Крым в период немецкой оккупации. Национальные отношения, коллаборационизм и партизанское движение. 1941-1944

Наконец, была еще одна, четвертая причина, которая касалась непосредственно крымской специфики. Дело в том, что германское военно-политическое руководство практически до самого конца войны так и не решило, что ему делать с Крымом и населяющими его народами.

Выше уже шла речь о том, как Розенберг планировал разделить СССР. Как известно, один из пунктов этого плана назывался «Украина с Крымом». Его последующий меморандум также подразумевал, что Крым будет частью будущей «Великой Украины» под названием «Таврия». Однако многочисленные рукописные пометки на этом документе свидетельствуют о том, что формулировка именно этого пункта далось Розенбергу с большим трудом. Он явно понимал, что Крым только с большой натяжкой можно отнести к Украине, так как число проживавших там украинцев было ничтожно мало (чтобы хоть как-то решить эту проблему, Розенберг предлагал выселить с полуострова всех русских, евреев и татар). Но это был не единственный парадокс плана рейхсляйтера. Одновременно с указанным моментом он настаивал, чтобы Крым находился под прямым контролем правительства Третьего рейха. Чтобы объяснить этот казус, Розенберг всячески подчеркивал «германское влияние» на полуострове. Так, он утверждал, что до Первой мировой войны немецким колонистам принадлежали здесь значительные территории. Но и это было не главное. Оказывается, еще в XVI столетии в Крыму жили готы – одно из древних германских племен! Таким образом, «Таврия» только «технически» присоединялась к Украине. Управлять же ею должны были из Берлина^[23].

Несмотря на свою полную противоречивость, планы Розенберга относительно Крыма были только отражением «двойственной аргументации Гитлера о причинах его германизации». Во-первых, как считал фюрер, Крым должен был стать «немецким Гибралтаром», с помощью которого можно было бы контролировать все Черное море. Во-вторых, привлекательным для немцев он мог стать потому, что шеф Германского трудового фронта Р. Лей мечтал превратить полуостров в «один огромный немецкий курорт». Как отмечал американский исследователь А. Даллин, «в этих завоевательных планах реальность и фантазия смешались поровну»^[24].

Более конкретно о судьбе Крыма Гитлер высказался на совещании военно-политического руководства Треть его рейха 16 июля 1941 года. В своей речи он специально выделил его из ряда других оккупированных советских территорий и сказал, что полуостров «необходимо очистить от всех чужаков и заселить германцами». В частности, русских предполагалось выселить в Россию. По воспоминаниям одного из присутствующих, фюрер выразился следующим образом: «Она для этого достаточно велика»^[25].

Как свидетельствуют документы, «крымский вопрос» и судьба населения полуострова занимали Гитлера и в последующие месяцы. Когда Розенберг посетил его в декабре 1941 года, фюрер еще раз повторил ему, что «Крым должен быть полностью очищен от негерманского населения». Эта встреча интересна еще и с той точки зрения, что на ней была затронута проблема так называемого «готского наследия». Имея в виду его значимость, Гитлер выразил желание, чтобы после окончания войны и решения вопроса с населением Крым получил бы название «Готенланд». Розенберг сказал, что он уже думает над этим, и предложил переименовать Симферополь в Готенбург, а Севастополь – в Теодорихсхафен. Продолжением «готских планов» Гитлера и Розенберга явилась археологическая экспедиция, организованная генеральным комиссаром А. Фрауэнфельдом в июле 1942 года. Непосредственным руководителем этого мероприятия был назначен фюрер СС и полиции «Таврии» Л. фон Альвенслебен. В ходе экспедиции было обследовано городище Мангуп – бывшая столица княжества Феодоро, которое было уничтожено турками в 1475 году. Вывод нацистских археологов: крепость Мангуп, а также еще целый ряд городов на Южном берегу Крыма были построены готами. Этот и другие тезисы были изложены в книге «Готы в Крыму», которую написал один из участников экспедиции, полковник В. Баумельбург^[26].

Фантазии относительно «Готенланда» так и остались фантазиями, а вот планы относительно переселения немцев в Крым разные инстанции Третьего рейха неоднократно подавали Гитлеру для рассмотрения. Откуда же предполагалось взять такое количество населения, чтобы восполнить те демографические потери, которые бы неизбежно повлекла за собой «зачистка» полуострова от всех «ненемцев»?

Во-первых, руководство СС предлагало переселить сюда 140 тыс. этнических немцев из так называемой Транснистрии – территории СССР между реками Днестр и Южный Буг, которая находилась под управлением Румынии. Этот план стоял на повестке дня до самого освобождения Крыма, но немцы к нему так и не подступились^[27].

Во-вторых, летом 1942 года генеральный комиссар Фрауэнфельд подготовил специальный меморандум (его текст, к сожалению, не сохранился), копии которого он затем разослал в разные немецкие инстанции. В нем этот чиновник предлагал переселить в Крым жителей Южного Тироля, чтобы раз и навсегда решить старый итало-германский спор. Известно, что Гитлер отнесся к этому плану с большим энтузиазмом. Так, на одном из совещаний он сказал буквально следующее: «Я думаю, что это великолепная идея. Кроме того, я также считаю, что Крым и климатически, и географически подходит тирольцам, а по сравнению с их родиной он действительно земля, где текут реки с молоком и медом. Их переселение в Крым не вызвало бы ни физических, ни психологических трудностей»^[28].

К слову, рейхсфюрер СС и шеф германской полиции Г. Гиммлер, в чьем ведении находились все вопросы по «укреплению германской расы», также был не против такого решения «тирольской проблемы». Более того, он готов был уступить тирольцев Фрауэнфельду, даже несмотря на то, что ранее планировал поселить их в «Бургундии» – еще одном государстве, где после окончания войны должна была «концентрироваться германская кровь». Но, по мнению Гиммлера, переселять их следовало только после окончания войны. В конце концов Гитлер согласился именно с рейхсфюрером, хотя и подписал в начале июля 1942 года директиву, согласно которой выселение русских из Крыма должно было начаться уже сейчас, а украинцев и татар – чуть позже^[29].

В-третьих, во второй половине 1942 года Фрауэнфельд разработал еще один план. На этот раз он предлагал переселить в Крым 2 тыс. немцев из Палестины. Как это можно было сделать в условиях британской оккупации региона, оставалось «за скобками». В целом фантастичность этого плана была настолько очевидной, что даже Гиммлер приказал отложить его до лучших времен^[30].

Наконец, предел всем планам и усилиям по переселению положили протесты тех органов вермахта, которые отвечали за военную экономику. Так, в середине августа 1943 года начальник Верховного командования вермахта генерал-фельдмаршал В. Кейтель решительно выступил против каких-либо перемещений населения в условиях войны. Не без основания он заметил, что «эвакуация» русских и украинцев – ⁴/₅ всего населения Крыма – полностью парализует экономическую жизнь. Тремя неделями позднее Гитлер принял сторону военных и высказался в том смысле, что любые перемещения возможны только после окончания войны. С этой точкой зрения согласился и Гиммлер. Он, конечно, считал, что переселение немцев необходимо и планировать, и осуществлять, но делать это в условиях военной ситуации крайне преждевременно. Кстати следует сказать, что Гиммлер самым решительным образом воспротивился планам по выселению татар из Крыма. Правда, этот запрет должен был действовать только в военный период. По его словам, это бы было катастрофической ошибкой. «Мы должны сохранить в Крыму хотя бы часть населения, которое смотрит в нашу сторону и верит в нас», – подчеркивал рейхсфюрер^[31].

В принципе на этом можно поставить точку, так как осенью 1943 года немцам стало не до администрирования и дискуссий по поводу национального вопроса: Крым был отрезан частями Красной армии и превратился в «осажденную крепость».

