Наследство последнего императора. 2-й том

Голощёкин вытащил наган и прицелился вслед автомобилю. Однако по ступенькам сбежал Белобородов и схватил его за руку.

– Не торопись, Шая! – сказал он. – Он все-таки уполномоченный Москвы.

– Это я – настоящий уполномоченный Москвы! – крикнул Голощёкин, вырывая наган. – Я уполномоченный! А тот террорист-налетчик – только на посылках!

– Саша прав! – послышался голос Сафарова. Он стоял на ступеньках и видел все. – Даже если он на посылках, Филипп, то не у первого встречного, а у верховной власти. Большевицкой власти.

– Шая! Ну, зачем тебе надо было? Ты видел его бронепоезд? – спросил Белобородов. – Что он оставил бы от города, если б развернул сюда свои семидюймовки²³? Они до Верх-Исетска достанут.

– Ничего бы он не развернул, – огрызнулся Голощёкин. – Корнилов развернул бы, а он – нет. Но все равно, Яковлев – контра.

Белобородов с досадой отмахнулся и вернулся в исполком.

– Только не говори потом, что я тебя не предупреждал! – крикнул ему вслед Голощёкин.

Сафаров снял пенсне, сложил его пополам и отправил в боковой карман своей длинной, до пят, солдатской шинели.

– Ты о чем? – осведомился он у Голощёкина.

– Все о том же, – буркнул Голощёкин.

– Послушай, Шая! – сказал Сафаров. – Ты здесь казаки-разбойники не устраивай. Что темнишь? Выкладывай! – приказал он.

– Выложу, – ответил Голощёкин. – Позже. Все узнаешь.

– Шая! Я партийный секретарь. А устав нашей партии распространяется и на тебя. Докладывай! Какое задание у тебя? От кого?

– Нет, Жора, – возразил Голощёкин. – Сейчас я тебе ничего не скажу. Да, ты у нас очень и совсем партийный секретарь. Но у меня свое задание и тоже от партийного секретаря. Он повыше тебя будет.

Яковлев резко затормозил у пыхтевшего паровоза: машинист на всякий случай держал пары.

– Трогай! – приказал Яковлев, легко поднимаясь в будку. – Немедленно!

– Поехали! – с готовностью отозвался машинист, берясь за медную ручку контроллера.

Паровоз пыхнул, взвизгнул, из-под колес повалил остаточный пар, черные клубы угольного дыма вырвались из трубы, колеса резко прокрутились на месте, и поезд осторожно начал движение.

Но вдруг резко затормозил и стал.

– Что такое? – крикнул комиссар, едва удержавшись на ногах.

– Красный! – ответил машинист, указывая черным пальцем на светофор. На этот раз сигнал светофора горел ярко – керосина в фонаре было достаточно.

Яковлев по внутреннему телефону вызвал ординарца и сошел на перрон. Гончарюк уже бежал к нему, черные ленточки его бескозырки колыхались на ветру.

Обменявшись несколькими словами с командиром, Гончарюк направился к начальнику станции. Тот сидел за своим рабочим столом и пил чай из самовара. По лысине начальника стекали капли пота, он вытирал ее время от времени смятым носовым платком.

Увидев матроса с «Авроры», начальник надел свою форменную фуражку – черную с малиновым верхом, но из-за стола не встал.

– Как себя ведешь? – Гончарюк гаркнул, словно находился не в кабинете железнодорожника, а на палубе своего крейсера, причем, в штормовую погоду. – Как держишь себя, сукин кот?! – матрос взвел курок револьвера. – Перед кем сидишь?! – он сунул холодный ствол начальнику под нос. – Перед тобой личный ординарец уполномоченного комиссара Совнаркома и ВЦИКа! Понял, гнида? Ну?!

– Да, ва… ваше благородие! Понял, – торопливо подтвердил начальник. Он резко вскочил, опрокинув стакан с чаем на карту расписаний поездов. – Да! – повторил он, прикладывая руку к козырьку. – Я очень хорошо понял!.. – и вытянул руки по швам.

– Не понимаете вы, сучьи дети, ничего, пока вам наганом в лоб не дашь… – проворчал матрос Гончарюк, опуская ствол. – Почему закрыл семафор? Почему не выпускаешь поезд?

– Без приказа военного коменданта никого выпускать не велено! – испуганно сообщил начальник.

– Вот тебе приказ! Четкий и ясный приказ! – заявил Гончарюк, он приставил дуло револьвера ко лбу начальника станции и надавил так, что железнодорожник покачнулся, потерял фуражку и едва не упал сам. – Исполнять! Немедленно! У тебя осталось двадцать секунд жизни. Дашь зеленый – проживешь больше. Иначе придется твоей бабе соскребать твои мозги со стенки ложкой. Посмотри в окно, обезьяна чугунная!

Начальник осторожно скосил глаза в окно и увидел, что главная орудийная башня поезда медленно повернулась и нацелила ствол семидюймовки прямо ему в голову.

– Сейчас, ваше благородие, товарищ командир! Сию минуту, сию секунду! – заторопился начальник. – Сейчас будет зеленый, и стрелочку сейчас переведем, откроем путь, гражданин уполномоченный комиссар.

– Ординарец я, ординарец! Это еще круче, чем комиссар! Комиссар сидит в поезде и ждет семафор. Ждать он не любит. А я люблю пострелять в лоб разным начальникам вокзалов.

Выйдя на перрон, Гончарюк увидел, как поднялась перекладина семафора и вместо красного огонька засветился зеленый. В тот же момент поезд мощно прокрутил колеса и стал медленно отходить от платформы. Гончарюк дождался, пока с ним поравняется штабной вагон, и запрыгнул в него.

В салоне Яковлева шло совещание.

– Таким образом, нам известно, что отряд в сотню штыков под командованием Заславского два с половиной часа назад отправился эшелоном в Тюмень, оттуда – в Тобольск. Что еще, Павел? – спросил комиссар.

Павел Зенцов с небольшим отрядом только что присоединился к Яковлеву.

– Мой доверенный успел только сообщить, что у Заславского приказ крепко помочь нам в случае необходимости. Но главное – внезапно. Чтобы никто из нас и пикнуть не успел.

– От кого конкретно приказ?

– Не сказал. Но отряд из резерва военного комиссара.

– Голощёкин… всё ясно. Садись, – сказал Яковлев и обвел взглядом присутствующих. – Прошу высказываться. Глафира Васильевна, даме – первое слово.

Она встала, вытащила из кармана куртки телеграфную ленту и сложенный листок бумаги.

– Пожалуйста, Василий Васильевич. Получилось.

Это была та самая шифрованная телеграмма из Москвы в Екатеринбург.

– Полагаю… – начала Новосильцева.

– Глафира Васильевна! – остановил ее комиссар. – Прошу вас, сидите. Иначе вы своим разлагающим примером всех нас заставите вытягиваться во фрунт, – усмехнулся он.

Она пропустила его реплику мимо ушей.

– Итак, – продолжила Новосильцева. – У нас уже имеется ряд данных, которые позволяют сделать первые прикидочные выводы. Точнее, предположения. Во-первых, в исполкоме нас встретили несколько раздраженно, но все же не так, как встречают явных врагов. Да, Голощёкин позволил себе хамские выходки, но вовремя остановился. Кстати, Василий Васильевич, позвольте мне воспользоваться своим привилегированным положением и сказать вам несколько неприятных слов.

– Я весь внимание! – отозвался Яковлев.

– Вы совершили большую ошибку. Вам не следовало унижать Голощёкина. Так вы только напрасно вызвали в нем дополнительный приступ ненависти. И теперь он и во сне будет думать, как вам каким-нибудь пакостным образом отомстить дополнительно. Даже вопреки мнению своих коллег по исполкому.

– Принимаю ваше замечание к сведению, – усмехнулся Яковлев. – Но положительную роль в истории товарищей Белобородова и Сафарова тоже не стоит преувеличивать. Арестовывать они нас не стали и стрельбу открывать побоялись. Значит, настоящие «гадости», как выразилась наша Глафира Васильевна, впереди. И плохо не то, что нам придется преодолевать их, а то, что они наверняка постараются застигнуть нас врасплох. Что же касается моего выпада в сторону Голощёкина… Да, наверное, не следовало макать его мордой в помойное ведро. Но Голощёкин, по моим наблюдениям относится к той породе людей, которых нужно в ответ валить немедленно. Бить один раз и сразу наповал. Они уважают только кулак. Да и надоел он мне, если сказать по правде, – усмехнувшись, добавил Яковлев.

– Не самая лучшая мотивация, – проворчала Новосильцева, а матрос посмотрел на нее с большим уважением: ему понравилось слово «мотивация». Комиссар оставил реплику без внимания.

– Позвольте?.. Мне все же кажется, – произнес бывший поручик Керженцев, – что мы имеем дело не с врагами, а с обычной революционной вольницей.

– Хороша вольница! – воскликнул командир эскадрона Шикин. – Хороша! Чуть ли не целый батальон снимается с места, захватывает пассажирский поезд, выбрасывает оттуда пассажиров и отправляется на перехват нашего отряда. И все это на глазах совдепов, чека и боевых групп ЧОНа. Кто может себе такую вольницу позволить? Все у них давно слажено.

– Что у вас, Павел Митрофанович? – спросил Яковлев, не отвечая Шикину.

– Позвольте товарищ комиссар, – поднялся Гончарюк.

Яковлев кивнул.

– У меня почему-то сильная уверенность, что, товарищи из Уралсовета приготовили нам роль брандера.

– Кого? – переспросил Зенцов-младший. – Какого Бендера?

– Брандера, юноша, – пояснил Гончарюк. – это не твой сосед Бендер. Это в морском бою небольшое судно, набитое порохом. Его подводят вплотную к кораблю противника. Закрепляют у борта и подрывают. Брандер взрывается, но при этом уничтожает врага.

Яковлев откинулся на спинку дивана.

– Жду конкретных предложений, – напомнил он. – Теории потом. Глафира Васильевна?

– У меня предложений всего два, – сказала Новосильцева. – Первое: попытаться переподчинить отряд Заславского. Второе: если не получится первое, отряд уничтожить на месте.

Наступила тишина. Мужчины молча уставились на Новосильцеву так, словно не верили своим ушам.

– Принято, – прервал паузу Яковлев. – Приняты оба предложения товарища Колобовой. Какое конкретно – разберемся по ходу дела. Все? Совещание закрыто. Прошу по местам.

Когда командиры покидали салон комиссара, из коридора до Новосильцевой донеслись обрывки фраз:

– Решительная, однако, у нас мадам комиссарка, – неодобрительно заметил Керженцев.

– Да, уж от нее не ожидал, – это был голос Шикина. – «Уничтожить полностью!» Вот вам женщина!.. Надо же! «Уничтожить на месте» – ей как эклер проглотить…

Вечером, снимая нижнюю сорочку и освобождаясь от чулок, она спросила Яковлева:

– Почему ты не дал мне сказать о шифровке? Не доверяешь своим?

Нежно обнимая Новосильцеву и лаская ее грудь, снова расцветающую после болезни, Яковлев шепотом ответил:

– Я доверяю только себе.

– А мне? – шепнула она ему на ухо, прижимаясь к его крепкому, словно высеченному из камня, телу и чувствуя, как его плоть решительно входит в нее.

Он прильнул к ее шее губами. Мягкие шелковистые усы и бородка ласкали ее лицо.

– И тебе иногда, – прошептал он.

Она задыхалась от восторга, чувствуя его силу и его любовь в такт постукивающим колесам поезда.

Волна счастья подкатила к ее горлу и вдруг взорвалась рыданием. Лицо залили слезы – она сотрясалась, беззвучно рыдая, кусая губы и пытаясь изо всех сил удержаться от крика. Постепенно конвульсии перешли в мелкую дрожь, и ее охватило ощущение необыкновенной внутренней тишины и сладостной пустоты. Такого с ней не было еще никогда. «Что это? – спросила она себя. – Наверное, это и есть любовь?.. Настоящая… Не по заданию начальства…»

– …Когда хочется жить так же сильно, как и умереть, – прошептала она.

– Ты о чем, чаечка? – шепнул Яковлев.

– Потом, потом… – ответила она.

Они лежали изнеможенные, исчерпанные до конца коротким, но мощным взрывом чувства, который настиг их одновременно, коротко дышали и не могли успокоиться.

– Ты плачешь, милая? Почему? – спросил Яковлев, гладя ее по коротко остриженным волосам.

– Нет. Я не плачу… – прошептала она. – Это от счастья… И от горя… Что нас ждет? – спросила она.

Он помолчал.

– Сейчас этого не знает никто, – ответил он, наконец.

Она приподнялась на локте.

– Мне пора уходить, – произнесла Новосильцева. – А то начнут подозревать.

Он усмехнулся.

– Не волнуйся, – он поцеловал ее в глаза. – Все, кто хотел, давно заподозрили… Мы здесь все равно, как на корабле – мало пространства и много людей. Ничего не скроешь. Конечно, это плохо… Но, а если завтра жизнь будет кончена? Не спеши. На часах – Павел Митрофанович. Он все давно знает и понимает.

– Павел Митрофанович… – произнесла она. – Он хороший человек, правда?

– Он очень хороший человек – правда, – подтвердил Яковлев. – И он, по-моему, в тебя немножко влюблен, хотя и сам не подозревает. Интеллигент – что с него возьмешь! Светский человек.

– Интеллигентных и светских матросов я еще не встречала, – заметила Новосильцева.

– Я тоже, – ответил Яковлев. – Он все скрывает ото всех и от себя тоже – с первой вашей встречи. С той, когда кормил тебя с ложки, – усмехнулся он и снова осторожно поцеловал ее.

– Не надо целовать меня в глаза, – отстранилась она. – Говорят, плохая примета.

– Кто говорит? – поинтересовался он. – Те, кто тебя целует?

Она стукнула кулачком его по груди и вскрикнула от боли.

– Мерзкий! – она потерла ушибленную ладонь. – Я тебя накажу – увидишь. И не проси потом прощения! Не получишь!

Он снова осторожно поцеловал ее в глаза и прошептал:

– Я хочу, чтобы твои глаза не плакали. И помнили меня долго.

– Это они от счастья… – повторила она. – Я такого еще никогда не переживала. Я очень хочу жить! – вдруг слабо воскликнула она. – Понимаешь? Я еще несколько месяцев назад совсем ничего не хотела – только умереть… Боже, если бы ты знал, как я устала!.. А теперь я так хочу жить! Но боюсь даже думать, – она вздохнула. – Говорят, если целовать в глаза – это к смерти.

– Чушь! – возразил он. – Нет такой приметы. Я все приметы знаю! Такой никогда не было.

– Знаете, комиссар, – неожиданно засмеялась она, – что мне больше всего в вас нравится?

– Знаю, конечно! Я думаю, что тебе во мне нравится всё! Без исключений, – заявил он.

– Ты сам всего о себе не знаешь. Так вот, больше всего мне нравится, что ты умеешь себя похвалить – да так, чтобы тебя еще и пожалели при этом!

Он развел руками и смущенно произнес:

– Детство было нелегкое. И юность – всё револьверы да пули.

– И все же я боюсь примет, – прошептала она и отвернулась к окну, за которым расстилалось пустое и холодное белое пространство.

– Милая, – с неожиданным жаром прошептал он, прижав ее к себе. – Ты единственная – первая и, наверное, последняя любовь в моей жизни. Тебя не могут коснуться приметы. Пока я жив, не посмеют. Все в наших руках – и наша жизнь, и наша смерть.

Она прижалась щекой к его груди и попыталась приласкать его.

– Я теперь, наконец, знаю, кто ты для меня, – сказала она.

– Не надо, – мягко попросил он. – У нас совсем уже нет времени.

– Но почему ты не хочешь услышать, кто ты для меня? – подняла она голову и посмотрела на него.

Он молчал, ожидая, что она скажет.

– Я хочу от тебя ребенка, – тихо, но решительно произнесла она. – Вот кто ты для меня! Мне никогда еще в жизни этого не хотелось. Я даже не знаю, что это такое – быть женой, быть матерью, иметь свой дом, не лгать, не притворяться, не думать о том, что тебя в любую минуту могут раскрыть, разоблачить, истерзать и запытать до смерти. И только если очень повезет, всадят в голову несколько пуль… Но ведь это так некрасиво – женщина с дырками в голове! Еще немного, и я сломаюсь. Я сыта вашей мужской жизнью. Устала от ваших игр в жизнь и смерть – от игр, которые придумали вы, мужчины, и меня затолкали в эту мясорубку… Поэтому я хочу уйти до окончания спектакля. Кто хочет, пусть досматривает пьесу без меня.

Он все еще молчал, нежно поглаживая ее по коротким волосам, удивительно мягким, словно китайский шелк, и удивительного цвета – платинового. Таких он никогда в своей жизни не видел.

– Что молчишь, комиссар? Чего ты испугался, твердокаменный большевик? Признайся: меня испугался, моих слов!

– Мне больше нравится слушать тебя, а не говорить, – произнёс он.

В темноте её груди матово отсвечивали, словно две фарфоровые получаши, и мерцали глаза и зубы.

– Да – я начну свою новую, человеческую, а не шпионскую жизнь с того, что рожу ребенка. И хочу получить гарантию, что он у меня будет! Немедленно хочу получить! – упрямо повторила она. – Готовься к бою!

Он мягко прижал палец к ее губам и осторожно попытался освободиться.

– Чаечка, – как можно нежнее сказал он. – Боюсь, что это жестоко – приводить сейчас в наш мир беззащитного человечка. Он должен жить для радости. А на его долю выпадет горе, такие испытания, с которыми и не каждый взрослый может справиться… Лучше вообще пока не давать никому новую жизнь, чтобы она не оказалась хуже смерти… Но я надеюсь – нет! – я абсолютно и бесповоротно уверен, что через два-три года все изменится. И нам нужно дождаться перемен. Они обязательно наступят, ведь для этого мы здесь с тобой. Иначе в том, что мы сейчас с тобой делаем, нет смысла. Ничего более худшего не знаю и представить себе не могу, нежели никчемушное, бессмысленное существование… Милая, мы дождемся других, более счастливых времен – я обещаю тебе, я клянусь тебе, я все сделаю, чтобы они наступили…

Его слова неожиданно вызвали в ней вспышку раздражения.

– Лучше бы промолчал! Вы, большевики, известные соблазнители доверчивых душ – как я могла забыть! Совсем потеряла бдительность! А ведь еще несколько секунд назад мне показалось, что ты – живой человек! А ты, оказывается, не человек, а пропагандистская машина. Хоть бы пожалел меня, не давил своей пропагандой!.. Я же тебе только что сказала – всё! Я ушла от вашей мужской жизни. Хочу немедленно уйти!

Яковлев вздохнул и покачал головой.

– Это не так быстро получится, – мягко возразил он. – И ты лучше меня знаешь, что я прав. Все будет у нас, но не так скоро, как мы хотим.

Но она уже сама осознала, что неправа. Однако пожалеть о своих словах не успела.

Раздался деликатный стук, потом дверь мягко отъехала в сторону, и из тамбура послышался тихий голос матроса Гончарюка.

– Товарищ комиссар, – сказал он, не входя в салон. – Василий Васильевич! Глафира Васильевна! Скоро станция. Семафор нам зелёный.

– Так быстро? – удивилась Новосильцева.

– Так ведь уж ночь прошла, – тихо ответил матрос.

Новосильцева в ужасе широко открыла глаза и схватила сорочку.

– Я всё слышал, Павел Митрофанович, – отозвался Яковлев. – Спасибо, голубчик.

Гончарюк осторожно притворил дверь, клацнула защелка.

Когда Новосильцева вышла из салона, матрос все еще стоял у блиндированного окна вагона. Она смущенно улыбнулась ему, он кивнул и отвернулся к окну.

Поезд загрохотал на стрелках и стал снижать скорость. Они въезжали на станцию Тюмень.

18. Комиссар Яковлев. Тобольск

ПРОЕХАВ почти десять часов без передышки, отряд остановился в небольшой, на пятнадцать дворов, деревне Дальние Выселки. До Тобольска оставалось всего сотни полторы верст, но люди и лошади выбились из сил. И комиссар Яковлев приказал сделать привал на полтора часа. Дозор отправился вперед.

Через час дозорные вернулись с тем же сообщением, что и два часа назад: отряда Заславского не увидели. Но в том, что он впереди, сомнений не было, это подтверждали следы лошадиных копыт.

– Хорошо идут, – сказал Зенцов-старший, – хотя тоже без отдыха. Только что-то непонятное… Маловато их.

– