В бревенчатом доме пассивно пребывают люди, разнящиеся по проведенным на Земле годам следующим образом: наиболее пожившим является Петр Павлович Калянин, за ним следует его жена Татьяна Михайловна – Виктор Петрович Ткаченко от самого юного из супругов Каляниних отстает лет на пятнадцать.

Он облачен по-лыжному.

Татьяна Михайловна по-праздничному.

На Петре Павловиче сизая вязаная кофта.

Ткаченко. А твои-то лыжи у тебя где стоят?

Калянин. Шесть пар у меня. Все бывшие в употреблении. Новыми-то мне чего обзаводится – на мой век и старья хватит. Да, Татьяна Михайловна?

Калянина. Слышишь, как он о жене говорит? Его спрашивают о лыжах, а он на меня переводит. На старуху свою бессловесную… мне и пятидесяти пяти нет, но он в его шестьдесят три укорить меня моим возрастом так и норовит. У самого ноги уже подгибаются, а сокровенное желание заполучить кого-то помоложе, оно фактически у всех на обозрении. Как девку какую увидит, лицо такое сделает, что со стыда сгоришь. Кому интересно, тем расскажу.

Ткаченко. Начни с описания глаз. Глядя на девицу, он ими что вытворяет?

Калянина. К каждой девице у него индивидуальный подход. Для некоторых он один глаз прикрывает, другой прищуривает, для некоторых сразу оба выкатывает из орбит, для некоторых напускает на глаза поволоку. На меня он смотрит глазами обыкновенными.

Калянин. Пошли придирки. А к чему ты сказала, что я на ногах не держусь? Сколько бы я на лыжах ни ходил, я не падал.

Калянина. А нацепив коньки? Вспомнил… мы ездили к сыну и мой Петр Палыч, углядев во дворе залитую хоккейную коробку, взял у Женьки коньки и вышел прокатиться.

Калянин. Ты вышла со мной.

Калянина. Я, Петр Палыч, как чувствовала.

Калянин. Что? Что я иду не на коньках гонять, а по бабам шляться?

Калянина. По бабам он… ты же лучше всех знаешь, что у тебя с ними несерьезно. Пылким взором их разденешь и будет с тебя. Разденься они на самом деле, ты разве к ним подойдешь?

Калянин. У меня хорошее зрение. Я и с десяти метров все, что мне нужно, увижу. Но ты, Татьяна Михайловна, разумей следующее – мое половое бессилие я могу и разыгрывать. Чтобы твой контроль надо мной чуть ослаб.

Калянина. Без моего присмотра ты не останешься. Я не стану утверждать, что ты бы без меня пропал, но на той хоккейной коробке ты бы без меня обморозился.

Калянин. Чего-то, возможно бы, и застудил… допускаю, что и что-то наипервейшее. То, что по твоим соображениям, у меня не работает. Проблема, полагаешь, во мне? А ты осведомись у Виктора Петровича, ощущает ли к тебе влечение он. Тебя, Виктор Петрович, моя супруга будоражит?

Ткаченко. Касательно жен моих друзей у меня пуританские взгляды. Пробери меня возбуждение до самых костей, я бы и тогда ни к чему с ними не приступил.

Калянин. Ты ответил мне уклончиво. Морально ты устойчив, но я спрашивал тебя о влечении в чистом виде – безотносительно того, воплощать его ли сдерживать. К моей жене оно в тебе горит?

Ткаченко. Твоим вопросом ты ставишь меня в положении безвыходное. Скажу, нет – ее обижу, скажу, да – тебя напрягу… на коробке-то с тобой что стряслось? Ты поскользнулся?

Калянин. Я был на льду не в валенках. На коньках как поскользнешься? На них не удерживаются, не могут устоять, но не поскальзываются. Ты выбрал неверное слово.

Ткаченко. Я в коньках не… я не фигурист.

Калянин. Романтичности твоего образа это не вредит. Ты бы, Татьяна Михайловна, в него, если бы не я, без памяти влюбилась?

Калянина. В два счета.

Калянин. Ну, любимая… ты, Виктор Петрович, будь наготове. Я от этого удара не сегодня-завтра скончаюсь, и ты взамен меня заступишь. Моя Татьяна женщина уступчивая. Итог моего огромного труда! Воспитательную работу я с ней проводил тщательную.

Калянина. Твое помалкивание на хоккейной коробке шло тебе больше нынешней говорильни.

Калянин. После твоего признания я в чувственной и интеллектуальной агонии. А на льду мысли у меня текли философски…

Калянина. Как философа, я тебя не знаю. Ты лишнее на себя не бери. В кого тебе быть умным? В твоего отца-штукатура? В твою маму-повариху? Тебе, Вить, сказать, что он на коробке устроил? Раскатился, закачался и врезался черепушкой в борт!

Калянин. Это лишь легенда.

Калянина. А что в ней неправда? Не ты что ли там лежал и на мои расталкивания не реагировал?

Калянин. Я очнулся не позже, чем мне этого захотелось.

Калянина. Тебе? А при чем тут ты? Твое мнение никого не интересовало. Я занималась тобой без согласований и консультаций… с тобой. С тобой, раскинувшимся на льду, как звезда со всеми ее лучами. Попробовав различные шлепки и пощечины, я, чтобы привести мужа в сознание, обхватила руками его голову и повторно долбанула ее об борт.

Ткаченко. Гомеопатия.

Калянина. Подобное лечится подобным?

Ткаченко. Лечится.

Калянин. Но не в том же порядке. Для предотвращения, но не когда уже произошло, а тебе тот же микроб или нокаут снова! Моя супруга, главнейшее сокровище моей жизни, номера выкидывает шальные… ступай и пригласи тех парней.

Калянина. А ты проори им отсюда.

Калянин. У них имеется тренер. Повышать на них голос – его прерогатива. Ну?

Ткаченко. Гриша! Жора! Спешно заходите к нам! Всю душу из вас выну, если не зайдете! Щеглы непутевые… уехали что ли?

Калянин. Сдрейфили мальчонки. Без них ты поедешь?

Ткаченко. Не поеду я – никто не поедет. И «Усть-Куйгинская лыжня» не состоится. Тебе, как организатору и отцу-основателю, это не понравится – ты загрустишь и примешься жаловаться на здоровье… ее отмена все в тебе подорвет. Видеть моего наставника в подавленном состоянии, а еще чего доброго разбитым параличом, я не желаю. «Усть-Куйгинская лыжня», Петр Палыч, пройдет и в этом году! Положенные семьдесят пять километров и без всякой компании преодолею.

Калянин. Задаром, Витенька.

Ткаченко. А что ты вздыхаешь? Как будто я приехал подзаработать, а ты ко мне за минуту до старта подходишь и, понурившись, оповещаешь об изменившихся обстоятельствах. Насчет того, что никакого призового фонда не будет, я знал загодя. В прошлом году какие-то крохи ты наскреб, ну а в этом… не вышло?

Калянин. Последний спонсор отказался.

Ткаченко. Частное лицо?

Калянин. Артель лесорубов. За вырубку лесов я их ненавижу! Деньги бы я у них не брал, но «Усть-Куйгинская лыжня» – мое детище, и если стоит вопрос о его выживании, принципы для меня отступают… первую «Усть-Куйгинскую лыжню» я организовал восемнадцать лет назад. В ней вместе с заслуженными ветеранами и подающей надежды молодежью бежали члены сборной, на нее съехались газетчики из центральных спортивных изданий, интерес был обусловлен тем, что крупные компании не поскупились и выделили мне средства на тысячные долларовые призы. Себе я ни цента не присвоил! Абсолютным общественником дело вел. Почему финансирования стало из год в год сокращаться, остается для меня загадкой.

Ткаченко. «Усть-Куйгинская лыжня» – это ты.

Калянин. Во многом я.

Ткаченко. А твое имя поблекло. Для денежных мешков ты сейчас кто? Жалкий проситель. А при зарождении твоей лыжни ты был известным спортсменом, только что завершившим свою небезуспешную карьеру. Ее отголоски тебе в сборе денег некоторое время способствовали, но все забывается… ничто долго не живет. Ты, Петр Палыч, себя не накручивай! Не растравляйся из-за того, что лыжня твоя загибается, и сам ты сдаешь – грудь у тебя впалая, спина круглая… держись за прошлое! На лыжах ты до сорока пяти лет добегал! Кто еще из твоих знакомых может похвастать, что без него поболее четверти века большие гонки не обходились?

Калянин. Большие и не очень. Заключительные лет одиннадцать я на крупномасштабные состязания даже периодически отбор не проходил. На внутрироссийских выступал, а выезжать на заграницу уже не приходилось.

Калянина. Ты же ездил в Египет. Со мной.

Калянин. Я о соревнованиях – не об отпуске. Проложи там кто-нибудь вокруг пирамид лыжную трассу, я бы всех местных и в шестьдесят, как орешки пощелкал. Между купаниями и загораниями. В Египте я весь растекся… белковая недостаточность.

Калянина. Если бы мы жили в отеле по разряду «все включено», ты бы питался поплотнее.

Калянин. В Египет я поехал не брюхо наедать.

Калянина. На исторические памятники посмотреть?

Калянин. Не насядь на меня ты, дорогая, я бы в нем моим посещением не отметился – в запросы моей души Египет не входит. В наших морозах мне сидеть радостней.

Калянина. И дешевле.

Калянин. Твоя настойчивость в траты меня ввела… думал ограничиться одной суммой, а на третий день понимаю, что уложиться в нее ну никак. А пополнить бюджет неоткуда! Жена, забрав последнее, пошла по кафе и сувенирным лавкам, а я шатаюсь по гостиничному холлу и кумекаю, что бы мне предпринять. Повелительно требую от себя идей. Девушка, идущая ко мне, чтобы пройти мимо меня, идею во мне пробуждает. Девица из туристов, по одежде и украшениям обеспеченная, и по мне прокатывается измышление, что почему бы мне к данной цыпе не подойти и не сказать ей, что она моя дочь. Возможно, что-нибудь и выгорит.

Ткаченко. Ты не осмелился.

Калянин. Я подошел.

Ткаченко. И сумел набиться ей в отцы?

Калянин. Девушка она была шведская. Белокурая, метр восемьдесят, с ногами, что наши сосны… разговорный английский в моих соревновательных поездках по Европе освоил, а шведы владеют им, как родным. Выдав «How do you do?», я обрел уверенность, и у нас пошло-поехало – из ротовых отверстий словечки вылетали раскованно. У меня в основном односложные, типа междометий. Мне на английском свободно свои мысли не выразить, да и мужчина я, с чего мне забалтываться и длинными фразами шпарить. Когда шведка ко мне двигалась, она кушала шоколадный пончик. Доела и, эротично облизывая пальцы, выложила мне, что она из Гетеборга, что обожает путешествовать, побывала и у нас в России – на Камчатке. У вулкана Корякская Сопка.

Калянина. Действующего?

Калянин. Она не обмолвилась, а уточнять… я ее, конечно, слышал, но преимущественно на нее смотрел.

Калянина. Действующим?

Калянин. Кем?

Калянина. Мужиком! Глядя на шведскую потаскуху, ты почувствовал, что ты еще действующий?

Калянин. В номер я ее привел.

Ткаченко. Сказать ей, что ты ее отец?

Калянин. Врать столь милой девушке мне расхотелось. Раз мне представился такой удобный случай быть честным, зачем же его упускать?

Ткаченко. Не лгать, жить по совести… правильно.

Калянина. До он ей солгал! Со всей кобелиной лживостью наплел ей, что он не женат! Или для шведских потаскух незначительно, кто женат, а кто холост?

Калянин. Она не потаскуха… она Карин. Карин Оллсон. Из Гетеборга. С людьми она сходится запросто! А что я? Я покорился обстоятельствам. По всем пунктам.

В комнату входят Луфанов и Блошигин – на худосочном Луфанове зеленоватый лыжный комбинезон.

Блошигин поплотнее и комбинезон на нем белый.

Калянин. Вас, парни, мы увидеть уже не чаяли. Тренер вас звал, а вы чего? Чем вы оправдаете вашу задержку?

Луфанов. Нас звали двоих. А когда я Виктора Петровича услышал, Жоры около меня не было – за минуту до этого из избы ему приспичило выйти. И я, чтобы пригласить его к вам, тоже вышел.

Ткаченко. Возле избы его не было?

Луфанов. Был.

Калянина, фыркнув, покидает комнату.

Ткаченко. И что же? За это время и письменное приглашение можно было составить! Что вас там так увлекло, что вы заставили меня ждать? Команда войти пришла к вам от тренера! Сверху пришла! Для вас мое устное распоряжение, как для районного чиновника министерская бумага с печатью! Ему приказано, и он обязан сломя голову делать! А вы почему поторопиться не соизволили?

Блошигин. Мы разговорились.

Ткаченко. О том, идти ко мне или не идти? Кто-то из вас высказывался «за», а кто-то заявлял, что тренера допустимо ослушаться? И кто же из вас этот смутьян? Говорите, кому из вас вломить по шее лыжной палкой.

Блошигин. Если за дело, то никому. Вас, тренер, мы не обсуждали. У нас бы языки к гортаням приросли, начни мы на вас катить. Я бы и тому мужчине, скажи он о вас грубость, продолжать бы не дал. Ушел бы назад в избу. И что бы ему оставалось, кроме как заткнуться? Перед кем ему было бы вас обкладывать? Перед лесом?

Ткаченко. Ты, Жора, о ком? Какой мужчина, какие обкладывания, какого ты мне тут заливаешь… у избы ты наткнулся на какого-то праздношатающегося мужика? У твоего дома, Петр Палыч, зимой что, принято променады устраивать?

Калянин. При желании чего не сделаешь. Откуда он шел, ты не заметил?

Блошигин. Он стоял у вашей двери. В спортивной шапке и с лыжами. Фирмы «фишер». По его внешности он стреляный воробей. Спросил у меня, сколько нас будет в забеге, я ответил, что трое, и он промолвил, что численность участников «Усть-Куйгинской лыжни» можно увеличить. Как повести себя в подобной ситуации, я не знал. Чтобы что-то сказать, сказал, что тренер учит нас распределять силы. На стартовом участке все не расходовать, а то на финише не просто не выиграешь, а даже до него не доедешь.

Луфанов. Когда я вышел из избы, они действительно беседовали о тактике. Я подключился и стал говорить, что это правда, при неэкономичной манере бега ты уже на середине дистанции мечтаешь с нее сойти – из тебя словно бы весь воздух выпустили. И ты, задыхаясь, думаешь: ну и дурак же я – тренер меня предупреждал, а я в который раз решил по-своему… сегодня, тренер, я бешеной таранкой со старта не понесусь.

Ткаченко. Семьдесят пять километров, Гришенька. По холодному дремучему лесу. Если на пятидесятом километре тебя подкосит усталость, уповать тебе не на что. Машина «скорой помощи» к тебе с небес не спустится.

Луфанов. А что сразу «скорая»? Я отдохну и поеду.

Ткаченко. На отдых нужно время. А у тебя его нет – за краткий период ты не восстановишься, а сколько-нибудь долгое пребывание на морозе в неподвижном состоянии опасно тем, что кровь стынет, мышцы и сухожилия задубевают, и в человеке усиленно происходит реакция отторжения. Отторжения жизни. Тебе нравится, как ты живешь?

Луфанов. Я живу недостаточно качественно.

Ткаченко. Но ты живешь. И будешь жить, если твоими причитаниями удачу не спугнешь. Гляди, злой рок расчехлит свой меч, и в лесу у тебя сломается лыжа. А за ней вторая! Аховое положение, Гришенька! Мы с Жорой, мощно отталкиваясь, уезжаем, а ты вопишь нам вслед: «У меня неприятности с лыжами! Я проваливаюсь в снег! Подумайте о возможности вернуться!». Вряд ли, Гриша… нам наше, тебе твое. Расплата за содеянное!

Луфанов. А что же я такого умудрился содеять, чтобы меня так казнить?

Ткаченко. У тебя скверный нрав. Из-за размера стипендии кто ноет? Он, Петр Палыч, говорит, что сборникам федерация платит посерьезней. На федеральном уровне! А он от областного комитета получает столько, что не разгуляешься. Ну не осел?

Калянин. Недалекий мальчик. К чему сравнивать себя со сборниками, когда сам ты не в сборной и попасть в нее шансы у тебя самые гипотетические? Ученичок у тебя, наверное, дурачок. На январском чемпионате России ты каким был?

Луфанов. Я бежал на нем не одну гонку.

Калянин. Тридцатку бежал?

Луфанов. Угу.

Калянин. И каким пришел?

Луфанов. Сорок четвертым.

Калянин. А на полтиннике?

Луфанов. Сорок пятым.

Калянин. Уныло… здесь, пожалуй, и с тренера полагается спросить.

Ткаченко. А ты на меня вагонетку с мусором не высыпай. Спроси у меня о выступлении на том же чемпионате моего другого парнишки. Жора откатал на нем не позорно! По физическим кондициям он Гришу не превосходит, но он тактик. Он спокойный, как мамонт! Дистанцию он проходит будто во сне, но в итоговом протоколе, который для нас истина в последней инстанции, он располается выше чрезмерно ретивых. Ты, Жора, перед Петром Палычем не скромничай. Скажи ему, каким ты стал на полтиннике.

Блошигин. Восемнадцатым.

Ткаченко. А, Петр Палыч?! В девятнадцать лет уже восемнадцатый! Ты-то в двадцатку на национальном чемпионате в каком возрасте впервые вошел?

Калянин. Насчет двадцатки не помню, а первое серебро я на нем взял… золото я не брал никогда, а первое серебро… в двадцать три. В следующем сезоне меня включили в сборную, и я начал ездить на этапы Кубка Мира. Вы, ребята, от зависти все-таки не лопайтесь – достижение новых вершин подвластно и вам. С вашим-то пламенным тренером! Моих лыжных результатов он не повторил, но наставник он от Бога.

Ткаченко. Чего о тебе не скажешь.

Калянин. В мастера спорта международного класса я тебя не вывел. И не только я.

Ткаченко. Ты говоришь это с тем, чтобы меня принизить? Совесть у тебя есть?! В мои лучшие, молодые годы меня тренировал ты! Потом у меня были и иные тренеры, но мой расцвет пришелся на тебя! И какую же кучу медалей мы с тобой загребли? Малюсенькую! Должное я тебе отдаю – ты со мной не филонил. С завтрака и до обеда, с обеда и до ужина, на лыжне и в спортзале, я и со мной ты… но победы-то к нам так и не пришли!

Калянин. Прекрати ты квасить не в двадцать восемь, а года в двадцать два, чего-нибудь бы мы с тобой зацепили. Не при твоих ребятах будет сказано, но употреблял ты для твоей карьеры убийственно… к воздуху, что тебя окружал, я раз принюхался и ощутил, что и он алкоголем пропах – ты от того места уже отошел, а он все пахнет. И не после отбоя! Перед утренней тренировкой. Ему бы уже мускулатуру разминкой прогревать, а Виктор стоит. Пиво сосет.

Луфанов. Нас бы тренер за это зарыл.

Блошигин. Бутылку бы прямо через штаны засунул.

Калянин. Он с вами строг. Ну а я вашему будущему тренеру лишь сказал, что похмеляться надо дома.

Ткаченко. Ты махнул на меня рукой. Механически работать со мной продолжал, но в мой прорыв не верил.

Калянин. А теперь нас связывает дружба.

Ткаченко. Как лыжника ты меня в немалой степени закрыл, а на следствии прикрыл. Очень своевременно и крайне по-отечески.

Блошигин. На вас, тренер, что-то хотели повесить?

Ткаченко. Для дачи показаний меня вызывали. На спортивной базе, в корпусе, где я жил, зарезали бобслеиста Куньковского, с которым в ночь преступления выпивал я. На меня подозрение, естественно, и легло. Если бы не Петр Палыч, алиби бы у меня не нашлось, но он сказал, что ночь я провел у него. И его слова перевесили… был свидетель, саночник Чубин, говоривший следователю, что видел меня у Куньковского. Дело строилось на его свидетельствах. Но Петр Палыч внушил прокуратуре, что Чубин доверия не заслуживает, и обвинения с меня сняли.

Луфанов. И что же, Петр Палыч, вы им про Чубина наговорили?

Калянин. Намекнул, что он сидит на мешающих наблюдательности таблетках.

Блошигин. Галлюциногенах?

Калянин. Он саночник. По желобу-то ездить, что занятного? Ляжешь и на мышечных рефлексах едешь себе и едешь, а голове тоска. И саночник принимает – идет прием. Прием! Прием! Я на санях, а кто во мне? По наклонной улице с одностронним движением я буду съезжать, не дожидаясь ответа! Происходящим я наслаждаюсь!

Блошигин. Его сознание он оздоровил. Но это не наяву, а в ваших, Петр Палыч, фантазиях. Информацию вы запустили, но что у вас для следствия было фактического?

Калянин. Таблетки.

Блошигин. Вы их ему подбросили?

Калянин. Перед следственной проверкой его номера он сам их себе в ящик положил.

Блошигин. Он охренел?

Калянин. Картина его поведения станет для вас ясней, когда вы узнаете, что я, чей авторитет он, даже будучи саночником, признавал безусловно, с ним поговорил и сказал ему, что, если он видел, то и я видел. Он в комнате убитого видел того, кого видел он, а я в ней видел его. Саночника Чубина. Утверждение на утверждение! И какое же из них примет на веру следователь? Мое или его? У меня достижения, награды, весомость, а у него что? Безусая мордашка и мозоли на заднице! Понимая, что ему, чтобы не превратиться в подозреваемого, нужно прекратить быть свидетелем, Чубин разом согласился от своих свидетельств отказаться. Но из дела-то их не вычеркнешь. И я додумался о таблетках. Я о них как бы предполагая шепну, а Чубин упаковку у себя между постельным бельем положит, и в результате ее обнаружения зачислиться в заядлые таблеточники, полезность показаний которых предельной не назовешь. Видел он, не видел, лыжника видел, танцующую на панцире черепаху видел, вырастающего до потолка гнома видел… всех видел. Всю разношерстную компанию.

Луфанов. А таблетки он где раздобыл?

Калянин. Не у меня. Может, на наркоманов вышел, может, к доктору саночной команды обратился – таблетки были заботой Чубина. Он заварил, ему и расхлебывать. Молчал бы – не влип. Обезьяны кричат, воробьи чирикают, а что нам, людям? Нам остается молчать.

Луфанов. Убийство-то раскрыли?

Калянин. Бобслеиста Куньковского убил тот, кто правосудию не достался.

Блошигин. Он не среди нас?

Ткаченко. Ты, сопляк, обо мне? Если я выпил с Куньковским полтора литра водки, я, думаешь, мог его и прикончить?

Блошигин. Роль водки в совершении убийств… статистически колоссальная. Вы абсолютно точно помните, что ничем его не пронзили?

Ткаченко. А из-за чего мне его? Мы с ним пили, почти не общаясь. Не поворачивая ко мне головы, он что-то бурчал, смеялся… Куньковский изобрел какой-то свой свой юмор.

Калянин. Над чем бы он ни смеялся, он не плакал.

Ткаченко. Куньковский делал, что умел.

В болоньевых штанах и куртке в комнату входит создающий впечатление наивного студента Роман Зозулин.

Ткаченко. А вы здесь зачем?

Зозулин. Хозяйка сказала, что к вам можно. Я мялся у вас под дверью, а она меня спросила: что, дверь – помеха? Для меня, да, кивнул я. Но через входную дверь к двери в комнату я перешел и без ее дозволения. Мороз влияние на меня оказал – ну не знал я, куда от него деваться. Если с улицы не уйти, то куда? В Кинешму? Я Роман Зозулин из Кинешмы. Хочу участвовать в «Усть-Куйгинской лыжне».

Блошигин. Он и мне это говорил.

Калянин. Спустя какое-то время он сказал это нам. И какой у вас, Роман, потолок?

Зозулин. Беговой?

Калянин. Ну не умственный же. Сколько километров вы сумеете пройти?

Зозулин. Без форсажа километров восемьдесят. Выносливость у меня безразмерная.

Калянин. Не важно… вы любитель, а их я к участию не допускаю. «Усть-Куйгинская лыжня» проводится для лыжников, обладающих или обладавших профессиональным статусом.

Зозулин. Перед вами предстал во плоти именно тот, кто вам подходит. Тренер молодежной сборной Купрыгин вам знаком?

Калянин. Ха… со старичком-кислячком Купрыгиным отношения у нас свойские.

Зозулин. А до молодежной сборной он где трудился?

Калянин. В Новосибирске?

Зозулин. В нем. А до Новосибирска в Кинешме. Там-то я в его группу и входил. Работоспособность он во мне развил роскошную, но скорость мне не давалась… полтинник пройду и усталости даже не почувствую! На финише все падают, а я лыжи сниму и бодренько иду выяснять, какие мною показаны секунды. Минуты. Часы. От лидера отставание час… с минутами. Как ни горько, как ни стыдно, однако что? Выражение лица. Страдальческое. А при прохождении гонки я не страдал. Страданий на дистанции я был лишен начисто.

Калянин. На «Усть-Куйгинской лыжне» настрадаешься. Какой сейчас за окнами градус?

Блошигин. Около пятнадцати.

Калянин. А что с ветром?

Блошигин. Не ураганный. Точное взаимодействие между холодом и ветром на небесах не обеспечили.

Калянин. Ну там же не киллеры… но пытка вам будет и без ветра. Пыталово… Пыталово – это райцентр в Псковской области, где родился прыгун с трамплина Савохин, которого ветер однажды вынес к чемпионству. Ты, Виктор Петрович, знаешь, о ком я говорю?

Ткаченко. В моей голове я сведения о Савохине чего-то собираю по крупицам. Он прыгун, его фамилия где-то как-то мелькала, вроде бы он когда-то сенсационно победил… на этапе Кубка Мира?

Калянин. В Германии. Внешние его особенности тебе не припоминаются? Не лица, а фигуры.

Ткаченко. У прыгунов с трамплина фигуры по их стандарту сухие, низковатые, антропометрические данные у них как под копирку. Савохин выбивался?

Калянин. Ростом нет, но весом он был под центнер.

Луфанов. Трамплин под ним, когда он скатывался, ходуном не ходил?

Калянин. Трамплин – конструкция непоколебимая. По нему и бегемот на салазках поедет – не сотрясет. Какая в России национальная болезнь?

Ткаченко. Пьянство.

Калянин. Ответ ты знаешь.

Блошигин. Ему ли не знать.

Ткаченко. Ты рот на замок, ты понял? Ты четко понял? И что, Петр Палыч, с Савохиным? Любил выпить и закусить?

Калянин. Наряду с пьянством нашу болезнь составляет лень. Степенный трутень Савохин не из пьяниц, а из лентяев – вместо десяти тренировочных прыжков сделает три, вместо занятий по физподготовке дополнительный раз заглянет в столовую и, покушав, прямо за столом покемарит, среди российских прыгунов он считался восьмым-девятым и на международные старты ему бы никогда не выехать, но у кого-то из стоявших выше него случился грипп, у кого-то мениск, кто-то огреб дисквалификацию, кто-то остался дома из-за беременной жены, кто-то перед вылетом в Германию расшибся при приземлении, и Германию послали Савохина.

Зозулин. Вот же удача! Нереальная…

Калянин. Все нереальное еще впереди. По показателям истинной силы на этом этапе Кубка Мира Савохин находился в самом подвале, но первенствовал на этапе он. Подхваченный ветром! Когда прыгали другие, ветер отсутствовал, но при отрыве от трамплина Савохина ветер поднимался и, дуя ему в спину, нес его к виктории.

Ткаченко. В обеих попытках?

Калянин. То-то и оно! Что ему выигрыш первой попытки, если бы во второй он стал каким-нибудь сороковым? По сумме двух он занял бы место двадцатое и фурора бы не произвел. Но ветер потащил его и во второй! В ней он, как выигравший первую, прыгал после всех, и ветер, с момента его первого прыжка пропавший и не возобновлявшийся, вновь засвистел, и зрители на трибунах тоже присвистнули. А кто бы не удивился? Все когорту признанных фаворитов опередил никому неведомый боровичок. Из России! Что там русские напридумывали, что у них за технологии появились… на следующем этапе к Савохину был прикован всеобщий интерес, но Савохин на нем и на последовавшим за ним отпрыгал позорно. Он оказался бабочкой-однодневкой.

Луфанов. Бабочки летают сами. Они и без ветра летают. На сегодня-то с Савохиным что? Он по-прежнему в спорте?

Калянин. Он живет сан суси. Без забот, говоря по-французски. В Австрии он охмурил потомственную княгиню и в законном браке проедает накопленный ею капитал. Деньги значительные… не наш удел.

Ткаченко. А ты, Петр Палыч, с Савохиным накоротке?

Калянин. Когда у меня день рождения, он знает. Открытки мне из Австрии шлет.

Ткаченко. Но он же тогда для тебя золотая жила. Для твоей «Усть-Куйгинской лыжни». Насчет того, чтобы он взял на себя ее призовой фонд, ты к нему обращался? Подкинув тебе тысяч пятьдесят евро, он бы обнищал?

Калянин. У них с княгиней миллионов шестьдесят.

Ткаченко. И ты это не используешь? Шалею я от тебя, Петр Палыч! Позвонить ему отсюда с мобильного можно?

Калянин. Его номер у меня есть.

Ткаченко. Ну и чего же ты не набираешь? Набери и скажи, что твоя «Усть-Куйгинская лыжня» должна скоро начаться, а спонсоры тебя подвели, обещанное вероломно аннулировали, и тебе для сохранения твоего реноме нужно его пожертвование. Денежный перевод. Не мгновенный, но гарантированный. Услышан ты будешь?