Следует сказать, что рассказ о немецких планах на Крым будет не полным, если не упомянуть еще об одной стороне этой проблемы. А именно: о позиции Турции. Теперь не секрет, что одной из причин «благосклонного» отношения Германии к тюркским и мусульманским народам было желание повлиять на эту позицию и втянуть Турцию в войну на стороне стран оси. Но и Турция не была пассивной стороной в этой игре. Не желая связывать себя какими-либо обязательствами, ее официальные круги действовали через так называемые пантюркистские организации, идеология которых (хоть и не официальная) была довольно сильна в то время. Преследуя конечную цель объединить все тюркские народы в одном государстве под эгидой Турции, они надеялись, что Германия, разгромив СССР, окажет им в этом помощь. Крымские татары, как первый тюркский народ, оказавшийся под немецкой оккупацией, должны были оказаться в этой игре разменной монетой и объектом для экспериментов.

В сентябре 1941 года, с целью «прояснить позицию Германии относительно требований пантюркистов», в Берлин прибыл один из лидеров этого движения Нури-паша. С 11 по 25 сентября он вел обстоятельные переговоры с начальником политического отдела министерства иностранных дел (МИД) Германии Э. Верманном. Результатом этих встреч было решение создать в Берлине специальный комитет, который бы занимался пропагандой идей пантюркизма, «в частности, среди военнопленных-тюрков и мусульман вообще, с целью их использования для агитации на советской территории и образования из них воинских частей»^[32].

Известно, что в переговорах с Верманном Нури-паша уделил значительное внимание проблеме будущего политического устройства Крымского полуострова. Так, в одной из бесед он подчеркнул: «Предоставление свободы такой небольшой области, как Крым, явилось бы для Германской империи не жертвой, а политически мудрым мероприятием. Это была бы пропаганда в действии. В Турции она произвела бы сильный политический эффект, так как там проживает много эмигрантов из Крыма, которые не потеряли связей со своей родиной»^[33].

Вскоре появились и более реальные результаты этих переговоров. В начале октября 1941 года два близких к пантюркистским кругам турецких генерала – Али Фуад Эрден и Хюсню Эмир Эркилет – совершили поездку на советско-германский фронт, а именно на Крымский полуостров. Цель поездки: ознакомление с успехами германских войск. Однако, по воспоминаниям представителя МИД при командовании 11-й армии В. фон Хентига, «они менее всего интересовались нашими военными успехами, чем нашими политическими намерениями, прежде всего относительно тюркских народов России». Параллельно оба генерала выразили серьезное беспокойство за судьбу тюркских военнопленных, и в особенности крымских татар^[34].

Наконец, 8 августа 1942 года, уже в период оккупации, Крым посетила еще одна турецкая делегация. На этот раз она была более представительной: во главе уже шести человек находились депутат турецкого парламента Наджмеддин Заддак и генеральный инспектор печати Селим Зариер. Делегации была устроена торжественная встреча. На Симферопольском аэродроме ее приветствовали представители командования вермахта в Крыму и руководство Симферопольского мусульманского комитета. В этот же день турки посетили татарский военный госпиталь, музей «Таврида» и мечеть, в которой проходило богослужение. Утром 9 августа делегация отбыла в Будапешт. Как писала местная коллаборационистская газета «Голос Крыма», «основной целью визита этих гостей было желание воочию убедиться в лживости советской и западной пропаганды» (вероятно, имеются в виду сообщения о зверствах немцев и их прислужников на оккупированных советских территориях)^[35].

Тем не менее контакты с официальным Берлином не ограничивали круг деятельности пантюркистов. И в Германии, и в Крыму они пытались действовать через протурецки настроенных крымских татар.

Наконец, нельзя не остановиться еще на одном аспекте национальных отношений на территории Крымского полуострова.

В одном из последних романов Ю. Семенова – «Отчаяние» – его герой, знаменитый Штирлиц, говорит такие слова офицеру советской госбезопасности: «Допускаю: в сорок третьем надо было думать о той части страны, которую предстояло освобождать… А там в каждом городе выходили собственные нацистские газеты, которые редактировали наши люди, работала русская полиция, агентура, свои палачи, лютовали свои подразделения СД; надо было продемонстрировать тем, кто прожил в оккупации годы, что мы от комиссаров отступили к прежней России…»^[36]

Талантливый писатель всего в нескольких фразах приоткрыл нам одну из самых трагических и вместе с тем неоднозначных страниц истории Второй мировой войны. Это – проблема взаимоотношений разных групп населения на оккупированных советских территориях. Взаимоотношений между собой, с нацистами и «длинной рукой» советского режима – партизанами.

Долгое время считалось, что все население оккупированных советских территорий было негативно настроено к захватчикам. Наиболее активная его часть ушла в партизанские отряды, остальные вредили немцам по мере своих сил и возможностей. Были, конечно, и те, кто служил оккупантам. Но их было немного, и все они были «либо отщепенцами и деградировавшими личностями, либо уголовниками». Это черно-белое утверждение верно только отчасти. Действительно, значительная часть населения оккупированных территорий положительно относилась к советской власти, считая ее своей, и действительно некоторая его часть вступила в созданные этой властью партизанские отряды. Правда и то, что на другом полюсе стояли противники советской власти, однако ситуация с ними не была такой простой, как представлялось официальной точкой зрения. Теперь уже не является секретом, что перед началом войны в СССР существовало огромное количество недовольных режимом, чьи настроения не мог не использовать такой осмотрительный враг, каким являлись немцы. А если прибавить еще и социальное недовольство, и нерешенный национальный вопрос, то ситуация приобретала просто угрожающие размеры. Среди тех, кто пошел на сотрудничество с немцами, были, конечно, и идейные противники коммунистической власти. Но, как и в случае с ее сторонниками, они представляли собой хоть и активное, но меньшинство. Тем не менее это были только два полюса, и своими, пусть и активными, позициями мировоззрение всего населения они не выражали. Основная же масса последнего (и этому есть много свидетельств как с той, так и с другой стороны) занимала выжидательную позицию. И история оккупации – во многом это борьба, как идейная, так и вооруженная, за эту нейтральную часть населения (фраза из романа Ю. Семенова характеризует сложившуюся ситуацию как нельзя лучше).

Естественно, главными силами в этой борьбе были СССР и Германия, которые действовали непосредственно друг против друга на линии фронта. На оккупированных территориях основным противником нацистов была просоветская часть населения, наиболее активными из которой были партизаны. Противниками же последних были не только немцы, но и те, кто в силу различных причин встал на их сторону. Или только сделал вид, что встал, но на самом деле преследовал свои цели. А таких было тоже немало, так как туманные немецкие концепции по будущему устройству «восточного пространства» не оставляли им иного выбора.

Марксисты утверждали, что «гражданская война – это наиболее острая форма классовой борьбы за государственную власть между классами и социальными группами внутри страны»^[37]. Однако это также один из примеров упрощения проблемы, когда в качестве единственной причины такого сложного явления, каким, безусловно, является гражданская война, берется только один социальный фактор. Тогда как вся мировая история свидетельствует о том, что причины гражданского противостояния лежат гораздо глубже – в сфере ценностей. Гражданские войны возникают там и тогда, когда одна часть общества перестает разделять те ценности, которые являются базовыми для другой части. И они не обязательно классовые или социальные^[38].

Все это и дает нам основания утверждать, что некоторые события истории Второй мировой войны нельзя объяснить только немецко-советским противостоянием. По своим причинам они намного сложнее и имеют характер типичной гражданской войны, со всеми присущими ей основными особенностями. Этих причин, мелких и значительных, было много. Однако зачастую гражданская война на оккупированных советских территориях проходила в трех «измерениях»: политическом, национальном и военном. Обычно имело место сочетание не более двух таких «измерений», характерных для каждого из оккупированных регионов и вытекающих из особенностей его исторического развития. Но только один из них является на этом фоне действительно уникальным. Это – Крым, где гражданская война в период немецкой оккупации протекала во всех трех «измерениях», которые к тому же настолько переплелись между собой, что понять причины одного невозможно без изучения другого.

