Дорогу осилит идущий. Фантастическая повесть

© Николай Зеляк, 2020

ISBN 978-5-0051-5273-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Светлой памяти моей дорогой матери Натальи Игнатовны, посвящаю!

Если у человека есть сокровенная мечта, и он страстно желает её исполнения, то этот человек преодолеет все препятствия, какими бы неодолимыми они не казались ему, и непременно своего добьется…

Подобная история приключилась с добрым молодцем по имени Илья. Родом он был из села Карачарово, что под городом Муромом. Пришла к нему, горемычному, беда великая, и стал он, молодой да могучий, в одночасье, нехожалым. Разом сделались призрачными все его чаяния и надежды. А мечтал он быть первым заступником родной земли. Ведь всё было при нём: и силушка, и стать, и отвага, и великодушие.

Но несчастье, ненастной тучей накрыло, Илью. Овладело им глубокое отчаяние. Поначалу, он даже отринул от себя любовь своей зазнобушки Алёнушки…

Однако сломленным было только тело его, но не дух его могучий. Он всё надеялся на чудо. И чудо это случилось!

Однажды избу его сирую посетил странный, непохожий на других людей, человек и исцелил его от тяжкой немощи. Стал Илья прежним. Сильным, да пригожим. Сбылась, наконец, его сокровенная мечта быть заступником земли русской!

Оседлал он богатырского коня Бурушку и пустился дорогой прямоезжею в стольный Киев-град, чтобы послужить князю киевскому Владимиру Красно Солнышко…

Глава 1. Отчие пенаты

Среди дремучих муромских лесов приютилась деревня, которая называлась Карачарово. Ничем особенным она не отличалась от десятков других, таких же, как она, деревень, рассыпанных по округе. Все они были сплошь деревянными и похожими друг на друга, как две капли воды. Ютились все они вокруг города Мурома. Город отличался от них тем, что был больше размером и имел храм. Всего один, но построенный не из дерева, а из камня. И эта архитектурная достопримечательность придавала городу особую важность.

Село Карачарово раскинулось на опушке леса, примерно в двух верстах от города Мурома. Это если идти прямо. А если петлять, минуя чащи, да буреломы, то набиралось гораздо больше.

Село располагало всего одной улицей и одним переулком. Не густо. Если рассматривать эту уличную сеть в градостроительном аспекте, то главным элементом её, конечно, считалась улица. Она тянулась от одного края села к другому, и была почти ровной. Если, конечно, не считать редких огромных валунов, которые посреди её намертво вросли в землю. Зато она была сплошь в траве-мураве.

Длинную широкую улицу с двух сторон украшали избы, которые не особо отличались архитектурными изысками. Изб набиралось несколько десятков. А может и больше. Их никто не считал. Избы были все деревянные. Крыши соломенные. Срубы из толстого бревна, крепкие. Окошки маленькие, похожие на амбразуры. А, может, они таковыми и являлись, чтобы, в случае чего, отстреливаться от супостата поганого. Окошки были затянуты бычьим пузырём. Избы разбросаны вдоль улицы «горохом». Кроме того, они были дополнительно соединены между собой ещё и народными тропами. Название улицы и номера у изб отсутствовали. Угадать где, чья изба, без случайной уличной справки, пришлому человеку было сложно.

Днём село выглядело пустынным. Почти все обитатели его уходили, кто на охоту, кто на пашню.

В одной из таких изб, на самом конце улицы, жил почтенный крестьянин Иван Тимофеевич со своей супругой, Ефросиньей Яковлевной. У них в семье рос сын. Вернее, уже вырос. Звали его Илья. Отец смотрел на него, и не мог нарадоваться: какой пособник по хозяйству! Одно загляденье! Детинушка вышел хоть куда. Что удался, то удался. Тут ничего не скажешь. Всё было при нём: и рост, и силушка, и мужская стать. Кудрявую головушку свою всегда держал прямо. Никогда и ни перед кем не преклонял её. Разве что перед батюшкой, да перед матушкой. И то от великого к ним уважения. Голубые глаза его смотрели прямо и бесстрашно. Взгляд приветливый и открытый. Улыбался редко. Только тогда, когда на то была веская причина. Зато улыбка была широкой и доброй.

