къ человѣку приходитъ любовь, могущественная сила, движущая мірами и сердцами, низводящая небо на землю и землю преображающая въ сладостный Эдемъ, то въ душѣ человѣка умираетъ все случайное и раскрываются лучшія ея стороны. Какъ цвѣтеніе по веснѣ, какъ звонкій и страстный голосъ и красивое опереніе у птицъ, такъ и въ человѣкѣ, въ его тѣлесномъ и душевномъ обликѣ, возникаютъ очаровательные признаки, прельщающіе не потому только, что они сами по себѣ прекрасны, но и потому, что въ нихъ наиболѣе ярко выраженныя индивидуальныя черты наиболѣе ясно соприкасаются съ началомъ безконечнаго, съ тѣмъ неутолимымъ стремленіемъ къ идеальному и недостижимому, которое заложено въ каждой живой душѣ.

Всѣ мы любимъ такъ же, какъ понимаемъ міръ. Исторія любви каждаго человѣка – точный слѣпокъ съ исторіи его отношеній къ міру вообще. Образъ любимой, носящійся въ восторженныхъ мечтахъ влюбленнаго, и образъ любимаго въ мечтахъ влюбленной – вотъ наиболѣе ясные и неложные символы ихъ міроощущенія. Недаромъ изображенія любви и любовныхъ тревогъ и томленій занимаютъ такое большое, такое центральное мѣсто въ произведеніяхъ искусства всѣхъ временъ. Это происходитъ не отъ того, что поэты, живописцы, скульпторы обуреваемы любовнымъ пыломъ, а потому, что вѣрный творческій инстинктъ указываетъ имъ то состояніе человѣка, когда душа его наиболѣе открыта верховнымъ началамъ добра, истины и красоты. Тотъ, кто любитъ, не только требуетъ, но и отдаетъ, – не только жаждетъ наслажденій, но и готовъ къ наивысшимъ подвигамъ самоотреченія. Зажженный любовью, онъ дерзаетъ и на то, что превышаетъ его силы.

Составленная въ свѣтѣ этихъ общихъ положеній, предлагаемая вниманію читателей книга не является сборникомъ писемъ эротическихъ въ тѣсномъ значеніи этого слова; равнымъ образомъ, ее не слѣдуетъ разсматривать, какъ сборникъ, имѣющій притязанія на историческую полноту и законченность. Эта книга имѣетъ характеръ исключительно психологическій; она задается цѣлью поставить читателя передъ зрѣлищемъ души, глубоко и сильно переживающей всякое чувство, полнозвучно отзывающейся на всякое проходящее передъ нею явленіе, – однимъ словомъ, передъ зрѣлищемъ души, озаренной любовью.

Письма, собранныя въ этой книгѣ и написанныя тѣми, кто любилъ, къ тѣмъ, кто были любимы, говорятъ о любви, но не объ одной только любви. Душа, просвѣтленная любовью, весь кругъ своихъ переживаній озираетъ съ особеннымъ, иногда возвышеннымъ, иногда нѣжно-интимнымъ, иногда страстнымъ, иногда еще иначе окрашеннымъ, но всегда значительнымъ чувствомъ. Только тѣ письма, въ которыхъ выражается это очаровательное изліяніе любви на весь кругъ и повседневныхъ и чрезвычайныхъ переживаній, только ихъ и выбирала составительница этой книги, и только тѣхъ авторовъ включила она въ кругъ своего выбора, которые давали въ своихъ письмахъ эту восхитительную эманацію любви.

Ѳедоръ Сологубъ.

Нинонъ де Ланкло – маркизу Севинье^[1]

Нинонъ де ЛАНКЛО (1615—1706), знаменитая куртизанка, прославленная красотой и умомъ; извѣстны ея письма къ маркизу Севинье – одному изъ ея многочисленныхъ возлюбленныхъ. Сынъ знаменитой Севинье влюбился въ Нинонъ, когда ей было уже 56 лѣтъ, но чары ея обаянія еще долго спустя кружили головы. Въ письмахъ она обнаружила большой умъ, весьма склонный къ резонерству.

Вы полагаете, многоуважаемый, что нашли неопровержимое доказательство, ставя мнѣ на видъ, что надъ собственнымъ сердцемъ вы не властны: нельзя его подарить кому хочешь, и потому вы не свободны въ выборѣ предмета влеченія… Что за оперная мораль! Оставьте этотъ трюизмъ женщинамъ, которыя этимъ готовы всегда оправдать свои слабости; имъ нужно имѣть на что ссылаться. Это напоминаетъ того добраго дворянина, котораго описалъ Монтэнь: когда его трепала подагра, онъ такъ сердился, что готовъ былъ закричать: проклятая ветчина!