Непременным атрибутом почти всех гражданских войн является иностранная военная интервенция, цель которой поддержать одну из противоборствующих сторон^[39]. Гражданская война образца 1941–1944 годов также происходила в условиях иностранного вмешательства. Однако в отличие, например, от конфликта 1918–1922 годов она была вызвана этим вмешательством, являлась его следствием. Конечно, гражданское противостояние в ходе Второй мировой войны – это одна из страниц ее истории. Тем не менее это одновременно и часть истории немецкой оккупационной политики на советских территориях, которая оказала существенное влияние на все «измерения» этого конфликта.

Военно-политический коллаборационизм советских граждан в годы Второй мировой войны

Важной составляющей немецкой оккупационной и национальной политики являлось привлечение населения оккупированных советских территорий к сотрудничеству. Поэтому имеет смысл сказать несколько слов о проблеме коллаборационизма.

В советской исторической литературе всех, кто сотрудничал с военно-политическими структурами нацистской Германии, было принято изображать только с негативной стороны и одновременно крайне упрощенно. Это, естественно, не способствовало пониманию такого общественно-политического явления, каким был коллаборационизм. В реальности это явление было намного сложнее и на всем протяжении своего существования зависело от целого ряда факторов, которые оказывали на него то или иное влияние.

На наш взгляд, к понятию «коллаборационизм» подходит следующее определение: это добровольное сотрудничество с нацистским военно-политическим руководством на территории Германии или оккупированных ею стран, с целью установления или укрепления нового административно-политического режима. Исходя из сфер такого сотрудничества принято выделять политическую, административную, военную, экономическую, культурную и бытовую разновидности коллаборационизма. А к наиболее активным относить три первые разновидности. Таким образом, административный коллаборационизм – это работа в органах местного «самоуправления», организованных при поддержке оккупантов. Политический коллаборационизм – участие в деятельности всевозможных «правительств», «советов» и «комитетов», созданных с целью получения власти и влияния на политику оккупантов. Наконец, военный коллаборационизм – это служба в силовых структурах нацистской Германии (вермахт, войска СС и полиция)^[40].

Другой крайностью, свойственной, например, западной историографии, является попытка поставить советский коллаборационизм в один ряд с похожими явлениями, которые имели место в оккупированной нацистами Европе^[41]. Действительно, между ними есть много схожего. Тем не менее, и это следует подчеркнуть, советский коллаборационизм был, по сути, продолжением событий Гражданской войны 1918–1920 годов, а его предпосылками послужили особенности общественно-политического развития предвоенного СССР. Среди них прежде всего следует назвать репрессии, коллективизацию, религиозные притеснения и т. п.

К предпосылкам, повлиявшим на появление коллаборационизма, также следует отнести и такие, которые имели более глубокий характер и складывались на протяжении более длительного исторического периода. Среди них наиболее существенными являлись национальные противоречия. В годы революции и Гражданской войны произошло их значительное обострение, выведшее национальный вопрос из культурной сферы в сферу политическую. Поэтому за двадцать послереволюционных лет национальные противоречия могли быть только внешне разрешены советской властью и имели значительный конфликтогенный характер.

К началу 1940-х годов эти предпосылки привели к тому, что в определенной части советского общества оформились стойкие протестные настроения, вылившиеся в ряде случаев в повстанческое движение^[42].

Все перечисленное можно назвать внутренними предпосылками. Однако были еще внешние факторы, которые также сыграли свою роль. К таким факторам можно отнести немецкие геополитические планы по поводу Советского Союза, деятельность антисоветской эмиграции и ее место в рамках этих планов. После начала Великой Отечественной войны к ним прибавилось еще два существенных фактора: особенности немецкого оккупационного режима в том или ином регионе СССР и положение на фронтах^[43].