Калянин. Вероятно…

Луфанов. В «Усть-Куйгинской» лыжне собираемся участвовать мы четверо. Никто иной добавиться к нам не успеет. Пятьдесят тысяч евро… они распределятся между нами?

Ткаченко. Если Петр Палыч договорится, они, разумеется, пойдут на нас. Ты, Петр Палыч, думаешь ему звонить? Как мне тебя подзадорить?

Калянин. С Савохиным я созвонюсь.

Луфанов. Шикарно…

Блошигин. Супер…

Ткаченко. Вы мне тут без массовой истерии! Деньги – это, само собой, что-то, но сходить с ума из-за них нечего. Евро им подавай… не там вы, ребята, смысл ищете. Я-то со своего пути не сверну, а за вас я неспокоен… эти пятьдесят тысяч мы с тобой, Петр Палыч, как разложим? Двадцать пять победителю, десять серебряному, восемь бронзовому и семь четвертому?

Калянин. Ну я…

Зозулин. Петр Палыч хочет и себя не обидеть.

Ткаченко. «Усть-Куйгинскую лыжню» Петр Палыч проводит на общественных началах. За твой скрытый упрек тебе полагается стыдится… мы с парнями тебя сейчас мигом устыдим! За Петра Палыча мы тебе таких наваляем!

Зозулин. Вы Петром Палычем не прикрывайтесь. Ваш резон не в защите его чести и достоинства, а в устранении конкурента. Изобьете меня, и я не поеду. И все деньги вам на троих. Чемпиону тысяч двадцать восемь, второму тринадцать, бронзовому девять. Кто из вас выиграет, неясно, но пришедший в хвосте получит уже не семь, а девять. Без каких-либо усилий и ускорений ему капнет на две больше. У кого из вас наивернейшие шансы стать слабейшим?

Блошигин. Я вторым, как минимум, буду.

Луфанов. Если в победе ты не уверен, она останется за мной. Ну, Виктор Петрович, он у нас и боец! Сам мне победу отдает!

Ткаченко. Тебе?

Луфанов. А-ааа… да… вы же тоже с нами. Но вам, Виктор Петрович, нас с Жорой не обогнать.

Ткаченко. А вы с Жорой дистанцию в семьдесят пять километров когда-нибудь преодолевали? На пятнашке или полтиннике мне с вами, молодыми, однако забег на семьдесят пять, он не для мальцов, а для мужчин. Под финиш, ребятишки, я вас сомну! То, что с вами сделаю, не идет ни в какое сравнение с том, что имеет место на ваших современных гонках!

Луфанов. На них происходит… спортивное соперничество. Вы что же, готовы прибегнуть к бесчестным методам?

Ткаченко. Вы зайцы. А я волк. Он здоровее и яростней зайцев. Поскольку они меньше, им небось кажется, что он берет над ними верх бесчестно.

Блошигин. Мы, Виктор Петрович, люди. Объединив наши силы мы встанем перед вами двумя людьми против одного человека, а не двумя зайцами против волка. Волку что два зайца, что три, он и пятерых кинувшихся на него загрызет, но если где-нибудь на лесной лыжне на вас набросимся мы с Луфановым, вы о волке в себе позабудете. Махач с нами вам, Виктор Петрович, на пользу не пойдет.

Ткаченко. Перевязочным материалом вас Петр Палыч снабдит. Без бинтов вы истечете кровью, что меня, вашего тренера, вгонит в уныние – зеленый свет на нанесение вам увечий я себе дам, но ваши смерти повлекут за собой мой сумеречный настрой, который посеет во мне ментальные разрушения с одобрения моего проникнувшегося к вам сердца. И это не рисовка. О тренерской любви и грядущих для вас увечьях я сказал с полнейшей откровенностью.

Луфанов. Виктор Петрович нас запугивает.

Блошигин. Пальцем он погрозил нам по-взрослому.

Луфанов. Даром ничто не проходит.

Блошигин. Не позаботиться о нашей безопасности было бы неоправданным риском.

Луфанов. Некая деревенская утварь, наподобие топора, пришлась бы нам очень кстати. Топор у вас, Петр Палыч, во дворе?

12 3 4 След.

Моторы гинеколога Суна

С этой книгой читают

Другие книги автора