Значитъ, все дѣло въ сердечномъ влеченіи… Говорятъ, это сильнѣе меня… Можно ли управлять своимъ сердцемъ?.. Когда женщины приводятъ столь вѣскія основанія, то имъ не рѣшаются на это возражать. Онѣ даже такъ утвердили эти положенія, что, если бы кто бы захотѣлъ ихъ оспаривать, то очутился бы въ противорѣчіи со всѣмъ свѣтомъ. Но почему эти странныя утвержденія находятъ столько сторонниковъ? Да потому, что весь свѣтъ въ этомъ заинтересованъ. Не замѣчаютъ, что подобныя извиненія, далеко не оправдывая ошибокъ, укрѣпляютъ сознаніе своей неправоты; и не забывайте, что на судьбу ссылаются только тогда, когда дѣло идетъ о худомъ выборѣ. Упрекаютъ природу, когда дѣло идетъ о безпорядочной склонности, и въ то же время приписываютъ своему собственному уму всю честь разумной любви. Мы хотимъ оберегать свободу только для того, чтобы ее обманывать. Если же мы совершаемъ глупость, – то насъ вынуждаетъ къ этому неодолимая сила. Мы бы могли сказать о природѣ то же самое, что сказалъ Ла-Фонтэнъ о счастьѣ.

Добро – создаемъ мы, а зло – природа.

Мы всегда – правы, неправа лишь – судьба.

Изъ этого вы можете заключить, что я не соглашаюсь съ сужденіемъ большинства. Любовь непроизвольна – это, разумѣется, я признаю, т. е. мы не въ состояніи предусмотрѣть или предотвратить перваго впечатлѣнія, производимаго кѣмъ-нибудь на насъ. Но въ то же время я утверждаю, что возможно, – какъ глубоко бы ни казалось намъ это впечатлѣніе – его смягчить или вовсе парализовать, и это даетъ мнѣ право осудить всякую безпорядочную или позорную склонность. Какъ часто мы наблюдали, что женщины могли подавить охватившую ихъ слабость, лишь только убѣждались въ недостойности предмета своей страсти. Сколькія изъ нихъ побороли нѣжнѣйшую любовь и пожертвовали соображеніями обезпеченности! Разлука, отъѣздъ, время, – все это лѣкарства, противъ которыхъ никакая страсть – какъ бы ни казалась она пылкой – не устоитъ: постепенно она ослабѣваетъ и, наконецъ, совсѣмъ потухаетъ. Какой изъ этого всего выводъ? – Любовь сильна – лишь благодаря нашей слабости.

Я знаю, что требуется напряженіе всего нашего интеллекта, чтобы выйти съ честью изъ такого положенія; я понимаю также, что трудности, связанныя съ подобной побѣдой, не всякому способны дать мужество – начать эту борьбу; и хотя я убѣждена, что въ этой области не существуетъ непобѣдимаго влеченія, – но все же я думаю, что на дѣлѣ очень мало побѣдителей, и почему? Потому что не рѣшаются даже попытаться. Въ концѣ-концовъ я полагаю, что въ вашемъ случаѣ дѣло идетъ лишь объ ухаживаніи, и было бы глупо васъ мучить, чтобы побѣдить влеченіе къ какой-либо болѣе или менѣе достойной любви дамѣ. А такъ какъ вы еще ни въ одну изъ нихъ не влюбились, то я только хотѣла выяснить основанія, которыя, на мой взглядъ, вѣрнѣе всего способны обезпечить вамъ счастливое будущее. Было бы, конечно, желательно, чтобы тонкія чувства, дѣйствительныя достоинства, имѣли бы больше власти надъ нашими сердцами, чтобы они были въ состояніи заполнить ихъ и запечатлѣться навсегда. Но опытъ показываетъ, что на дѣлѣ это не такъ. Вѣдь я разсуждаю не о томъ, чѣмъ вы должны быть, но о томъ, что вы представляете въ дѣйствительности: мое намѣреніе состоитъ въ томъ, чтобы показать вамъ, каково ваше сердце, а не какимъ я бы желала его видѣть. Я первая скорбѣла о порчѣ вашего вкуса, какъ ни снисходительно я отношусь къ вашимъ капризамъ. Но, не будучи въ состояніи измѣнить вашего сердца, я хочу, по крайней мѣрѣ, научить васъ, какъ извлечь изъ него бо́льшую пользу: не имѣя возможности сдѣлать васъ благоразумнымъ, я стараюсь сдѣлать васъ счастливымъ. Въ старину говорили: желать уничтожить страсти – равносильно желанію уничтожить насъ самихъ; надо только умѣть управлять ими. Въ нашихъ рукахъ страсти – тоже, что лѣчебные яды: приготовленные искуснымъ химикомъ, они превращаются въ благодѣтельныя лѣкарства.

Нѣтъ, маркизъ, любопытство г-жи де-Севинье нисколько меня не оскорбило: напротивъ, мнѣ очень лестно, что она пожелала увидать письма, которыя вы получаете отъ меня. Разумѣется, она предполагала, – если идетъ разговоръ о любви, то, конечно, это касается меня; но она убѣдилась въ противномъ. Теперь она признаетъ, что я менѣе легкомысленна, чѣмъ она то себѣ представляла; я считаю ее достаточно справедливою, чтобы отнынѣ она составила себѣ о Нинонъ другое представленіе, чѣмъ имѣла раньше: ибо мнѣ не безызвѣстно, что обо мнѣ обычно отзываются не слишкомъ благопріятно. Однако ея несправедливость никогда не можетъ повліять на мою дружбу къ вамъ. Я достаточно философски смотрю на жизнь, чтобы не огорчаться мнѣніемъ людей, судящихъ меня не зная. Но, что бы ни случилось, я буду продолжать говорить съ вами съ моей обычной откровенностью; я убѣждена, что г-жа де-Севинье, несмотря на большую свою сдержанность, въ глубинѣ души чаще будетъ соглашаться со мною, чѣмъ это кажется. Перехожу къ тому, что касается васъ.

Итакъ, маркизъ, послѣ безконечныхъ стараній, вамъ кажется, что вы, наконецъ, умилостивили каменное сердце? Я отъ этого въ восторгѣ; но мнѣ смѣшно, когда вы начинаете разъяснять мнѣ чувства графини. Вы раздѣляете обычную ошибку мужчинъ, отъ которой вамъ нужно отказаться, какъ бы ни была она для васъ лестна. Вы предполагаете, что только ваши достоинства способны зажечь страсть въ сердцѣ женщины, и что сердечныя и умственныя свойства служатъ единственными причинами любви, которую питаютъ къ вамъ женщины. Какое заблужденіе! Разумѣется, вы думаете это потому, ибо этого требуетъ ваша гордость. Но изслѣдуйте безъ предубѣжденія, по возможности, побуждающіе васъ мотивы, и скоро вы убѣдитесь, что вы обманываете себя, а мы обманываемъ васъ; и что по всѣмъ соображеніямъ вы являетесь одураченнымъ вашимъ и нашимъ тщеславіемъ; что достоинства любимаго существа только являются случайностью или оправданіемъ любви, но никакъ не ея истинной причиной; что, наконецъ, всѣ эти чрезвычайныя уловки, къ которымъ прибѣгаютъ обѣ стороны, какъ бы входятъ въ желаніе удовлетворить потребность, которую я раньше еще назвала вамъ первопричиной этой страсти. Я высказываю вамъ здѣсь жестокую и унизительную истину; но отъ этого она не дѣлается менѣе достовѣрной. Мы, женщины, являемся въ міръ съ этой неопредѣленной потребностью любви, и если мы предпочитаемъ одного другому, скажемъ откровенно, мы уступаемъ не извѣстнымъ достоинствамъ, а скорѣе безсознательному, почти всегда слѣпому инстинкту. Я не хочу приводить доказательствъ того, что существуетъ слѣпая страсть, которою мы опьяняемся иногда по отношенію къ незнакомцамъ или къ людямъ, недостаточно намъ извѣстнымъ для того, чтобы нашъ выборъ не являлся всегда въ своемъ основаніи безразсуднымъ: если мы попадаемъ счастливо, то это – чистая случайность. Слѣдовательно, мы привязываемся всегда, не производя достаточнаго экзамена, и я буду не совсѣмъ не права, сравнивъ любовь съ предпочтеніемъ, которое мы отдаемъ иногда одному кушанью передъ другимъ, не будучи въ состояніи объяснить причины этого. Я жестоко разсѣиваю химеры вашего самолюбія, но я говорю вамъ правду. Вамъ льститъ любовь женщины, ибо вы предполагаете, что она считается съ достоинствами любимаго существа: вы оказываете ей слишкомъ много чести, скажемъ лучше, вы слишкомъ высокаго о себѣ мнѣнія. Вѣрьте, что мы любимъ васъ совсѣмъ не ради васъ самихъ: надо быть искреннимъ, въ любви мы ищемъ только собственнаго благополучія. Прихоть, интересъ, тщеславіе, темпераментъ, матеріальныя затрудненія, – вотъ что тревожитъ насъ, когда наше сердце не занято, вотъ причины тѣхъ великихъ чувствъ, которыя мы хотимъ обожествлять. Вовсе не великія достоинства способны насъ умилять: если они и входятъ въ причины, располагающія насъ въ вашу пользу, то вліяютъ они совсѣмъ не на сердце, а на тщеславіе, и большинство свойствъ, нравящихся намъ въ васъ, часто дѣлаютъ васъ смѣшными или жалкими. Но что вы хотите? Намъ необходимъ поклонникъ, поддерживающій въ насъ представленіе о нашемъ превосходствѣ, намъ нуженъ угодчикъ, который исполняетъ наши прихоти, намъ необходимъ мужчина. Случайно намъ представляется тотъ, а не другой; его принимаютъ, но не избираютъ. Словомъ, вы считаете себя предметомъ безкорыстной симпатіи, повторяю, вы думаете, что женщины любятъ васъ ради васъ самихъ. Несчастные простофили! Вы служите только орудіемъ ихъ наслажденій или игрушкой ихъ прихотей. Однако, надо отдать справедливость женщинамъ: все это совершается часто безъ ихъ вѣдома. Чувства, которыя я изображаю здѣсь, часто имъ самимъ совершенно не ясны; наоборотъ, съ самыми лучшими намѣреніями онѣ воображаютъ, что руководствуются великими идеями, которыми питаетъ ихъ ваше и ихъ тщеславіе, и было бы жестоко несправедливо обвинять ихъ въ фальши на этотъ счетъ: безсознательно онѣ обманываютъ самихъ себя и васъ также.

Вы видите, что я раскрываю предъ вами секреты доброй Богини: судите о моей дружбѣ, если я, въ ущербъ моему же полу, стараюсь васъ просвѣтить. Чѣмъ лучше будете вы знать женщинъ, тѣмъ менѣе онѣ заставятъ васъ безумствовать.

Вольтеръ – Олимпіи Дюнуайэ

Франсуа Аруэ ВОЛЬТЕРЪ (1694—1778) восемнадцати лѣтъ, во время своего пребыванія въ Гаагѣ въ качествѣ пажа маркиза Шатонефа, влюбился въ шестнадцатилѣтнюю Олимпію Дюнуайэ, увезенную матерью-протестанткой отъ отца-католика изъ Парижа. Сохранилось пять писемъ юнаго Аруэ къ его «Пимпеттѣ» – нѣсколько пострадавшія отъ руки ея матери. Кромѣ юной влюбленности въ этихъ письмахъ, Вольтера одушевляетъ еще романтическая мечта вернуть молодую дѣвушку къ отцу въ Парижъ.

Октябрь 1713

Мнѣ кажется, милая барышня, что вы меня любите, потому будьте готовы въ данныхъ обстоятельствахъ пустить въ ходъ всю силу вашего ума. Лишь только я вернулся вчера въ отель, г. Л.^[2] сказалъ мнѣ, что сегодня я долженъ уѣхать, и я могъ только отсрочить это до завтра; однако онъ запретилъ мнѣ отлучаться куда-либо до отъѣзда; онъ опасается, чтобы сударыня ваша матушка не нанесла мнѣ обиды, которая можетъ отозваться на немъ и на королѣ; онъ даже не далъ мнѣ ничего возразить; я долженъ непремѣнно уѣхать, не повидавшись съ вами. Можете представить себѣ мое отчаяніе. Оно могло бы стоить мнѣ жизни, если бы я не надѣялся быть вамъ полезнымъ, лишаясь вашего драгоцѣннаго общества. Желаніе увидѣть васъ въ Парижѣ будетъ утѣшать меня во время моего пути. Не буду больше уговаривать васъ оставить вашу матушку и увидаться съ отцомъ, изъ объятій котораго васъ вырвали, чтобы сдѣлать здѣсь несчастной^[3]. Я проведу весь день дома. Перешлите мнѣ три письма: одно для вашего отца, другое – для вашего дяди, и третье – для вашей сестры; это безусловно необходимо, я передамъ ихъ въ условленномъ мѣстѣ, особенно письмо вашей сестрѣ. Пусть принесетъ мнѣ эти письма башмачникъ: обѣщайте ему награду; пусть онъ придетъ съ колодкой въ рукахъ, будто для поправки моихъ башмаковъ. Присоедините къ этимъ письмамъ записочку для меня, чтобы, уѣзжая, мнѣ послужило хотя бы это утѣшеніемъ, но, главное, – во имя любви, которую я питаю къ вамъ, моя дорогая, пришлите мнѣ вашъ портретъ; употребите всѣ усилія, чтобы получить его отъ вашей матушки; онъ будетъ себя чувствовать гораздо лучше въ моихъ рукахъ, чѣмъ въ ея, ибо онъ уже царитъ въ моемъ сердцѣ. Слуга, котораго я посылаю къ вамъ, безусловно преданъ мнѣ; если вы хотите выдать его вашей матери за табакерщика, то онъ – нормандецъ и отлично сыграетъ свою роль: онъ передастъ вамъ всѣ мои письма, которыя я буду направлять по его адресу, и вы можете пересылать свои также черезъ него; можете также довѣрить ему вашъ портретъ.

Пишу вамъ ночью, еще не зная, какъ я уѣду; знаю только, что долженъ уѣхать: я сдѣлаю все возможное, чтобы увидать васъ завтра до того, какъ я покину Голландію. Но такъ какъ я не могу этого обѣщать навѣрное, то говорю вамъ, душа моя, мое послѣднее прости, и, говоря вамъ это, клянусь всею тою нѣжностью, какую вы заслуживаете. Да, дорогая моя Пимпеточка, я буду васъ любить всегда; такъ говорятъ даже самые вѣтреные влюбленные, но ихъ любовь не основана, подобно моей, на полнѣйшемъ уваженіи; я равно преклоняюсь предъ вашей добродѣтелью, какъ и предъ вашей наружностью, и я молю небо только о томъ, чтобы имѣть возможность заимствовать отъ васъ ваши благородныя чувства. Моя нѣжность позволяетъ мнѣ разсчитывать на вашу; я льщу себя надеждой, что я пробужу въ васъ желаніе увидать Парижъ; я ѣду въ этотъ прекрасный городъ вымаливать ваше возвращеніе; буду писать вамъ съ каждой почтой чрезъ посредство Лефебра, которому вы будете за каждое письмо что-нибудь давать, дабы побудить его исправно дѣлать свое дѣло.

Еще разъ прощайте, дорогая моя повелительница; вспоминайте хоть изрѣдка о вашемъ несчастномъ возлюбленномъ, но вспоминайте не ради того, чтобы грустить; берегите свое здоровье, если хотите уберечь мое; главное, будьте очень скрытны; сожгите это мое письмо и всѣ послѣдующія; пусть лучше вы будете менѣе милостивы ко мнѣ, но будете больше заботиться о себѣ; будемъ утѣшаться надеждой на скорое свиданье и будемъ любить другъ друга всю нашу жизнь. Быть можетъ, я самъ пріѣду за вами; тогда я буду считать себя счастливѣйшимъ изъ людей; лишь бы вы пріѣхали – я буду вполнѣ удовлетворенъ. Я хочу только вашего счастья, и охотно купилъ бы его цѣною своего. Я буду считать себя весьма вознагражденнымъ, если буду знать, что я способствовалъ вашему возвращенію къ благополучію.

Прощайте, дорогая душа моя! Обнимаю васъ тысячу разъ.

Аруэ.

Нѣсколько дней спустя. (1713 г.)

Меня держатъ въ плѣну отъ имени короля; меня могутъ лишить жизни, но не любви къ вамъ. Да, моя дорогая возлюбленная, я увижу васъ сегодня вечеромъ, хотя бы мнѣ пришлось сложить голову на плахѣ. Ради Бога, не говорите со мною въ такихъ мрачныхъ выраженіяхъ, какъ пишете. Живите, но будьте скрытны; остерегайтесь сударыни вашей матушки, какъ самаго злѣйшаго вашего врага; что я говорю? Остерегайтесь всѣхъ въ мірѣ и не довѣряйтесь никому. Будьте готовы къ тому времени, когда появится луна; я выйду изъ отеля инкогнито, возьму карету и мы помчимся быстрѣе вѣтра въ Ш.; я захвачу чернила и бумагу; мы напишемъ наши письма; но если вы меня любите, утѣшьтесь, призовите на помощь всю вашу добродѣтель и весь вашъ умъ… Будьте готовы съ четырехъ часовъ; я буду васъ ждать близъ вашей улицы. Прощайте, – нѣтъ ничего, чего бы я не вынесъ ради васъ. Вы заслуживаете еще гораздо большаго. Прощайте, дорогая душа моя.

Дидро – г-жѣ Воланъ

Дени ДИДРО (1713—1784), знаменитый энциклопедистъ, уже въ зрѣломъ возрастѣ, неудовлетворенный отношеніями съ женой, полюбилъ Софію Воланъ. Переписка ихъ относится къ 1759—1774 г., а дружба продолжалась до смерти Софіи 1783 г. Объ отношеніи къ ней Дидро ярко свидѣтельствуетъ, между прочимъ, письмо Дидро къ извѣстному Фальконету, въ которомъ онъ говоритъ: «Если бы она сказала мнѣ – дай мнѣ выпить свою кровь – я бы ни минуты не задумался удовлетворить это ея желаніе».

Парижъ, 10 іюля.