Хотя, природа и наградила его большой силушкой, он никогда не обижал слабых, да сирых. Ко всем относился одинаково доброжелательно и кротко. И к человеку преклонного возраста, и к мальцу несмышленому. А уж как девицы-красавицы стали на него заглядываться, так об этом отдельная история…

Родители его, Иван Тимофеевич, да Ефросинья Яковлевна тихо радовались, глядючи на чадо своё единственное, чадо своё ненаглядное. Добрый работник вырос, да великой набрался силушки. И стал Илюшенька незаменимым помощником отца своего, в его тяжёлом крестьянском деле.

А труд крестьянский, тяжёлый и часто не благодарный, начинался ранней весной и заканчивался поздней осенью. И работы каждый божий день было непочатый край. Делать, не переделать. И труд этот крылся в том, чтобы, пядь за пядью, отвоевывать у леса дремучего полюшко, которое потом можно было пахать, да сеять на нём хлеб.

Нужно было корчевать вековые корни, да уносить их на край поля и бросать в овраг глубокий. И корней этих на полюшке было видимо-невидимо. Да толстые все и глубокие. А кроме корней были ещё и камни разные. Большие и маленькие. С малыми камнями справиться было легко. А вот для больших камней требовалась силушка, и немалая. Тяжело было Ивану Тимофеевичу управляться на полюшке, когда Илюшенька был малолетним. И пришло великое облегчение, когда он вошёл в силушку свою богатырскую.

Быстро стала двигаться работа по очистке полюшка. Спориться стала она. Илюшенька так работал, что его батюшка да матушка только дивились, да одобрительно переглядывались друг с другом.

Иван Тимофеевич радостно говаривал:

– Погляди мать, какой помощник у нас вырос! Какой кормилец появился на старости лет. Пригожий, да работящий. На такого работника можно смело доверить своё полюшко. Не подведёт он.

Ефросинья Яковлевна дополняла его слова:

– Отец, а молодец то какой наш сыночек. За такого всякая девица-красавица с великой радостью выйдет замуж! И будет она за ним, как за каменной стеной, жить и горюшка не ведать.

Иван Тимофеевич согласно кивал своею седой головой.

– Правду говоришь мать, чистую, как ключевая водица, правду.

А как шёл, как вышагивал Илья вечером по улице, после тяжкого труда на полюшке. Как шёл он к другим парням на опушку леса, чтобы поиграть, да повеселиться. Это, надо было видеть: каким, он соколом выступал! Словно и не было никакой усталости. Словно и не ворочал он день-деньской камни великие, да не выкорчёвывал корни длинные и глубокие.

Спина прямая, голова высокая, походка лёгкая. Белая рубаха туго обтягивает могучую грудь. Лапти лыковые, новые. Русые кудри шевелит вечерний тихий ветерок. Голубые глаза светятся. Идёт, одно загляденье.

Парни завидовали его росту высокому и стати дивной. Некоторые из них недолюбливали его и боялись. Боялись его силушки. А недолюбливали, потому что были не такие видные, как Илюшенька. Это один он был такой на всю деревню, который всем взял – и статью, и красотой, и силушкой.

Илья, по природе своей, был прямодушным и добрым. Однако терпеть не мог несправедливости. Не любил хитрых, да хвастливых. Поэтому у него набралось немало недоброжелателей и завистников. Но Илья был великодушным человеком и прощал своим недругам их мелкие пакости и проделки. Он был выше всех интриг и тайн деревенских. Не интересовали они его. Совсем не интересовали.

Илья мечтал об ином. О том, как и где применить свою силушку и натуру благородную на пользу людям. Но мечта эта тайная и заветная была ещё смутною, и не понятною для него. Конечно, работать на полюшке это хорошо. Но он уже тогда чувствовал, что мерить свою жизнь размерами одного полюшка – это мало, очень мало. Его душа рвалась на простор великий. Он стремился в мечтах своих, пока ещё неясных, стать защитником того самого полюшка, на котором его родные батюшка и матушка работали. И такие, как они. Да и он сам тоже…

А ещё, когда он хаживал по улице своею лёгкою походкой, то на него невольно засматривались девицы-красавицы. Кто с удивлением, кто с нежностью. Смотрели и нескромно вздыхали – ах, какой молодец идёт, какой ладный, да пригожий! Вот бы такого себе в женихи. За ним жизнь была бы, как за каменной стеной. Живи и радуйся.

