Горькое логово

© Ольга Апреликова, 2019

ISBN 978-5-4490-7383-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Горькое логово

Часть первая. ЛЕДЯНЫЕ КОНЬКИ

1. Северный город

Он проснулся, но глаза открывать не хотел. И так знал, что за окном темнотища. Солнечные и просторные утра сентября и синие октябрьские рассветы остались далеко за чередой скучных, тесных дней. После осенних каникул дождливые утра стояли за окном черные, ночные, а днем, в серых огрызках светлого времени, жить было холодно и тошно.

Надо вставать. Он приподнялся и глянул в окно: да, темно, но на стекле снаружи нет капель дождя. Вылез из постели, подошел к окну: в черном небе, рукой подать, висели громадные, близкие звезды. Больно смотреть, какие родные. Почему больше никому на свете звезды семьей не кажутся? Да зачем ему вообще эти звезды, от вида которых обида, тоска и что-то ужасное, сиротское, смутно определяемое чувством: «Мне здесь не место. Меня зовут»?

Куда зовут, кто? Кому он нужен? Стоп. Все это – выдумки, блажь. Все это – яд одиночества. Он сжал зря встрепенувшееся сердце – нечего фантазировать. Когда вели в школу, небо уже наглухо затянуло и моросил дождь.

В школе он смотрел и смотрел в окно. Ничего не происходило. Серый день, короткий. Гаснет уже. Надо успокоиться. Стать как все. Но что с собой сделать, чтоб стать-то «как все»? Как? Вот сегодня – невыносимый день из-за утром что-то пообещавших звезд. Урок за уроком он ждал это «что-то». Уроки кончились, прошел обед, началась продленка. Хор, потом «Занимательная информатика», а теперь надо делать домашнее задание… За окном смеркается. Нет, день правда не такой, как все. Похожий на крупную стеклянную бусину, гладкую, холодную, ноябрьскую, серую от асфальта и снега, но, чуть тронешь, переливающуюся темными разводами воспоминаний и золотыми – тяжелых мыслей. «Зовут». Неужели – всего лишь мерещится?

Он оглянулся и вздрогнул: почудилось, что душный, полный детского шепота и шороха класс только снится. Нет, все вправду. Стены, парты, дети… Поморщился, потер лоб и снова стал смотреть в темнеющее окно. Там крупный мокрый снег, там сумерки.… Там свобода. Там северный ветер. И четыре стороны света.

И там – Путь. На улице, за школьным двором, за черными голыми деревьями плавно, как заколдованные, останавливаются светящие золотыми окнами трамваи: запрыгнуть – и уедешь… Куда захочешь… А куда? Некуда. Не к кому. Он – один на свете. Все.

Он опустил глаза в тетрадь и вник в длинное уравнение. Немного мешал сосед по парте с яркой суетой в телефоне, но, в общем, жизнь вполне терпима. Это он сам ненормальный. Снаружи статуя, внутри – сумасшедший беглец. Потому что убегает, как зверек, в любую щель – к свободе, как ни караулят. Прочь отсюда, и все.

Ведь никогда не обижали, голоса ни разу не повысили, баловали, все покупали, только скажи, хоть он не родной «родителям». Зачем убегать, если б не Путь? Не это ужасное и ничем не отменимое «Зовут»? Все ж хорошо? И «родители», в общем, – да, хорошие. Только вот он вырос из лобастого ласкового малыша в нелюдимого школьника, а у них родился собственный мальчик. А он… Стыдно было за их тревогу и хлопоты, когда он сбегал, за возвращения, когда, онемев, сидишь рядом в машине, и взрослые тоже не знают, что говорить.

Потому что перед его мрачностью – они беспомощны. Да он уже просто вмерз в мрачность и самообладание, как булыжник в лед. Их жалко. Этой весной они принесли домой белоснежный сверток с младенцем, и он испытал шок: какие младенцы крохотные! Но ничего, справился, помогал, носил на руках эту рыжую козявку и даже мурлыкал песенки, чтоб не вопил – помогало. Однажды по какой-то необходимости остался с ним один на полдня и кормил из бутылочки. Как мог, помогал, и никогда бы в голову и не пришло сбежать, если послали в аптеку… А они многословно хвалили за помощь. Так чужих хвалят. А своим говорят: «Да, норм, а что долго возился, надо вот еще то, а потом то, и еще вот то, давай быстрее»… Он им – не свой. И не в том дело, что не родной по крови – а в том, что совсем другой. Как с другой планеты, где гравитация в два раза тяжелее и небо всегда темное… Чужой мальчик с чужим именем, обуза.

Ну да, чужой. Приемыш. Ну и что? Он не выдумывал никаких великолепных настоящих родителей. Он знал, что не родной, знал, откуда берутся младенцы для усыновления и опеки – все эти детские отделения больниц, «дома ребенка» и прочие государственные заведения. Даже тошнило при виде своего первого снимка – годовалый лобастый малыш со взрослыми глазами. Бедные. Зачем же они выбрали в тех сиротских яслях не какую-нибудь нежную девчушку с кудряшками, а – его? Зачем они выбрали – такого мрачного, нелюдимого? Как будто их кто-то заставил его взять.

«Не ребенок, а статуя», – говорила учительница в первом классе. «Кладбище улыбок», – однажды назвала «мать». Мол, потому, что он и сам никогда не улыбается, и люди, стоит им встретить его взгляд, мрачнеют. Хоронят улыбки. Да. Это так. Он не улыбается. Но зато он ведь и не плачет никогда. Наверное, это какое-нибудь психическое нарушение. Ну и что.

Надо просто жить. Надо думать о том, как стать хорошим. Ну, или хотя бы терпимым для людей. Кем стать и все такое. Надо, да.

Но он не мог. Потому что сколько себя помнил – всегда ощущал рядом, как за невидимой стеной, другой мир, тяжелый, темный, золотой, родной и зовущий, в который можно попасть и где куда больше смысла в любой секунде жизни. Он слышал, как его оттуда зовут. Там ждет настоящее будущее, такое же мрачное и тяжелое, как он сам.

Поэтому он старался найти Путь туда, который про себя называл Золотым. Когда он впервые лет в семь услышал Зов и почувствовал Путь под ногами, то помчался по нему, как из лука стрела.

И вдруг очнулся. Вокруг – пустота. Какой-то парк с глупыми каруселями. Под ногами гасло золотое пятно. Он метнулся в одну сторону, в другую – ничего. Ни золота, ни тепла, что вели… Он сбился. Он сбился с Пути! Осталась мелкая лужа, рябящая под дождем посреди парковой дорожки. Куртка промокла, рукав он порвал, когда протискивался сквозь прутья какого-то забора… В уме замелькали картинки сумасшедшего бега через чужие дворы, улицы, скверы, мосты. Кое-как он понял, где он. В этом парке аттракционов они были летом. Вот синие, ужасно высокие горки, вот космическая ракета, летом страшно высоко крутившаяся в небе, а теперь смирно висящая на тросах совсем низенько у земли. Сюда даже на машине долго ехать… Ноги ломило, в ободранных ботинках хлюпало. Он что, бежал целый день? Долго так бежал? Он снова посмотрел на ботинки, сбитые, мокрые – и маленькие. Слишком маленькие!

А, так вот и ответ: он сам еще мал, поэтому слишком медленно бежал! Он не успел! И Путь не смог его вывести, куда надо! Потому что планеты крутятся!

Чего? Причем здесь планеты? Он забыл, о чем думал только что, будто ум тоже стал маленьким. Надо возвращаться… Хорошо, что телефон не потерял.

Тогда не слишком попало, скорее, взрослые удивились и в выходные повезли в этот парк, предложили сколько хочешь кататься на аттракционах. Плевать на аттракционы. Он и сам тогда не понял, что это такое с ним было. И что это такое слышал, когда бежал – золотую точную, прекрасную ноту в самом сердце. Такую нужную, как путеводная нить.

А потом убежал опять – почти сознавая, что делает и отчетливо слыша золотой зов. Смылся из школы, забрался в междугородний автобус на автовокзале, и, пока его не обнаружили, успел проехать две сотни километров. Очнулся, когда золотой зов стих и чувство Пути вдруг отпустило его. Опять не успел. Может, двигаться надо еще быстрее, чем на автобусе? Холодно, страшно – и где это он? И тут же какие-то тетки заметили, что он, маленький, едет один, подняли хай…

В надежде успеть промчаться весь Путь он убегал, едва ощущал его невидимое золото и тепло под ногами. Его догоняли, ловили, ругали. Чем старше он становился, тем дальше и опаснее были побеги. Оказываясь дома, сам пугался, вспоминая ночные вокзалы, подворотни, лесовозы на лесных дорогах, равнодушный свет в чужих вечерних окнах, голод и сон урывками. Он устал. Хватит.

Не успеть пробежать Путь. Это не в человеческих силах.

Золотой зов – это сумасшествие. Это надо побороть.

Перерасти.

Потому он перетерпел уже много волшебных дней, когда соседний мир приближался и Зов его был отчетлив, как волчий вой. В ясные дни осени казалось, что северный ветер, несущий волчью песню, дует прямо оттуда, что Золотой Путь начинается за каждым углом! Но он терпел… И терпел.

Вот он перетерпит этот последний день, с мокрым снегом, уже безнадежный и почти ничего не обещающий, а дальше уже зима. Он повзрослеет за зиму и забудет свои сказки. Не будет убегать, сам не зная, куда – так, в другие координаты, в другие места, которых на самом деле нет… Или есть, но на других планетах… Он уравнения будет решать.

В классе продленки для четвертых классов пахло ароматическими фломастерами, которыми, отнимая друг у друга, рисовали ерунду девчонки. Мальчишки играли каждый в свое в телефонах. За окном по-зимнему темнеет, мокрый ветер залепляет белым стволы деревьев. А завтра выходные, и гулять побоятся отпустить: мучайся два дня, не зная, куда приткнуться, чтоб не мешать. И потом опять в школу, и опять продленка до темноты, и уроки.

И ничего такого, чтоб небо перестало быть черной крышкой прозрачной клетки.

Кого-то отругав, вышла учительница, и все тут же расшумелись. Бессмысленный детский шум. Какие же они скучные… Терпеть? Еще минут сорок до того, как за ним придут. Взгляд поднимало от тетрадки к окну. Сумерки. Тоска взорвалась, и псих внутри разрыдался, а воля заорала:

– Мало тебе было ночных вокзалов!

– Последний раз!

– Пропадешь, дурак!

– Самый последний…

– Да нельзя же!

Внизу за окном вспыхнул золотой фонарь. Заплакать? Он лишь еще посмотрел за окно в лабиринты бесприютных темных уличных пространств и аккуратно закрыл тетрадку и учебник. Еще аккуратнее убирал ручку в пенал…

Наконец здравый смысл обрушился. С грохотом. Вздрогнув, он решился:

– Самый последний раз. Если не получится – значит, больше никогда.

Стало легко дышать, и, сдерживая нервный смех, он потихоньку выложил из рюкзака в парту учебники, спрятал туда же телефон, по которому его могли бы отследить. Рюкзак пригодится… Девчонки шептались и повизгивали, пацаны просто носились между партами и радовались детству – никому до него не было дела. Подрагивая от волнения, он прошел сквозь их игры в раздевалку продленки, не скрываясь, переобулся и достал куртку. Пока шел по длинному этажу мимо закрытых классов, ему никто не встретился, и, хотя это была хорошая примета, он даже дышать боялся. На первом этаже пахло булочками с корицей, которые пекли в столовой на завтра – он поморщился от голода, но тут же об этом забыл. Когда крался мимо исцарапанных зеркал у выхода, что-то отразилось там непонятное, в синих искрах. Внезапно, заставив его дернуться, продребезжал звонок. Он приостановился – да что там в зеркале может быть? Он сам только, раскрасневшийся заморыш с дикими глазами. С первого взгляда понятно, что чокнутый. У выхода никого не было, ни охранника, ни уборщиц… Пожав плечами, он подкрался к двери – но входную дверь забыли запереть! И снаружи – никого!

В лицо хлестнуло мокрым снегом и сумерками раннего вечера. Ноябрь. Он перебежал площадку, в кустах оглянулся на ряды окон школы. Все, свобода! Отвернулся, застегнул куртку и побежал к улице, а там тут же заскочил в подкативший, окутанный в теплое золото окон трамвай, насчитал и отдал монетки кондукторше, встал на задней площадке. Вокруг отстающих фонарей метался снег. Путь был. Трамвай, старый, полный теплого света, вез, бренча, кое-как, но куда надо. Бусина дня стала фиолетовой с золотом, тяжелой, будто в ней и вправду сгустилась тайна.

На главный вокзал он, чтоб глупо не попасться, не поехал, а спустился на несколько станций в метро, наверху перебежал проспект, потом – пару кварталов под мокрым снегом и рыжими фонарями – взлетел по железным ступеням перехода, с высоты во тьме на бегу засмеявшись блестящей паутине рельс и синим огням семафоров, почти пустой платформе пригородной станции, приближающемуся составу – всей этой начинающейся дороге; слетел вниз, перескочил турникет, шмыгнул между торопящимися взрослыми – и наконец впрыгнул в подошедшую, тоже с теплыми золотистыми окнами, электричку.

Народа в вагоне почти не было. Холодно. Мусорно. Старый облезлый вагон… Так-так-так, нечего капризничать. Ведь все: ура, он едет. И старые светильники на потолке в самом деле льют вниз золото. Путь есть. Успокаивая дыхание, сел у окна. Состав, заворчав, тронулся и быстро набрал ход, за окном через мгновение под последними фонарями оборвался край платформы, над головой невнятно похрипел динамик, а свет стал ярче. Он надвинул шапку на лоб и прислонился к дрожащему стеклу, отгородил ладонью желтое отражение вагона и стал смотреть, как мимо тянутся старые кирпичные заборы, как потом под колесами пересек дорогу канал с рыжими змеями фонарей по жуткой черной воде. Следил, как чертят ветками по серому небу подступившие черно-белые деревья, как тянутся вдоль железной дороги беспорядочные заводы, технопарки, склады, моллы, виадуки с транспортными потоками и многоэтажные жилые массивы огромного северного города. Снаружи небо над фонарями уже стало черным, поднялось и похолодело, и снег перестал идти… Наконец он посмотрел вперед: там далеко, куда ушло солнце, небо прояснилось и бледно зеленело холодом. Золотой горн протянул краткую, точную ноту сквозь сердце, и он почувствовал себя живым-живым, настоящим.

Он боялся надеяться. Так, успокоиться и не суетиться. Горны – потише. Спокойно. Но золото предчувствия не таяло и не отступало. Вызолотило изнутри все его мрачные ментальные пространства – не засветиться бы снаружи. Никто ничего не должен заметить. Он – просто школьник, возвращающийся домой в пригород.

Потом начались остановки у пригородных платформ, за грязными стеклами стемнело до черноты; он соскучился и захотел спать. Черные дрожащие окна отражали друг друга и зеленые стены в бугорках узоров. Ему ничего не грозит. Пока золото внутри, пока он слышит зов – люди его не замечают, это уж проверено тысячу раз… Можно подремать. Он и подремал, потом вдруг очнулся от скользящего скрежета дверей и проводил глазами вошедшего большого парнишку в заснеженной куртке. Почудилось сквозь дрему, будто тот едва заметно улыбнулся. Но в этом не было ничего опасного. Странно лишь, что этот парнишка его заметил…

2. Платформа «Кребы»

– Ну, проснулся?

Он не испугался. Поднял голову, морщась от боли в задеревеневшей шее. Тот мальчик, большой, снял руку с его плеча, сел напротив

В старом вагоне пусто. Глубокая ночь, и вагон, дребезжа, едет сквозь нее, оставляя по сторонам далекие огоньки. Чувство Пути никуда не делось. Светильники на потолке все такие же золотые. Зов тихонько ноет в сердце. Какой этот чужой мальчик – красивый? Нездешний. Глаза какие. Цвета орехов, с веселой золотой блесточкой внутри. Чем-то свежим пахнет… И он совсем безопасный. Добрый и даже будто знакомый. Свой? Он спросил:

– Ты кто?

– Гонец, – почему-то вздрогнув, он смешно приподнял брови. – А ты малыш совсем. Ведь проспал бы сейчас все на свете. Не зря я решил тебя встретить.

Старинное слово «гонец» очаровало волшебной истинностью, и захотелось мгновенно поверить во все, что он скажет; да и вообще – кто бы это мог решить его встречать? Сказка. Или – Путь.

– Я пойду с тобой, – он нечаянно зевнул. – Ты совпадаешь.

Он и сам до конца не понял, что хотел сказать. Но гонец – понял:

– Ведет Путь?

– Да, – он узнавал в этом невозможном разговоре что-то долгожданное.

Еще никогда не встречался никто, кто вот так сияюще произнес бы слово «Путь». В пустой тихоходной, дребезжащей от старости электричке становилось все больше золотого света и все меньше оставалось реальности. От мальчишки и пахнет-то не просто чем-то свежим, а южным, морским, солнечным – нездешним. Мальчик застегнул куртку:

– Не хочешь вернуться? Пока не поздно? Состав дойдет до конечной станции, а утром поедет обратно. И ты вернешься. А?

Он молча помотал головой. Обратно?

– Нет, – сердито сказал он. – Не могу больше так жить.

– Я вижу, – кивнул мальчик. – Ну, пойдем.

Поезд замедлял ход. Поднявшись, он увидел встрепанного, по плечо гонцу, жалкого себя в черном окне напротив. Синий огонь в черных провалах глаз и маленькая фигурка. Надо скорей расти, скорей стать сильнее. Вагонная дверь, скрежеща по пазам, захлопнулась за спиной. Огни незнакомой станции, тормозя поезд, косо протягивались по стенкам тамбура.

– Не передумал?

– Нет, – ответил он, и опять получилось сердито. И нетерпеливо.

С шипением разошлись створки, и в душную тьму пахнуло чистым холодом. По решетчатым ступенькам они соскочили на белый безлюдный перрон, и тут же, смыкаясь, прошипели двери и с гудящим грохотом поезд двинулся дальше, ветром с тяжелых колес сметая снег по краю платформы. И стало тихо. Тут пахло зимой и чем-то настоящим – снегом и дымом? Знакомым. Его слегка знобило со сна и вагонного тепла, и, проводив глазами красный огонек на хвосте электрички, он растерянно посмотрел на гонца:

– Куда теперь?

– Угадай сам, – предложил тот.

Он посмотрел на блестящие широкие рельсы, прислушиваясь к чутью Пути, и почти сразу показал в правый край платформы, где светил золотистый одинокий фонарь:

– Туда!

– Да, – гонец чуть улыбнулся. – Меня зовут Гай.

– А меня – Сташка. Ну, или – Сташ.

Он ждал удивления, ждал вопроса насчет этого несуразного и старинного имени, но гонец и не думал переспрашивать, будто это редкое имя «Стахий», то есть «Колос» на каком-то древнем языке, ему понятно. Он был первым, кто не удивился этому имени. И оно сделалось настоящим, уместным. Своим. Что-то в нем совпало, сложилось, как головоломка, и мгновенно срослось. Он даже подумал о себе: «Я – Сташ». Ему стало хорошо и странно легко на душе. Раньше он даже не сразу вспоминал, как его зовут, или злился, когда надо было пояснять, что это за имя такое.

– Не называйся пока так, Сташ, – помедлив, посоветовал Гай. – Никому не говори.

– Почему?

– А мне показалось, ты все понимаешь, – разочарованно хмыкнул гонец.

Сташка рассердился:

– Нет. Не понимаю. Так иду. На инстинкте. Как… Как перелетный гусь. Ну и что. Если больше ничего нет, сойдет и инстинкт. Зов же все равно – как компас.

– Да это сеть тебя встраивает. Тянет. Еще бы.

– …Чего?

– Что, правда не понимаешь? – испугался гонец.

– Нет!

– И почему тебя так зовут, не знаешь?!

– Нет!!

– Не злись. Просто ты кажешься таким… Будто все знаешь.

– Я просто хочу домой, – самому себе признался наконец Сташка. – Ведь есть же у меня где-нибудь дом? Ты знаешь?

– Есть.

– …Чего?! Правда??

– Конечно, тебе тяжело было. Но так было нужно. Он все правильно сделал. Никто ведь и не заподозрил, что ты – это ты…

– Кто – «он»? А я – кто? Кто?!

– Тебе вообще-то пока этого знать не надо.

– Да ну?!

– Целее будешь, – он «не заметил» его гнева. – Ну, сам подумай. Здесь-то ты жил в безопасности, в незаметной семье… Но это только с виду. Ты знал, какой за тобой был присмотр? Они ведь оба служат в Конторе, им за тебя зарплату платят и штрафовали, наверное, когда ты удирал… Удирал вообще – ну как хотел, а стоило тебе шагнуть на меридиан сети, и все, лови – не лови! Счастье, что не успевал добежать до порталов. А то потом ищи-свищи… Мы ведь тоже за тобой присматривали – по старой памяти, но ты и от нас удирал…

Сташка остолбенел. Контора? Присматривали? Порталы? Меридианы сети?

Гай дернул его за руку:

– Шагай. Контору трудно перехитрить. Мы еще в пути, нас легко поймать.

– Зачем поймать?

– Нужен всем потому что. Короче, тебе пора на Берег.

– Куда?

– Ты слышал что-нибудь о Береге Яблок?

– Нет.

– Конечно. Откуда… Вообще-то ты там родился… Какое родился… Ну, появился, воплотился или как там назвать это.

– …Чего воплотился? – слова спутались, и ноги тоже. Он встал. Подумать и так уже было о чем, но от последних слов Гая мозги сползли набекрень.

– Не «чего», а «кто». Ты, – Гай опять схватил за руку и потащил. – Иди давай. Время пришло, индиктион истек, и вот он ты.

– Инди… Что?

– Короче, ты оттуда, с Берега, – снова дернул его за руку Гай. – Перебирай ногами хотя бы. Помогу добраться, а там ты сам поймешь, кто ты такой, и дальше уже будешь сам решать.

– Берег – это «домой»?

– Нет. Дом твой… Ох. Не там, не на Берегу. Но тебе надо на Берег.

Сташка ничего не понимал. Он уже промерз до печенок. Все равно, куда, хоть на этот странный Берег, главное – чтобы к прежней ненастоящей жизни не возвращаться. Гай сжал его пальцы:

– Ну, пойдешь со мной дальше?

– Пойду. Я тебе верю.

– Хорошо. На Берегу тебе нечего будет бояться. Берег – он вне сети, тебя там не отследить, это раз; Берег чуть сдвинут во времени и пространстве и потому чужим туда не попасть – это два. Будешь там жить спокойно.

– Сказки. Фантастика.

– Нет. Да. Сказки, которые правда.

– Ненавижу сказки.

– Ну ладно, не сказки. Сверхмегасуперпупер технологии, в которых я почти ничего не понимаю. Адская физика, которую не изучают в университетах. Порталы, потоки, системы искуственных интеллектов, квантовые пространства.

– А?

– Вот и я не понимаю.

Нигде никого не было видно, глухая ночь. Название станции на вывеске непонятное – «Кребы». Зима. На запасном пути под редкими белыми фонарями – вмерзнувшие в ночь серебристые цистерны товарняка. На недавно выпавшем чистом снегу вдоль бесконечной платформы оставались за ними черные следы, и это почему-то Сташку встревожило. Именно следы, а не слова, что говорил Гай. Только бы не выследили. Только бы не обратно.

– Замерз? Потерпи, скоро придем. Ох, и маленький же ты еще…

Сташка оглянулся на цепочку следов. Но спросил про вывеску:

– Что значит «Кребы»?

– Недояблоки.

– …Чего?

– Ну, такие яблони, декоративные, яблочки у них мелкие, пучком. Никуда не годятся, кислые. Птицам только.

Не доходя до низенького здания вокзала, Сташка под золотым фонарем первым свернул по присыпанным снежком деревянным ступенькам на узкую тропинку. Гай одобрительно хмыкнул. Тропинка дальше уходила в синюю темноту и там вилась вдоль всяких заборов, кустов, сараев так долго, что Сташка совсем замерз. Еще минут пять шли по деревенской улице, и ни в одном окошке Сташка не заметил света. Все спят, и казалось, что снег под ногами скрипит слишком громко. Он нерешительно показал на окутанный невидимым золотом маленький бревенчатый домик с двумя тонкими деревцами в палисаднике. Сердце сладко защемило под зазвучавший громче Зов. Гай открыл калитку; проходя к темному крыльцу, тихонько поскреб ногтем по стеклу окна. В ту же секунду за окном включили настольную лампу и стало видно пеструю золотистую занавеску, по которой мелькнула маленькая тень. Сташка вдруг испугался: а как бы он тут один? Даже если бы нашел этот домик, разве решился бы постучать в окошко?

Гай поднялся на крыльцо и с усилием открыл тяжелую дверь. Вдруг испугавшись, Сташка вошел за ним и еще больше испугался, что в сенях обыденно пахнет деревней. Вслед за Гаем перешагнул порог в теплую комнатку и зажмурился на секунду. Кто-то тихо и быстро лепетал, а Гай ласково отвечал. Сташка открыл глаза: крошечная, лет пяти, золотая девочка держалась за плечи присевшего Гая. Взглянула, смутилась, спрятала лицо Гаю в плечо. У нее беззащитно и отчаянно топорщились тонкие растрепанные, вправду золотые косички с зелеными завязками. Гай что-то строго шепнул ей и встал. Оглянулся:

– Куртку-то снимай. А это Яська. Она фея.

– Фея, – Сташка вмиг поверил, хотя ничего особенного, кроме золотых косичек, не было в крошечной девчонке, разве что длинное и узорчатое темно-зеленое платье. Девочка смотрела снизу зелеными глазищами, растерянно и требовательно, и все живое и хорошее в Сташке встрепенулось и кинулось к ней. Он присел, чтоб оказаться ближе, и протянул руки вверх ладонями, как протягивают малышам, улыбнулся ласково, обещая в душе, что тоже будет ее всегда защищать, как Гай:

– Здравствуй.

Она, ни мгновения не промедлив, просияла и положила маленькие лапки в его ладони, и он показался себе очень взрослым. Она пахла знакомыми, из детства, простыми цветочками, летом, прогретой солнцем травой, ветерком из соснового леса… Ее холодные ручки лежали на ладонях, как невесомые доверчивые птички, и Сташка скорей поднес их к губам и стал дышать на них, чтоб согреть дыханием.

Гай удивился:

– Вы что, знаете друг друга?

Сташке показалось, что он когда-то видел это нереальное существо с зелеными глазами и рыжими косичками, но когда, где? То живое, что в нем радовалось Яське, прыгало, пело и требовало, чтоб эта рыжая малявка всегда находилась поблизости и вот так смотрела в глаза. А в глазах у нее – зеленый и свежий мир. Он дышал ей на ладошки всем-всем теплом, что в нем было, а она смотрела в глаза, серьезная, и как будто светилась.

– Э, – шепотом спросил Гай. – Это что еще за встреча двух сердец?

Сташка не понял, про какую встречу он говорил. От Яськи пахло родным. Прежним, милым. Детством пахло, а не просто забытыми цветочками… Она тихонько вынула согревшиеся ручки из его ладоней, застенчиво улыбнулась и отошла. Ладони остыли. Гай, глядя на Сташку с какой-то изумленной мыслью, помедлил было, но ничего не сказал, вздохнул, скинул куртку, сел у старенького письменного стола, на котором возле лампы стояла банка с вареньем:

– Давайте хоть чаю попьем…

Сташка повесил куртку и огляделся, стараясь не смотреть на Яську. Чей же это старенький такой домик? Чистые пестрые половики, у стены длинная скамейка с высокой спинкой, печка, старинный буфет со старой посудой. Напротив – двустворчатая дверь, к которой вдруг захотелось подойти. Он шагнул к ней, но оглянулся на Гая – тот смотрел напряженно – и не стал подходить. Заметил свое отражение в мутном старом зеркале в белой крашеной раме. Все же диковатые у него глаза – почему? Разве страшно? Посмотрел, как отражается глубина полутемной комнаты и зеленоглазая в зеленом платьице Яська, ставящая на стол оранжевые чашки…

Глянул на себя и обмер: длинные косы, на башке какой-то обруч узкий черный, сам тоже весь в черном; очень бледный. Яркие бешеные глаза резанули, как синий нож. Это он? Перевел дыхание, нечаянно моргнул – и в зеркале опять просто мальчик в сером школьном свитере. И глаза испуганные, а не беспощадные.

Кого это он видел? Разве себя?

Посмотрел на ребят – ничего они не заметили. Гай, заметно уставший, хмуро смотрел в пол. Сташка осторожно спросил:

– Что случилось?

– Ничего, – Гай устало и торопливо улыбнулся. – Я увидел тебя поближе и немного струсил. Вон на башке-то отметина, не спрячешь…

– Это? – потрогал Сташка темя. Ото лба к затылку по его светлой голове шла широкая черная полоска, будто кистью мазнули. – Да, я такого ни у кого не видел.

– А я – видел. И очень теперь беспокоюсь. Думаю, как нам лучше перейти, чтоб никому не попасться. Все ищейки уже наверняка рыщут. Я бы на их месте обязательно перекрыл все выходы с планеты.