Причины, приведшие к созданию коллаборационистских формирований, были двух типов. Условно их можно назвать «немецкими» и «национальными», то есть такими, которыми руководствовались, соответственно, представители немецкого руководства и представители тех или иных национальных движений. Привлекая добровольцев из числа населения оккупированных советских территорий, немецкое военно-политическое руководство, во-первых, рассчитывало пополнить людские ресурсы, в использовании которых к зиме 1941 года наметился явный кризис. Во-вторых, оно планировало создать эффективные силы для борьбы с набирающим мощь партизанским движением. Причем следует отметить, что наряду с чисто военным вопросом здесь имелся и определенный пропагандистский эффект – заставить партизан сражаться с их соотечественниками. В-третьих, на определенном этапе привлечение добровольцев стало символизировать начало «новой» немецкой политики. Известно, что перед наступлением на Кавказ были созданы многочисленные формирования из числа представителей населявших его народов. Наконец, в-четвертых, создание коллаборационистских формирований по национальному признаку было действенным инструментом национальной политики нацистов^[44].

Таким образом, немецкая сторона была явным инициатором этого процесса. Однако роль второго типа причин также нельзя недооценивать. В ряде случаев представителям национальных движений принадлежала не менее активная роль. Как правило, определяющими в данном случае были следующие мотивы: коллаборационистские формирования как инструмент давления на немцев, как средство борьбы против своих идеологических противников и, на заключительном этапе войны, как предмет торга с западными союзниками^[45].

Следует подчеркнуть, что среди германского военно-политического руководства не было единого мнения относительно советского коллаборационизма. По сути, дискуссии шли до самого конца войны. В целом немецкую политику по привлечению к сотрудничеству населения оккупированных советских территорий можно условно разделить на три этапа. Проводя оккупационную политику на первом из них (июнь 1941 – декабрь 1942 года), немцы в качестве основного ее метода использовали террор и принуждение: пока вермахт одерживал на фронтах победы, а в тылу еще не развернулось мощное партизанское движение, союзники среди местного населения Гитлеру нужны не были. «Даже если в конкретных обстоятельствах окажется проще обратиться за военной помощью к каким-нибудь завоеванным народам, – заявил он на одном из совещаний, – это будет ошибкой. Рано или поздно они обратят оружие против нас…»^[46]

Поэтому привлечение населения к сотрудничеству было ограничено в целом следующими моментами: разрешением на очень урезанное самоуправление и культурную деятельность; созданием разведывательно-диверсионных подразделений, использованием «добровольных помощников» при армейских частях или набором контингента в части вспомогательной полиции – и некоторыми послаблениями в сфере землепользования^[47].

Точка зрения Гитлера была доминирующей и отражала реальные воззрения большинства членов нацистской партии на проведение «восточной политики»^[48]. С ней, разумеется, соглашались почти все, во всяком случае внешне. Например, самыми последовательными сторонниками гитлеровской версии политики были М. Борман, Г. Геринг, рейхскомиссар «Украины» Э. Кох и, до определенного момента, рейхсфюрер СС Г. Гиммлер^[49]. Однако, несмотря на всю тоталитарность немецкой государственной машины, существовало как минимум еще четыре точки зрения, отличные от мнения Гитлера. В целом за основу был взят общий тезис: население оккупированных восточных областей надо активнее привлекать к сотрудничеству. Вся же разница этих точек зрения заключалась только в методах, средствах, масштабах предполагаемого использования.

Первую из них назвать политически или идеологически обоснованной позицией трудно. Эта точка зрения была вызвана к жизни сиюминутным стечением обстоятельств. Тем не менее не упомянуть ее нельзя, так как на низовом административном уровне роль свою она, безусловно, сыгра ла. Так, некоторые чиновники и офицеры военной оккупационной зоны полагали, что советские граждане станут лояльнее, если относиться к ним «по-джентльменски». Как правило, это были далекие от политики люди, убеждения которых базировались на опыте Первой мировой войны^[50].