Пишу, не видя. Я пришелъ; хотѣлъ поцѣловать у васъ руку и удалиться. Придется, однако, удалиться безъ этой награды; но развѣ я уже не буду достаточно вознагражденъ, засвидѣтельствовавъ вамъ, какъ я васъ люблю? Теперь 9 часовъ; я пишу вамъ, что люблю васъ. По крайней мѣрѣ, я хочу это написать, но не увѣренъ, – послушно ли мнѣ перо. Не придете ли вы, чтобы я могъ вамъ это сказать и исчезнуть? Прощайте, моя Софія, прощайте; ваше сердце, значитъ, не говоритъ вамъ, что я здѣсь? Первый разъ я пишу въ сумеркахъ: это положеніе должно бы привести меня въ очень нѣжное настроеніе. Но я чувствую лишь одно: я бы не ушелъ отсюда. Надежда увидѣть васъ удерживаетъ меня здѣсь, и вотъ я продолжаю бесѣдовать съ вами, даже не зная, – выходятъ ли у меня буквы! Повсюду, гдѣ ихъ не будетъ, – читайте, – я васъ люблю.

Мирабо – Софіи Монье

Графъ Габріэль МИРАБО (1749—1891), будучи женатымъ, полюбилъ Софію Монье, выданную замужъ 16-ти лѣтъ за 70-лѣтняго старика; во время ихъ пребыванія въ Голландіи оба они были арестованы, – Мирабо посаженъ на 3¹/₂ года въ Венсенскую крѣпость, а Софія послѣ родовъ – въ монастырь (1778). Во время заключенія влюбленные интенсивно обмѣнивались письмами при посредствѣ начальника полиціи Ленуара. Выйдя изъ тюрьмы, Мирабо охладѣлъ къ Софіи, и она, послѣ неудачнаго второго замужества, покончила самоубійствомъ (1789). Письма Мирабо изъ одного Венсена заключаютъ болѣе 30000 строкъ.

Человѣкъ удовлетворенъ, когда находится въ обществѣ тѣхъ, кого любитъ, – сказалъ Ла-Брюйеръ. Безразлично, думаемъ ли о томъ, чтобы разговаривать съ ними, или молчимъ, думаемъ ли о нихъ или о чемъ-нибудь постороннемъ, важно только одно – быть съ ними. Другъ мой, какъ это вѣрно! И какъ вѣрно, что къ этому мы такъ привыкаемъ, что безъ этого жизнь дѣлается невозможною. Увы! Я это хорошо знаю, я долженъ это хорошо знать, такъ какъ уже три мѣсяца томлюсь вдали отъ тебя, уже три мѣсяца ты мнѣ не принадлежишь, и мое счастье кончено. И все же, просыпаясь утромъ, я ищу тебя, мнѣ кажется, что мнѣ недостаетъ половины меня самого, – и это правда. Разъ двадцать въ день я спрашиваю себя, гдѣ ты. Суди же по этому, насколько сильна иллюзія, и какъ жестоко, что она разбита. Ложась спать, я всегда оставляю тебѣ мѣстечко. Я прижимаюсь къ стѣнѣ, и предоставляю тебѣ добрую половину своей узкой постели. Это движеніе машинально, и мысль безсознательна. Какъ привыкаешь къ счастью! Увы! его начинаешь понимать только тогда, когда теряешь, и я увѣренъ, что мы стали понимать, насколько мы необходимы другъ другу, только съ того времени, когда буря разлучила насъ. Не изсякъ источникъ нашихъ слезъ, милая Софи; мы не излечились; въ нашемъ сердцѣ жива любовь и, слѣдовательно, есть что оплакивать. Пусть говорятъ, что можно излечиться отъ великаго горя силой воли и разумомъ; такъ говорятъ слабые и легкомысленные и утѣшаются. Есть потери, съ которыми никогда нельзя свыкнуться. Когда не находятъ счастья въ любви, находятъ его въ страданіи; вѣрнѣе: хотятъ его. Это деликатное чувство, – что бы тамъ ни говорили, таится въ самой нѣжной любви. Не была ли бы Софія въ отчаяніи, если бы знала, что Габріель утѣшился?

Почему это чувство будетъ запрещено Габріелю? Вѣрно, очень вѣрно и очень справедливо, что когда любятъ сильно, любятъ свою любовницу или любовника больше, чѣмъ самихъ себя, но не больше, чѣмъ свою любовь. Можно всѣмъ пожертвовать, что я говорю? хотятъ пожертвовать всѣмъ, исключая нѣжности любимаго существа. Если найдется человѣкъ, который думаетъ иначе, пусть онъ не воображаетъ, что онъ сильнѣе меня, – онъ только менѣе влюбленъ. Еще есть только одно средство принести въ жертву боготворимую любовь: пронзить себѣ сердце. Если бы я зналъ, что моя смерть необходима для твоего счастья, что ты можешь пріобрѣсти его этой цѣной, я убилъ бы себя, не колеблясь ни минуты. Я сдѣлалъ бы это съ радостью, потому что оказалъ бы этимъ тебѣ услугу. И это было бы нѣжной местью для такого любящаго человѣка, какъ я: посредствомъ своей смерти сдѣлать неблагодарную любовницу неблагодарнымъ человѣкомъ. Я сдѣлалъ бы это безъ сожалѣнія, такъ какъ черезъ это стало бы ясно, что ты не любишь меня, если можешь быть счастливой безъ меня. Я не пожертвовалъ бы своей любовью, но я отомстилъ бы самому себѣ за твое непостоянство – единственный способъ отомстить себѣ за Софію. Ничуть не отказываясь отъ любви твоей, я наказалъ бы самого себя за то, что потерялъ ее. Тотъ, кто такъ не думаетъ, обманывается или хочетъ обмануться. Онъ думаетъ, что любитъ сильнѣе, чѣмъ онъ въ дѣйствительности любитъ, если хочетъ заставить этому повѣрить.

