Эротоманка. Все о любви

© Ноэми Норд, 2024

ISBN 978-5-4490-0938-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Высокая волна

«Мы  дети волн, мы  дети слов…»

 
Мы  дети волн, мы  дети слов,
нас надышали, наговорили,
напели, в музыку погрузили,
и вынули из колыбели миров.
И с тех пор мы качаемся
в такт этот, в ритм,
на слова спешим, поцелуи,
сами волны свои создаем – говорим,
сами волны уже, сами – струи.
 

«Цель художника – уловить взгляд…»

 
Цель художника – уловить взгляд,
интонацию веры и страсти,
а потом – пусть велят, запрещают, казнят
все вселенские пытки и власти.
Это чудо – от нежного легкого «чуть»,
эти возгласы не умильны.
На коленях полмира: «Бис!», «Браво!» и «Будь!»
А другие полмира – бессильны.
 

Цунами

 
Моли – не моли, проси – не проси,
море слез – срез хрустальный вдыхаю,
до боли вдыхаю, до рези в груди,
замираю, не выдыхаю —
не дышу – не дышу – храню – последний миг —
последний раз – последний лед – волны и волны —
не  дышу – не дышу – не дышу – только б ни  крик,
ни  рев – ни  шторм – не в час, плачем полный.
 
 
Я и ты. И цунами.
 Гляди! Там – гляди!
За мгновенье до черной смертельной волны,
что горой вознесется, как диво,
что сметет, унесет, навсегда разлучит:
– Посмотри, дорогой, как красиво!
 

«Искусство – тоннель сверхскоростной…»

 
Искусство – тоннель сверхскоростной
между временами:
вытянуть из прошлого
охапку с цветами
или снежинку на углях изобразить.
Или кусочек охры так изогнуть,
что искривится  пространство,
вспять повернет время,
и девочка со скорбными глазами
младенчика протянет в каждый дом.
И на коленях  все.
И мир спасен.
 

«Лунный лик расщепился в мазках…»

 
Лунный лик расщепился в мазках,
и краска с периодом полураспада
бежит, как черная автострада
по зарослям в соловьиных глазах.
 
 
И нету сил акварель эту смыть
с душ, с лиц, с ямочки подбородка,
полизать эту мочку, уши краской залить,
словно глину отмыть с самородка.
 
 
Сколько б ни было черного на лазури морской,
сколько б серого ни прикипело —
вдруг  увидятся слезы  на ладони мужской,
значит вовсе не в красках дело.
 

«Над тобой – голубая река…»

 
Над тобой – голубая река,
лапы лилий и водокрас,
три синхронных форели враз
изгибают на солнце бока.
 
 
И еще три, нагие, гибкие,
в белокурых волнах волос.
Как силен рук прозрачных разброс,
рассекающий заросли зыбкие!
 
 
Черной лодки, как туча, дно
и весла музыкальные капли,
да две тоненьких рыбки – сабли
сквозь твое, осминожье, пятно.
 

«Браво!», «Бис!» – унесут примадонну…»

 
«Браво!», «Бис!» – унесут примадонну
ураганной безумной волной.
О, любовь  к танцу, музыке, стону!
Повторись, не спеши, постой!
 
 
Пусть все мы  в сапогах и кроссовках —
неразрывны с желанием  «Я!»
Я могу также звонко и ловко.
Я могу, и душа моя.
 
 
Нет пределов любви человечьей
стрункой тоненькой в рампах дрожать.
Повтори эти руки и плечи!
Повтори этот жест – не смолчать!
 
 
И летит в ураганном восторге,
в восхищенных влюбленных глазах.
И душа чья-то – пламя в реторте,
повторит каждый призрачный  взмах.
 

«Ну зачем – почему – эта боль – этот взгляд…»

 
Ну зачем – почему – эта боль – этот взгляд,
эта кровь – эта адова мука —
этот пламенный страх – этот выпитый яд,
эхо вечного страшного стука.
 