Следующая точка зрения на «восточную политику» получила в историографии наименование «утилитаризм». От первой позиции она отличалась уже тем, что ее носителем была вполне обособленная (хотя и далеко не единая) группа лиц (как убежденных гитлеровцев, так и не принадлежащих к нацистской партии), которая предполагала действовать по определенной программе. Как уже понятно из самого названия этой группы, идеологии и политики в ее действиях было чуть больше, чем у предыдущей. Главной же целью сторонников политики утилитаризма была максимальная польза, которую могла извлечь Германия из сотрудничества с местным населением. Интересно, что негласным лидером нацистского крыла утилитаристов являлся такой хитрый политик, как министр пропаганды и народного просвещения Третьего рейха д-р Й. Геббельс. В частности, он считал, что прежде всего надо усилить пропагандистскую обработку «восточных» народов, изъяв из нее все упоминания об их неполноценности, колониальном характере войны Германии против СССР и т. п. На место этих тезисов должны были быть поставлены туманные обещания свободы и независимости, но только в будущем, после окончания войны^[51]. Такие, например, указания содержатся в одном из документов его министерства, озаглавленном «О пропагандистской обработке европейских народов» и разосланном 15 февраля 1943 года всем высшим функционерам нацистской партии и местным руководителям пропаганды. В нем, в частности, говорилось: «Нельзя называть восточные народы, ожидающие от нас освобождения, скотами, варварами и т. д. и в этом случае ждать от них заинтересованности в германской победе»^[52].

Утилитаризм доктора Геббельса был больше связан с психологической войной и не шел дальше обычных пропагандистских лозунгов. Тем более было неясно, как скоро такая политика принесет желаемые плоды. Однако у этой группировки было еще одно крыло – военное, адепты которого обращали внимание исключительно на практическую сторону сотрудничества с населением оккупированных советских территорий и советскими гражданами вообще. Прежде всего, ими были высшие офицеры вермахта, заинтересованные в как можно большей эффективности этого сотрудничества. Причем в кратчайшие сроки. Так, наиболее масштабной акцией данной группы лиц стало привлечение советских военнопленных в ряды так называемых «добровольных помощников», или «хиви», речь о которых пойдет ниже. Остается добавить, что наиболее выдающимся выразителем этой точки зрения являлся генерал-квартирмейстер Генштаба сухопутных войск генерал-майор Э. Вагнер^[53].

И сторонники отношения к советскому населению «по-джентльменски», и утилитаристы сыграли, конечно, свою определенную роль в возникновении и развитии военного коллаборационизма. Однако их значение не стоит преувеличивать. Во-первых, обе эти позиции были всего лишь модификациями (пусть и несколько неожиданными) гитлеровской политики и поэтому уже априори не рассматривали «восточные» народы как равноправных партнеров. Во-вторых, несмотря на то что носителями этих точек зрения были весьма влиятельные и близкие к Гитлеру люди, их идеи так и остались на периферии «восточной политики». В лучшем случае они выступали продолжением или составной частью двух следующих позиций, борьба между которыми и являлась определяющим моментом в сотрудничестве германского руководства с советскими гражданами. Несколько слов о них было уже сказано выше. Здесь мы остановимся более подробно на характеристике этих позиций.

Носителями еще одной точки зрения был ряд офицеров вермахта среднего звена и немецкие политики и дипломаты «старой школы», которые считали, что «восточные» народы надо использовать самым активным образом, привлекая их как к военной, так и политической борьбе против большевизма. Они также считали, что с гражданами оккупированных советских территорий надо обходиться по-человечески, но дать им какую-нибудь реальную перспективу надо уже сейчас. Следует сказать, что многие из этих офицеров оказались замешанными в неудавшемся заговоре против Гитлера (июль 1944 года). Одним из проектов этой группы было так называемое власовское движение и Русская освободительная армия (РОА), в которых они видели не только инструменты в войне против СССР, но и будущих союзников ненацистской Германии^[54].

Главным отличием этой группы от двух предыдущих было то, что особое внимание они уделяли национальному вопросу в «восточной политике». Так, один из ее лидеров граф К. фон Штауффенберг считал, что прежде всего надо завоевать симпатии русского народа. Другие же народы СССР он считал полностью подчиненными русскому, а их национальные движения – слабыми и незначительными. По его мнению, они вряд ли могли бы стать серьезными союзниками Германии, а «все заигрывания с ними могли только помешать союзу с русским народом, который очень болезненно относится к территориальной целостности своего государства»^[55].