– С планеты? – переспросил Сташка. – Как это? Мы же здесь, на грунте, а не на терминале. Да и кто нас пустит на любой корабль? Или даже в неф на терминал? Или даже в автобус в порт? Ха.

– Я – гонец, – объяснил Гай. – Мне корабли не нужны, чтобы с планеты на планету перемещаться. Меня сеть переносит. Но только из определенных мест в определенные места. Тебе давали бродяжничать, пока ты не приближался вот к таким местам, – он кивнул на плотно закрытые крашеные дверки. – Сейчас-то они уже стоят на ушах. Если узнали, что ты уехал на электричке в эту сторону…

– А почему сейчас нельзя перейти?

– Планеты крутятся, – терпеливо объяснил Гай. – Утром вектор совпадет, и можно будет перейти. Мы с Яськой вчера утром так пришли оттуда.

– А если сейчас попробовать – унесет в космос?

– Прохода не будет. Сеть не дура.

– Значит, пока он не открылся, мы в опасности?

– Мест с переходами в твоем городе полно, они будут их все проверять. И мы не сразу на Берег выйдем, а в один лесок в Семиречье, – Гай встал за на щелкнувшим чайником, принес, разлил по чашкам кипяток, выложил пряники и начатую шоколадку: – Не трусь. Садись и чай пей..

Сташка сел, булькнул в чай ложку золотистого варенья и спросил:

– А Берег и это Семиречье – где?

– Далеко. На другой планете… Яська, тебе варенья или конфеты?

– Но как? Я не понимаю.

– Это все сеть.

Сташка вздохнул:

– Что-то мне не верится в эти твои супер-пупер технологии.

– А мне не верится, что я тебя настоящего, живого вижу… И даже разговариваю! Страшно. У тебя даже брови, даже взгляд точь-в-точь как у… ох.

– Ты все время себе язык прикусываешь… Ну, ладно. Тебе видней. Что будем делать? Я не хочу обратно. Я не могу больше не по-настоящему жить.

– Мы пойдем утром, как задумывали. Отсюда в Семиречье. Так есть шанс, что повезет, а начнем метаться, – сразу же поймают. Тебе-то ничего не сделают, да и я бы удрал, но вот Яська…

– Я должна была, – не глядя, сказала девочка, разворачивая конфету.

Сташка вдруг перестал обо всем новом и пугающем думать, а только смотрел на маленькие пальчики, удерживающие чашку, на матовую щеку, на трогательные косички, на серьезные золотые бровки над опущенными глазами. Бровки с кисточкой к вискам… Смотрел, как зачарованный, и чувствовал, как холодеет лицо, а сердце замерло и будто горит. Гай толкнул его коленом. Сташка очнулся – глаза у Гая опять изумленные. Холод согнало со щек вспыхнувшим жаром. Спросил:

– Яська твоя сестра?

– Наверное, – Гай улыбнулся. – На Берегу мы все родные.

– А… И там всякие …гномы и эльфы тоже есть?

– Я тоже не люблю сказки, – усмехнулся Гай. – Нет, это ведь тот же самый мир, только Берег лучше, счастливее. Волшебнее, да. Потому его и скрывают. Но сказок там нет. Никаких хоббитов. А эльфы, да, есть, только их мало осталось.

– А ты, случайно, не эльф? – с подозрением спросил Сташка.

Яська хихикнула.

– Ну что ты, – усмехнулся Гай. – Они… Такая параллельная раса. Как люди, но все шерстяные целиком, маленькие, вредные, кусачие… глаза большие золотистые, крылышки есть, но летают плохо. Недоверчивые ужасно. Я только одного знаю, остальных так, издалека видел… – Гай потер лоб. – Я тебе потом расскажу. Да что там, сам увидишь… А сейчас хоть чуть-чуть поспать надо.

Яська допила чай и по приставной лесенке залезла на печку, зашуршала там одеялами. Гай кивнул:

– Лезь. Я свет выключу.

– Сейчас. А Берег ваш – он где вообще?

– Дома.

– Где?

– Это я так говорю просто. Я имею в виду планету Дом.

– Это где Стоград, живет Император и все такое?

– Да. Отвяжись, – взмолился Гай. – Надо хоть часа три поспать. Лезь давай и спи сразу! Переход – силы нужны!