 
Этот стук – этот стон – этот крик – этот вопль,
этот гвоздь – он в мозгу – он – навеки,
и дележ палача: «Забери это – твой».
Пекла реки и крови реки.
 
 
Этот стук – этот ритм – этот шаг – этот взмах,
эта  черная наша судьбина —
эта  бездна – обрыв, этот  крест – этот  крах —
это – плачет в ногах Магдолина.
 

Даная

«Замри, как лилия в предчувствии шмеля, …»

 
Замри, как лилия в предчувствии шмеля,
отдай лучам – зрачки,  ресницы – дуновенью,
сплетает струи трав вечерняя земля,
закат подобен страсти пробужденью.
 
 
Как яростна атака рта, колен,
как  беспощаден вечный  зов из   рая,
вонзивший  дрожь души в корней кровавый тлен,
стыдливость  и молитвы  презирая.
 
 
И не противься ужасу тоски,
когда закончится безумная атака:
в росе и в семени и ноги, и виски,
и звездный свет, струящийся из мрака.
 

«Не будите. Пусть нежится ветер…»

 
Не будите. Пусть нежится ветер
на больной узкогубой листве,
и некруто хоронятся плечи
в черных кочках и травах.
Чуть свет.
И припухли осиные гнезда,
и роса дозревает в кустах.
И запуталась таволга в звездах.
И запутались руки в руках.
 

«Качнулось небо высоко над нами …»

 
Качнулось небо высоко над нами —
уже не легкими – а жабрами дыша,
уже не ребрами – а сорока руками
притянется к душе душа.
 
 
Нет тела у любви, и все не безобразно,
хочу быть каждой клеточкой твоей,
вне времени блуждать и путать ежечасно
эпоху гениев с эпохой дикарей.
 

«Золотой луч разобьется об солнечные колени …»

 
Золотой луч разобьется об солнечные колени —
лист медленно-медленно падает, синтез и завязей шок.
Не мальва в разрезе – рукам приходится разглаживать,
пленительный и упругий запоминать объем
 
 
В нем есть все для цепных реакций,
от рук в нем рождаются руки, от глаз – глаза и глаза,
и это необратимо – не перекрутишь ролик,
на языке таблетка. Поздно: не пей.
 

Медузы

 
А я говорю тебе: ног не отмыть от песка —
за тем поворотом ползет беспросветная дюна.
Ракушки в карманы? Лезть в волны за ними – тоска,
медузы неслышно бряцают в приливе
на порванных струнах.
 
 
Им что? – Лишь бы ядом больнее хлестнуть по душе,
испуганным криком пронзить пустоту океанов.
Ты плачешь, малыш, постигая в большом мираже,
продажную радугу жалких волшебных обманов.
 

В дешевом борделе

 
*  * *
В дешевом борделе, где запах румяных старух,
где звонкие чибисы пучат глаза сквозь решетки,
там воздух закашленный духом прогнившим протух,
и талии томные ждут восхитительной плетки.
 
 
Кальян, как змею, приласкала хозяйки рука,
соль дыма напомнил звенящие дали,
где в узкой ладье умещалось солдат пол полка,
и сквозь пеньюар телеса до костей полыхали.
 
 
В дешевом борделе фонтаны бордо и шампань
забрызгали стены, шиньоны, подолы.
– Входи, морячок! Не грусти! Щедрым спонсором стань.
Здесь ждут тебя ласки и Китти, и Мэри и Олы.
 

«Салаги! Вам женщин сегодня не хватит…»

 
Салаги! Вам женщин сегодня не хватит.
Всем кубриком к шлюхам спешим,
нас ждут папуаски, венгерки, славянки
и томных кальянов дым.
 
 
Вперед, кавалеры, дерзайте, хватайте
за талии пламенных шлюх,
безжалостно рожами в думки бросайте —
пусть вьется над палубой пух!
 
 
О, море лихое! О, пенные песни!
О, качка матрасов и волн!
Полгода вне дома, хоть лопни, хоть тресни,
лишь кончишь – и заново полн.
 

«Черт – бери! Бес – в ребро! Дьявол – пой!..»

 
Черт – бери! Бес – в ребро! Дьявол – пой!
Мать – ядрена – матрена – за мной!
Закрути – загуди – забодай вас комар —
заряди золотой портсигар!
 
 
Друг, крупье, погоди, оглянись!
Знай, что злато – засохшая слизь
из руки подлеца, из руки мертвеца,
из больных и замученных слез.
 
 
Черт – бери! Бес – в ребро! Дьявол – в пах!
Разве это – пальба – тарарах!
Мать – ядрена – матрена лежит,
а крупье то ли шит, то ли крыт.
 
 
Черт – дери! Дьявол, пей! Снова пас!
Кому – в рот, кому – в дых, кому – в глаз!
Мать ядрена – матрена – прощай!
 

Забодай вас комар,

забодай вас комар,

забодай вас комар,

забодай!

«Четыре нюарные дамы…»

 
Четыре нюарные дамы
подолы не в силах сдержать:
кружатся под барабаны
бутыли, столы и кровать.
Тот – полон, тот – лыс, тот – зануда,
но с каждым приятна кадриль.
Не важно, что бьется посуда,
фонтан извергает бутыль,
лишь хохот – во влагу бокала
окрасятся краешки губ,
текучие ноты вокала
по юбкам огнем пробегут.
Сегодня очкастую целку
все пятеро выклюют в зад,
коза некрасивая завтра
прикинет безумный наряд,
затопчет дремучие линзы.
Как скучно глазеть в окно,
занудой прослыть, ботаничкой
под тридцать смешно и грешно.
А Китти! Кудрявая Китти
умеет себя подать —
так гвоздиком режет по нервам
стеклянным, что слез не сдержать.
Все продано – аж до ребер
последний бутончик завял,
мадеры бокал последний
зачахнет среди одеял,.
и   в сон, в дурь замызганной гари,
среди серпантинных змей,
оплетших бордельный виварий
восторгом заезжих друзей.
 

«Захожу в кафе гладиаторов …»

 
Захожу в кафе гладиаторов —
 море страстей!
Адреналин экватора
под хвостами русалок – блядей.
В море   хмельной химеры
 запросто  не увлечь,
лезвием гордой секиры
 липкие  взгляды с плеч.
Факи ваши, ухмылки  не вышки,
прямо в лоб – не расстрел,
обожаю в такие минуты
роковой беспредел,
чтоб  в запредельность проклятую
как в рапану  дышать,
моря волну толстопятую
на серфинге обгонять.
 

Месть шлюх

 
Где длинные волны не замкнуты в трели цикад,
где маленький парус безумная буря стирает,
там чокнутый книжник очки потерял и навряд
найдет их в продутом штормами обветренном крае.
Он будет по заводи сонной напрасно блуждать
и пальцы совать под каменья в клешни и чужие заначки,
и будут русалки шальные над ним хохотать
в предчувствии скорой мучительной муторной качки.
Волна уже близко, решительна гиблая мгла,
слепец не заметит сплошной глухоты наваждения.
Шнурок и кусачки в кармане… Да только добыча ушла,
сбежала, вопя о высокой волны приближении.
Он слеп, злой  душитель русалок, насмешливых шлюх.
Он здесь  утопил и Лили, и Жоан, и  Терезу.
Волна уже близко. Сметая    прощения дух,
подрежет кроваво и выскребет по волнорезу.
 

«Русалка хохочет…»

 
Русалка хохочет,
колеблются жабры
вонючих сардин.
А наш капитан
вмутной заводи пьет
гремучий мартини,
погоду повежливей ждет.
 

«В море добавлю слезинку…»

 
В море добавлю слезинку:
– Пока! – и нет моряка.
Но за волной твоей длинной
я побегу, легка.
И невдомек, неопознан
бег за высокой кормой,
как безнадежно и поздно,
заспанно – мчусь за тобой.
 

Три любви моряка Джузеппе

– 1-

 
Рыбачка с глазами-волнами,
водоросли в волосах,
она пьяна, избита,
ноги лижет волна,
и плывет по глазам звезд свита,
печалью полна.
– Кто он?
– Джузеппе,
дик и страшен,
но я сильнее,
потому что влюблен.
И когда ножи рыбацкие
скрещиваются из-за меня,
я хохочу и рада
капле его огня.
 

– 2-

 
У этой не синий взгляд —
два лезвия режут, два яда,
не очи – две струнки звенят,
пацаночка – таитяночка.
 
 
У ног  мореход, —
ну и ножки! —
целует ступни и ладошки,
черный водоворот.
 
 
Словно в миг солнца рожденная,
в час ослепительного накала,
зажмурившаяся на свет,
ласковая на каждый букет,
на прямое сияние.
 

– 3-

 
Этой прообраз – черная богомать,
словно дьявола сила – гнуть и ломать,
словно дьявола  под дых бить,
родить от такой – грех родить.
 
 
Черная ночь – в бликах белков,
в синих губах – в урагане шагов.
И особенный ритм,
 

ба —

ра —

бан!

 
счет веков:
 

там-

там-

там!

«Нахлынет шквал издалека…»

 
Нахлынет шквал издалека,
знакомым чувствам смутно вторя,
и убегают берега,
выманивая   ласку моря.
 

Лизбет

«Девочка перестала сальто крутить…»

 
Девочка перестала сальто крутить
съехала с шеста,
с кукловодом отныне разорвана нить,
судьбу не считать с листа.
 
 
Она хочет правды,
умеет без микрофона,
шпаргалок, заунывной тоски.
Хочется нежности без притворства,
а ей твердят: «Душу – в тиски!
Настойчивость и упорство».
 
 
Главное – в мире: бойфренда найти,
такого, чтоб вместе в круиз.
Не из тех, которым рычат: «Плати!»,
а которым ласково: «Плиз-з-з…»
 
 
И когда она крутит солнышко
вокруг титанового шеста,
понимает, что жизнь до донышка
испробована и пуста.
 
 
Овации? Деньги в резинке?
Гроши.
Даже эти, зеленые, щедрые
летящие миражи.
 

«О, Лизбет!..»

 
О, Лизбет!
Пальцы липкие от света
мнут шелуху времен.
Снял девочку за вечность до рассвета
седой Пигмалион.
 
 
Он дул в лицо и в завитки на шее —
не ожила.
Ударил по щеке – глаза открыла:
– Уже пора?
 
 
Он плеткой – в хлест,
он не успел закончить,
а время – вскачь.
Вошла хозяйка:
– Что же ты наделал, злодей, палач?
 
 
Но он схохмил и веером валюты
махнул в лицо:
– Убийца? Палачи – минуты,
веков кольцо.
 

Золотая рыбка

 
Тоскливо на краешке ванны сидеть,
вперяя в прибой  пенно-мутные очи,
и видеть, и знать, что простор голубой —
всего лишь каракули пиксельных точек.
 
 
Безумная снасть не подарки сулит,
в ней смерть, задыхается мелкая рыбка;
мозг маленький без кислорода горит,
едва сознавая, что ванна – ошибка.
 
 
Сквозь лужицу мнит: папиллярный узор,
увы не лагуна – ладонь вынимает,
подносит к глазам и  не верит, и вздор —
малек золотой в мутной пене сверкает.
 
 
Он молит, зовет, он кричит полным ртом,
давясь пузырями, он жаждет мгновений
простора, свободы, лучей и притом —
залива – не ванны, где скалы – колени.
 
 
Но поздно, толчками меняется кровь
прожорливой жилы на хвойную воду.
– Записывай: скальпель… Носилки готовь
– А рыбку из мыльницы?
– Слей на свободу.
 

«Распадный мир  в кругах ворон…»

 
Распадный мир  в кругах ворон
и гнили,
а под пуантами
 стекло бутыли.
 
 
Шнуровкой плотно стянут бюст —
актриса
сдирает маску,
на лице – соль бриза.
 
 
Но антураж для па-де-де
не выпадает,
партнер пуантами
в дерьмо влетает.
 
 
Да ладно, шприц на всех один —
и в тамбур.
А за окном  в дыму развалин —
Марбург.
 

«Эрато – самая пламенная из муз…»

 
Эрато – самая пламенная из муз,
острые ушки на свету прозрачны,
они мгновенны и тают – хруст,
снежный, дешевый,
коньячный.
Не рыдай у ног.
Боже, зациклена как!
Не спрыгнула с пальмы?
Не смотри назад,
мир впереди – гляди:
сверкает,
как шарик хрустальный.
Эрато —
муза волшебных грез,
радуга эквивалента,
марихуана заоблачных поз —
в теософии импотента.
Эрато —
девочка, выплакивающая
печаль,
чувства, как дождик по коже,
 мурашки.
Небесная поступь смычка.
Надкушенный персик  с  бочка.
А на плечике тетива
то ли эроса, то ли вдохновения.
 

Сквозь струйки морского песка

 
Сквозь струйки морского песка
не упражняться в тоске —
а глянуть издалека
на то, что невдалеке.
 
 
У каждой песчинки свои
и грани, и радужный раж,
а вместе они – струи,
и берег, и солнечный пляж
.
А в целом они – мир,
где каждая – крошечный миг.
 
 
Вот эта, зеленая, из
эпохи шагающих трав.
А эту принес дерзкий бриз
из золоченых держав.
 
 
Эта – слеза моряка —
не уцелел никто.
Эта – светла и легка
низвергнутой высотой.
 
 
Шелест песчинок тих,
долька века – струя.
Горсткой мерцаний таких
щедро отмеряна я.
 

«Дельфины – разум минус быт…»

 
Дельфины – разум минус быт.
Четыре степени свободы:
жизнь, скорость,
штормовые воды
и смерть.
Но если норовит
такая мысль во лбу слукавить —
лишь голову сожму руками, —
 
 
Как трудно мне дельфином быть!
 
 
И гибнет в солнечном кругу
твое беспомощное тело.
Умрешь ты здесь, на берегу
в моих слезах и в пене белой.
А я… ничем я не могу…
 
 
А чайка закричит надсадно,
и мне самой никак обратно:
 
 
– Ничем!
– Помочь!
– Я!
– Не могу!
 
 
Но кто-то третий… и четвертый
вдруг выбросился на скалу.
Я комкаю свой крик в аорте —
да не случится больше злу!
 
 
Но вот и пятый… и шестой…
сверкнул над огненной скалой.
 

«У моря прибавляем шаг…»

 
У моря прибавляем шаг
навстречу рокоту и реву.
Назад к покинутому крову
так дети блудные спешат.
Увы, не жить нам в тех глубинах,
прохладной солью не дышать.
Но люди любят о дельфинах
не спорить – просто помолчать.
 

Ракушка

 
И не досталась птичьим стаям
и до прилива – мокр песок,
но мы не видим – наступаем
на перламутровый виток.
 

«Дела, дела… От дел до дел …»

 
Дела, дела… От дел до дел —
метель мела, как бог велел,
как черт велел – сирень цвела —
от дел до дел – дела, дела…
 
 
Скажу тебе: «Что ж, брат, дела!»
Скажу тебе: «Что ж – удила!»
Скажу тебе: «Потом, потом! —
Подумаю: «Содом!»
 
 
И солнце не вместит зрачок,
и переполнится стручок.
 
 
А значит время сквозь круги
твоей руки, моей руки
до летней метки доползло:
волна – песок – тепло.
 
 
Метель – сосульки – пляж – жара.
Вот – ловит листья детвора.
Вот – апельсины – на снегу.
Что можешь ты? Что я могу?
 