Однако равнодушен был Илюшенька к их нежным взглядам, да нескромным вздохам. Не откликалось его молодецкое сердце на их тайные чувства и переживания. Проходил он, мимо них, ничего не замечая.

Но однажды, идя вместе с друзьями на опушку леса, он увидел её! Ту самую. Единственную. И звали эту девицу-красавицу Алёнушка…

Её изба находилась недалеко от того места, где собирались летними вечерами деревенские парни и красные девицы, чтобы песни петь, да хороводы водить.

Сидела она на крылечке и глядела своими распахнутыми глазами на улицу. И увидел Илюшенька в глазах её синих сказку недосказанную, быль-небылицу и чудо чудное. Были похожи они на бездонное синее небо, которое как не стараются затянуть летучие тучки, но никак закрыть не могут. Ладная да хрупкая, кроткая да улыбчатая девица Аленушка, нежданно-негаданно, тронула его молодецкое сердце. Незаметно, но властно.

С тех пор молодец стал выделять, среди весёлых девиц-красавиц, только её. Да и она тоже, ни на кого другого не обращала своего дивного взгляда, кроме как на Илью.

Сначала смотрела робко и украдкой. А потом, видя его ответный открытый и светлый взгляд, стала смотреть увереннее и смелее. И вот однажды, когда парни и девицы вознамерились вести, взявшись за руки, хоровод вокруг вечернего костра, Илья робко подошёл к ней и тихо предложил:

– Алёнушка, позволь взять тебя за руку.

Девица смущённо опустила свои очи долу. Щёчки её разом вспыхнули ярким румянцем. Она давно ждала этого момента. И вот он, наконец, наступил. Она доверчиво протянула ему свою хрупкую ручку.

– Возьми, Илюшенька…

Илья бережно взял её ручку в свою крепкую ладонь. Невольно восхитился её красотой.

– Какая она маленькая, да прозрачная.

Смутился.

– Не причинить бы вреда ей.

Она подбодрила его своей улыбкой.

– Не бойся Илюшенька…

И стали они водить хоровод вокруг костра, держа друг друга за руку. С тех пор Илья всегда стоял рядом с ней. Ей нравилась его большая, крепкая ладонь. А после гуляний и хороводов, он стал провожать её до самого крылечка. И это Алёнушке тоже пришлось по нраву. Илья стал люб ей. Она уже и не помышляла другой картины, кроме той, когда рядом с ней должен быть Илюшенька, а не кто-то другой. И Илья полюбил Алёнушку.

Матушка Алёнушки, Пелагея Ивановна, смотрела в солнечные глаза своей единственной дочери – сиротке и не могла нарадоваться.

– Какой у Алёнушки жених! Одно загляденье. Дородный, да пригожий. Сильный, да добрый.

Украдкой утирала материнскую счастливую слезу.

– Рядом с таким женихом, как Илюшенька, она жить будет в согласии и достатке. Как за стеной каменной.

Пригорюнилась.

– Вот бы порадовался покойный Карп Никитич, когда бы увидел свою дочь-невестушку и жениха её пригожего. Не дожил он, горемычный мой, до этого счастливого денька. Ох, горюшко-то, какое…

А родителям Илюши, батюшке Ивану Тимофеевичу и матушке Ефросии Яковлевне, в свою очередь, тоже понравилась кроткая, да пригожая избранница их сына.

Они уже говаривали между собой:

– Как пройдёт лето красное, да поубавится на полюшке забот крестьянских, так и пошлём сватов в дом Алёнушки, чтобы сосватать её за Илюшеньку.

И наметили они сыграть свадьбу после того, как пройдёт хлебная страда, и работы на нивушке станет меньше. После того, как минет, пришедшая из-за дремучих лесов муромских, хмурая и протяжная осень, со своими нудными дождями и промозглостью, и… наступит, наконец, долгожданная бодрящая зимушка.