Мое мнѣніе, что это такъ же просто, какъ вѣрно. Я могу пожертвовать тебѣ всѣмъ, но не твоей любовью. И я не думаю, что это не великодушно; въ тотъ день, когда ты будешь такъ думать, я накажу себя за это; но я чувствую, что я люблю и не думаю, чтобы кто-нибудь изъ всѣхъ людей любилъ сильнѣе меня; въ моемъ сердцѣ столько энергіи и силъ, сколько нѣтъ у другихъ, и не одинъ возлюбленный не обязанъ такъ много такой нѣжной возлюбленной, какъ Габріель Софіи. Благодарность – такое чистое удовольствіе для меня, что его достаточно, чтобы сдѣлать меня влюбленнымъ. Но моя нѣжность независима отъ всякаго другого чувства. Я знаю, что если бы ты меня возненавидѣла, я не могъ бы исцѣлиться отъ моей любви: какъ только я узналъ тебя, ты деспотически завладѣла мной. Твой пріятный характеръ, твоя свѣжесть, твой изящный, нѣжный, сладострастный обликъ завладѣли мной; каждое твое слово было близко моему сердцу. Я хотѣлъ владѣть тобой и быть только твоимъ другомъ, потому что жестоко боялся любви. Ты нравилась мнѣ своей молодостью и красотою и была соблазномъ для моей души. Все сближало насъ еще тѣснѣй. Подвижная и чувствительная, хотя желающая скрыть свою чувствительность, ты поражала и трогала меня. Ты увлекала меня отъ дружбы къ любви, и я искренно говорилъ тебѣ, что не могъ быть твоимъ другомъ. Тонкія остроты, слетающія молніеносно съ твоихъ устъ и удивляющія своей неожиданностью, плѣняли меня, и когда я думалъ, я былъ взволнованъ.

Это волненіе меня безпокоило.

Но я разувѣрялъ себя, я говорилъ себѣ: я столько видѣлъ женщинъ, у меня было столько возлюбленныхъ! Она такъ неопытна! Какъ она можетъ побѣдить! Это ребенокъ. Но этотъ ребенокъ, такой нѣжный, льстилъ моему самолюбію жаднымъ вниманіемъ, съ какимъ онъ слушалъ меня. То, какъ онъ считался съ тѣмъ, что я говорилъ, и оцѣнивалъ каждое мое слово, восхищало меня и дѣлалось для меня необходимымъ. Мы любили другъ друга, не желая признаваться себѣ въ этомъ. Моя Софія, такая простая и наивная, казалась мнѣ образцомъ искренности и чувствительности: ей не хватало только страстности, но любовь втихомолку обѣщала мнѣ и это. Она не походила ни на кого и была даже странной, но все такъ шло къ ней, даже суровый видъ, что мнѣ хотѣлось овладѣть ею, и что-то увѣряло меня, что я добьюсь своего. Я не ошибся, но, соблазняя, я соблазнился самъ – этого я не ждалъ и даже боялся. Какимъ я былъ безумцемъ! Отъ такого счастья хотѣлъ отказаться! Я ставилъ любовь выше гордости. Прости меня, моя Софія, прости. Я не зналъ наслажденій взаимной нѣжности, только ты заставила меня вкусить ихъ. Я искупилъ свое преступленіе. Я люблю свои цѣпи сильнѣй, чѣмъ боялся ихъ.

Привычка обманывать женщинъ обычно лишаетъ мужчинъ способности быть постоянными, тогда какъ у меня это-то именно и породило тоску по возлюбленной, – подобной тебѣ, которой я не надѣялся, однако, встрѣтить, и достоинства которой я тѣмъ болѣе цѣню, чѣмъ сильнѣе я ея желалъ. Но существуетъ множество достойныхъ любви! Я это вижу со времени обрушившагося на меня несчастья, но ни у кого направленіе ума, манера думать и характеръ, не обладали тѣми плѣнительными для меня свойствами, какъ у тебя. Я не могъ бы любить женщину безъ душевнаго богатства, ибо я долженъ высказываться предъ моей подругой. Вычурное остроуміе утомляетъ меня: кто обладалъ имъ въ большей степени, чѣмъ г-жа Фейланъ? Аффектація, на мой взглядъ, такъ же относится къ естественности, какъ румяна къ красотѣ; то есть: они не только не нужны тому, кого хотятъ украсить, но даже вредны. Значитъ – мнѣ надлежало найти душу простую, изящную, устойчивую и веселую. У меня такъ мало обычныхъ предразсудковъ, мои мнѣнія такъ несхожи съ мнѣніями всего свѣта, что женщина, сотканная изъ мелочности и раздираемая постоянными рефлексами, не могла бы ко мнѣ подойти. Въ тебѣ я встрѣтилъ энергію, твердость, силу, рѣшительность. Но это еще не все; мой характеръ неровенъ, моя воспріимчивость чудовищна, моя пылкость исключительна; и потому мнѣ нужна была нѣжная и кроткая женщина, способная меня умиротворять, и я не смѣлъ надѣяться, чтобы эти превосходныя качества оказались бы въ соединеніи со столь рѣдкостными добродѣтелями, – обычно это не встрѣчается. И все же, я нашелъ все это въ тебѣ, моя дорогая подруга. Такъ подумай же о томъ, – что ты для меня; все зданіе моего счастья построено на тебѣ. Не сердись, что я дрожу при одной мысли о могущей угрожать намъ опасности, и что я считаю тебя за благо, безконечно болѣе дорогое для меня, чѣмъ я для тебя. Мой характеръ уже былъ сложившимся, – а твой еще нѣтъ; мои принципы тверды, ты же еще только начала думать о необходимости имѣть ихъ. Ты могла бы найти въ мірѣ другого рода привязанность и счастье, чѣмъ то, которое суждено тебѣ въ объятіяхъ твоего Габріеля; но Софія была необходима для моего счастья; одна она способна была дать мнѣ его.

...............................................................

Среда, 9 января 1778 г.

Моя дорогая, моя единственная подруга, я облилъ слезами, покрылъ поцѣлуями твое письмо. О, мой другъ, моя Софія, отъ какой тяжести ты освободила мою грудь! Но еще сколько ея остается! Ахъ, ты ничего не пишешь о себѣ, о своемъ здоровьѣ! Письмо твое написано среди мукъ, – я это вижу; ты прибавила только слово, только одно слово послѣ событія. И какъ трепетно оно написано! Неровныя буквы истерзали мнѣ сердце! Божественное, божественное вниманіе! Видна твоя душа, – твоя вездѣ! Но какъ же ты себя чувствуешь? Скажи мнѣ, скажи же это мнѣ, моя Софія! Какъ мнѣ успокоиться? Ахъ, на сердцѣ у меня тяжело, а было еще мрачнѣе. Пусть тебя не тревожитъ безпорядочность этого письма и мой измѣнившійся почеркъ; извѣстіе выбило меня изъ колеи; мое волненіе слишкомъ сильно и слишкомъ естественно. Я не даю себѣ времени притти въ себя, ибо не хочу, чтобы по моей винѣ отсрочилось удовольствіе, которое ты испытаешь при видѣ этого письма.

Милая, милая Софія, итакъ, ты – мать! О! и твое дитя не будетъ у тебя отнято! Пусть оно смягчитъ твое горе и твои страданія! Я говорю – твое дитя, – ахъ, я вѣдь знаю, что оно и мое. Никогда твой другъ не откажется отъ сладкаго имени отца… Жестокая Софія, ты попрекаешь меня моимъ несчастьемъ. Великій Боже! развѣ не я причинилъ твое, и повѣрь, что ничто другое не въ состояніи меня занимать. Но успокойся, умоляю тебя, о, моя радость! Вспомни, что ты – половина моей души; ты бы слилась съ моею жизнью, если бы не заботилась о своей… Ты нуждаешься въ душевномъ покоѣ, моя Софія; я умоляю тебя, пощади себя, побереги для болѣе счастливыхъ временъ. Увѣренность въ томъ, что ты получишь это письмо, была бы мнѣ очень утѣшительна; если ты захочешь подтвердить мнѣ это, оповѣсти меня о твоемъ состояніи, разскажи мнѣ, какъ себя чувствуешь, и, прежде всего, не обманывай меня… О, не обманывай меня, но пиши, коль скоро ты сможешь это сдѣлать безъ опасностей и затрудненій. Душа моя страждетъ, но у меня еще есть силы, а у тебя ихъ уже нѣтъ; поэтому не торопись, и пусть я еще помучаюсь.