Вчера

 
Там водоросли вырастут,
и звезды проползут,
китового хребта версту
за год не обогнут.
 
 
Там будет целый мир стоять,
а звездочеты врать
о том, что судьбы звездные
им просто рассчитать.
 
 
Там будут клясться мальчики,
а девочки – зубрить
и хвостики на пальчики
забывчиво крутить.
 
 
Там будут плакать девушки,
а юноши – спешить.
И будут злится дедушки,
а бабушки – тужить.
 
 
И пирожки – горелые.
Зато рубанок – остр!
И доски застарелые
свистят: вест-ост, вест-ост!
 
 
Там свежих стружек два мешка…
Но лодку ль ждет вода? —
Под эти волны камешком
закинута беда.
 
 
Не все на этом кончится.
Гроб слажен, но зато
поесть безумно хочется
и новое пальто.
 

«У счастья такое свойство …»

 
У счастья такое свойство —
всегда быть внезапным.
Лишь после чуткого «вдруг» —
случается счастье.
Вдруг – и в охапку сирень!
Вдруг – и «Вам телеграмма!»
Вдруг – и проклюнулся день
сквозь шторку, светло и упрямо.
У счастья свойство такое:
жить меньше быстрого мига.
Как мысль, что в руках не букет —
агония веток.
Как скорость прочтенья строки:
«Прощай, не приеду».
Как высверк далекой руки,
как волны по легкому следу.
У счастья свойство такое:
вспомниться вдруг, сверкнуть,
капелькой ясной с мизинца
в волны морские скользнуть.
 

Афалина

 
А дельфинов до сих пор едят,
жаря в жире пойманные туши.
– Мозг дельфиний – лакомство из лучших.
А их разум – сказки для ребят.
…Афалина плыла за баркасом
умоляла: «Малышку отдай!»,
но из трюма двуногих стай
гоготал кто-то сдавленным басом.
…Не забылось, и не прошло…
Человечий детеныш вскоре
унесен был волною в море,
но ему, видит бог, повезло.
Не сумела его не спасти,
на прощанье шепнула: " Расти!»
– Папа, папа! Дельфин меня спас!
Гоготнул тот, знакомый бас.
 

«Черепашка, бегущая к морю…»

 
Черепашка, бегущая к морю,
сквозь голодные выклики чаек,
сквозь лучи и окалину галек —
я твоей храброй скорости вторю!
 
 
Я с тобой мимо меткого клюва,
мимо ракавин пустотелых,
по осколкам стеклящек и туфа —
к волнам! К волнам —
пречистым и белым!
 
 
Только так! Обгоняя опасность,
и проворнее чайки иной,
добежим, долетим – не напрасно
нет брони у нас тяжкой с собой.
 
 
А со временем потяжелеем,
будет опыт – и будет броня.
И за это себя жалея,
поплетусь, тяжело семеня.
 
 
Но под толщей надежных доспехов,
где незыблем уют и покой,
вдруг очнусь пожелать успехов
черепашке бегущей,
той.
 

Тайны простейших

«Знаешь ли ты – по тебе разбегаются волны…»

 
Знаешь ли ты – по тебе разбегаются волны,
и в желтых песках твоих отпечатки неоновых мук.
Хохочешь, белозубая… Живот содрогается, полный
миллионов глаз, ртов прожорливых, маленьких рук.
Знаешь ли ты – осталась  минута —
но ухо твое рапановое зарылось в песок золотой,
 не  видишь, не чувствуешь ты, как черные щупальца спрута,
рождаются черные корни в утробе твоей травяной.
Появится не человечек – альфа солнечной сути,
сделает шаг дерево – древний вымерший вид,
и тело твое печальное покроется каплями ртути.
Щекотно? Хохочешь, милая? Пока ничего не болит?
Сдуваешь мои слезы… О только не это, не это!
Поберегись, не надо слизывать их языком.
Как мало тебе осталось! Какая чудная планета.
Милая моя, скоро… Но хохочет, хохочет при том.
 