С приходом зимушки, дружно ударят морозцы, и запорошит снег. Белый и пушистый. И вот тогда счастливые новобрачные Илюшенька да Алёнушка прокатятся по первому снежку на свадебных резных саночках. Прокатятся весело и задорно. Смеясь, они будут смотреть только вперёд. А кони борзые понесут их по просёлочной дороге, вздымая за собой пыль снежную. Чистую да искрящуюся…

Глава 2. Беда

…Илюшенька да Алёнушка наметили сыграть свадьбу после того, как пройдёт страда полевая, и нивушка укутается снегом.

Так могло бы быть, но так не случилось. Доля злая, да чёрная распорядилась по-другому. Она накликала беду. И та нагрянула нежданно-негаданно и поломала хрупкие мечты Алёнушки и Илюшеньки…

Беда эта пришла к Илюшеньке, когда он трудился на полюшке. И приключилась она с ним пригожим летним днём…

Стоял жаркий летний полдень. Шла хлебная страда. Иван Тимофеевич и Ефросинья Яковлевна убирали хлеб, а Илья трудился на краю поля. Он отвоёвывал у леса землю, чтобы приумножить хлебное полюшко. Выкорчёвывал пни, да выковыривал из земли большие камни, чтобы потом сбросить их в большой овраг.

Солнце полуденное уморило жнецов. Они оставили свою работу, чтобы передохнуть в тени полога от жары немилосердной. А заодно и отобедать.

Илья Тимофеевич позвал своего сына:

– Илюшенька, иди к нам. Трапезничать пора!

Илья тут же откликнулся:

– Добро, батюшка. Вот только подниму камешек, да отнесу его к оврагу глубокому.

Родители Ильи отложили трапезу. Они решили подождать сына, чтобы отобедать вместе. Время шло, а Илюша всё не появлялся. Кликнули его. Он не ответил.

Тревожно стало на сердце у Ефросиньи Яковлевны.

– Не откликается сынок. Не случилось ли что? Не беда ли какая приключилась с ним?

Иван Тимофеевич попытался её успокоить. Хотя, и у него на душе стало смутно.

– Не тревожься напрасно, мать. Что может приключиться с ним средь бела дня? Лютый зверь в этих местах давно уже не водится. О худых людях не слышно. Придёт к нам Илюшенька. Просто, задержался малость. Подождём ещё немного.

Но не дождались они своего сына к обеду. Не зря тревожилось чуткое материнское сердце Ефросиньи Яковлевны. Ой, не зря! Приключилась с её сыном беда великая.

Поднял с земли он большой камень, да хотел отнести его к оврагу глубокому. Но не вышло у него. Поехала его крепкая ноженька, и упал он навзничь, со всего размаха. Спиной на корягу твёрдую. Почувствовал боль сильную. А когда она немного унялась, то хотел вскочить на ноги резвые. Но не получилось у него. Перестали слушаться его ноженьки. Стали словно чужие. Не поверил он этому и повторил свою попытку сначала. И у него опять ничего не вышло. Илья чувствовал, что сверху он живой, а снизу как бы мёртвый. Ни поднять ногу, ни пошевелить ею!

Страшно стало Илье. Позвал он на помощь батюшку и матушку. Те же, так и не приступив к трапезе, тотчас поспешили к нему. Запыхались. Склонились над ним, беспомощно распростёртым на земле. В глазах тревога.

Матушка его всплеснула руками.

– Что с тобой, сыночек? Ты поранился?

Илья приподнялся на локтях. В его голубых глазах застыло недоумение. Он, здоровый и молодой, ещё не осознал до конца, какая пагуба постигла его.

– Поранился, матушка.

Матушка своей ладонью нежно прикоснулась к его лицу. В её глазах выступили слёзы.

– Сильно поранился, сыночек?

Он тихо ей ответил:

– Сильно, матушка. Да так сильно, что ноженьки мои стали не хожалыми. Нынче они словно чужие стали.

Его матушка упала перед ним на колени и тихо запричитала:

– Ой, да что же это такое, а? Ой, да сыночек мой – ясный сокол, как же всё это приключилось-то с тобой, а? Ой, какое горюшко-то великое…. Ой, да свалилось оно на твою бедную головушку нежданно-негаданно…

Запустила, в горе великом, пальцы в свои волосы. Закачала из стороны в сторону своею седою головой. Глаза её совсем утонули в слезах.

– Ой, да нехожалым теперь станет сыночек мой…. Сокол мой видный да ладный…. Ой, да как же теперь жить ему дальше-то, дитятку моему…. Ой, да разорвётся моё сердечко от несчастья беспробудного, да беспросветного…

Сражённый нежданной напастью, Иван Тимофеевич опустился на колени рядом со своей безутешной женой. Сделал робкую попытку утешить её:

– Не плачь мать, не причитай. Авось пройдёт беда и Илюшенька снова станет на свои резвые ноженьки. Молод он. Поборет беду. Обязательно поборет.

Смахнул рукавом пот со лба.

– Отвезем Илюшеньку домой. Пусть отлежится. А отлежавшись, поправится.

Так и поступили родители Ильи. Они отвезли его в избу. Усадили его горемычного на лавку. Поставили перед ним еду.

Мать снова пустила слезу.

– Ешь, сыночек. Поправляйся.

А батюшка добавил:

– Мы с матушкой поедем на полюшко. Хлебушек надобно убирать. А ты отдохни на лавочке. В прохладе. Авось тебе легче станет.

Родители ушли.

Илья остался в сумрачной, прохладной избе один. И вдруг его обуяла тоска сильная. По солнышку ясному. По широким зелёным просторам, которые никогда не заканчиваются, сколько не иди. По лесу нехоженому и таинственному, где водятся лешие да кикиморы. По речке Корчаге, с её прозрачной, ключевой водицей.

Но более всего затосковал добрый молодец по своей избраннице, Алёнушке. Он теперь уже не сможет увидеть её, когда синий вечер незаметно окутает землю. И не принесут уже лёгкие ноженьки его к её заветному крылечку, и не заглянет он больше в её синие и бездонные глаза…

Сокрушённо вздохнул Илья, но взял себя в руки. Он всё же надеялся, что болезнь отпустит его, и он снова станет прежним. Сильным, да ладным…

Наступил вечер. Он принёс с собой прохладу, отдых и веселье. Мимо Алёнышкого крылечка порхнула первая стайка смеющихся девиц-красавиц и их ухажёров. Подружки увидели Алёнушку на крылечке и покликали её идти с собой. Но она осталась безучастной к их просьбам. Красная девица ждала своего наречённого, а он всё не появлялся. Так и просидела она целый вечер на крыльце, не дождавшись своего Илюшеньки. Сначала огорчилась, а потом подумала, что устал, видно, её суженый от трудов тяжких, от того и не пришёл. С этими мыслями покинула она крылечко и ушла в свой дом.

Наступил следующий вечер. Картина повторилась. Снова не пришёл её Илюшенька. Не похоже это было на него. А раз не пришёл, то, видно, случилось с ним что-то неведомое.

Забеспокоилось её сердечко. Хотела она сходить в дом Ильи, чтобы узнать причину долгого его отсутствия, но укротила свой эмоциональный порыв. Не принято было в те далёкие времена переступать красной девице порог дома жениха, до свадьбы. Молва людская могла осудить такой поступок.

А когда, на третий вечер, встревоженная Алёнушка вновь стала высматривать своего суженого, к ней на крылечко подсела её подруга Настенька, выпорхнув из стайки девиц-красавиц, идущих на гулянье. Неожиданно для Алёны. Её весёлые, живые глаза выглядели тусклыми. Обычно заводная и голосистая, она вела себя почему-то скованно и неловко. Словно в чём-то провинилась перед Алёнушкой.

Заглянув в глаза своей близкой подружке, она тихо спросила:

– Ждёшь своего Илюшеньку?

Алёнушка насторожилась.

– Жду.

Настенька отвела свои бойкие глаза в сторону.

– Не придёт он, Алёнушка, не жди.

Избранница Ильи почувствовала что-то неладное.

– Почему?

Голос подружки Алёнушки дрогнул:

– Поранился он сильно, работая в полюшке.

Сердце Алёнушки сжалось.

– Что ты говоришь такое, Настенька? Я не понимаю тебя!

Губки её подруги задрожали. Потупив глаза долу, она глухо ответила:

– Нехожалый он, Алёнушка. Калека сирый. Люди говорят, что не будет он, горемычный, больше выступать соколом, а станет он сиднем сидеть у себя в избе. Такая теперь его горькая судьбинушка.

Алёнушка слушала свою подругу, а в очах мерк белый свет.

– Страшные слова ты сказала мне, милая подруженька, нещадные. Больно сделала мне. Ранила моё сердечко тяжело…

Отмахнулась руками, словно хотела отвести беду.

– Не верю я дурной вести. Не может Илюшенька быть нехожалым!

Уткнула своё личико в ладошки. Заплакала.

– Не может, и всё!

Настенька поднялась с крылечка и тихо сказала:

– Не обижайся на меня, Алёнушка. Я рассказала тебе то, о чём люди добрые говорят. И только.

Уходя, дала добрый совет:

– Ты бы, Алёнушка, сама зашла к Илюшеньке в гости. Там, на месте, и узнала бы всю правдушку. Долго ещё сидела Алёнушка на крылечке, словно вдруг стала каменной. Весть страшная и нежданная поразила её в самое сердце. У неё не было сил даже с крылечка подняться. Ноженьки не держали. Так и сидела бы она дальше, если бы не вышла из избы её матушка, Пелагея Ивановна.

Увидев пригорюнившуюся дочь, она спросила:

– Доченька моя, почему ты такая печальная?

Алёнушка подняла свои заплаканные глаза на матушку.

– Беда пришла, матушка, большая беда…

Её синие очи снова утонули в слезах.

– Не знаю я, что делать мне, и как быть мне дальше…. Ой, бедная моя головушка!

Мать ласково положила свои руки на её вздрагивающие плечи.

– Алёнушка, не терзай так сердечко своё. Поведай мне о своей печали-кручинушке

Попыталась поймать её безутешный взгляд.

– Или кто обидел тебя, дитятко моё?

Алёнушка прижалась головой своей к руке матери, как бы ища у неё защиты. Из уголков глаз её текли прозрачные слезинки.

– Никто меня не обидел, матушка. А услышала я весть страшную, сердечко моё поранившую.

Мать нежно погладила её по голове.

– Говори, дитятко моё. Облегчи своё сердечко.

Алёнушка ответила дрожащим голосом:

– Матушка моя, с Илюшенькой приключилась беда великая. Поранился он тяжко.

Пелагея Ивановна всплеснула руками.

– Ох, напасть – то, какая! А живой ли?

Живой, – всхлипнула Алёнушка, – только…

Губки её изломались и задрожали.

– Только нехожалый он теперь, совсем не хожалый.

Пелагея Ивановна постаралась успокоить свою дочь.

– Доченька моя, Илюшенька выздоровеет. Он крепкий. Дай ему только срок.

Попыталась улыбнуться. Получилось это у неё неважно.

– Вот увидишь…

Слова матушки успокаивающе подействовали на, упавшую было духом, дочь.

Она взбодрилась.

– Правда, матушка? Он снова станет ходящим?

Матушка Алёнушки ласково кивнула.

– Станет, голубка моя, обязательно станет.

Чуть подумала и добавила:

– Ты бы наведалась к Илюшеньке. И сама бы успокоилась, и ему стало бы легче переносить свою напасть.

– Матушка, а хорошо ли ходить девице к жениху в дом, до свадьбы?

Пелагея Ивановна её успокоила,

– Хорошо, Алёнушка. Ведь уже все знают, что Илюшенька твой суженый. А ещё болен он. Ну как не навестить такого.

Алёнушка встрепенулась.

– Хорошо, матушка. Я завтра же, поутру, наведаюсь к Илюшеньке.

Снова взгрустнула.

– Только вот будет ли он мне рад…