«Вечер в браслетах и бисере…»

 
Вечер в браслетах и бисере,
ты  мокрая, ледяная на вкус,
взбиты легкие мысли в миксере
кружения ласточек, веток и бус.
Ты правильная,
непросто выпить
коктейль из кровавых точек, —
ты, наяда, впиваешься, пьешь,
сфероид солнечный,
 кипение розовых мочек,
крылатая безобидная ложь.
 

«Тайны простейших невероятно сложные…»

 
Тайны простейших невероятно сложные.
Тени кропотливых штрихов природы,
тонкие переливы соловьиного лета,
выкликающего из комочков нежного пуха
имена беспросветной тоски.
Сколько раз повторять:
непознанное – не бог, а мрак.
 

«Черные дыры зрачков…»

 
Черные дыры зрачков
поглощают ауру —
жаркое нежное
восторженное:
– Мое.
В мозговой центрифуге
дробишь легкие мысли,
глупые любопытные
человеческие:
– Мои.
Пытаешься понять:
– Бесполезно.
Не приближайся,
чтобы зрачками  зверя
не обглодать мое «Уходи»
до костей.
 

«Кубизм возводит в куб квадратные чувства…»

 
Кубизм возводит в куб квадратные чувства,
угнетая нервную сферу свободой зверинца,
где сочен скулеж в черных клетках шакалов,
воющих на серебро пустоты.
Черный квадрат Малевича у каждого на слуху,
но в проекции внимательного взгляда,
искоса на бегу заметить невидимое проще.
Выплывай  из   диванных  пружин.
В путь!
 

«Магма внутри…»

 
Магма внутри.
Ее внушительны круговращения.
Магмы накоплен взрыв – не кури,
секунда – до землетрясения.
Такого еще не видели мы,
не знали о нем,
но  мечтаем.
Страх – это риск, это – бред огнем,
бег от церемонии с чаем.
До взрыва – секунда,
но хватит пчеле
закончить медовый месяц,
чувства излить васильку и ветле,
откачать  разных кашек и смесиц.
День спрессован, как муравьиный Вавилон,
он белый шум ожидания,
спалится содом, наш огромный содом —
распустится миг созидания.
 

Горячее вино

«Красота секса …»

 
Красота секса —
она шерсть на груди,
каждый волосок,
сквозь который —
приступ экстаза —
гляди!
Кивок из толпы,
ангела синий привет.
Кивнет  из вселенной небрежно,
но не оплатит билет.
 

«Глаза, как маслины зеленые…»

 
Глаза, как маслины зеленые,
но оттенок иной,
они два поспешных мазка гуашью,
но с лупой разглядывать шедевры
не стоит.
 

«Чувство дивной похоти…»

 
Чувство дивной похоти
окутало низ живота,
тело содрогнулось
от страстного желания
присвоить каждую клетку
распаленного органа.
Кровь хлынула навстречу
дивной музыке вторжения.
И… до утра
в уютную берложку
удивительной порядочности,
нежности,
теплоты,
уюта милых рук.
 

«Не знаю как в южных краях…»

 
Не знаю как в южных краях,
где женщинам ни грамма не дозволено,
а в наших северных широтах
без горячего бордо
ну, просто никак.
 
 
Малиновый глинтвейн
 в округлом предсердии бокала,
спрячь в ладонях,
 подыши в бордовый кларет,
оживи, сделай глоток,
оближи с  губ кисло – терпкие капли,
но кусочек бекона в прожилках й липомы
и вожделенно вздыхающий камамбер
под испариной  плоти —
не тронь, ни кусочка.
 
 
Лишь свечи! Обязательно – свечи
на низкой тумбе,
чтобы тени сплелись на стене,
 напротив,
каждый бицепс и трицепс, рисуя лучами,
изнывая, как два негодяя
 на раскаленной жаровне.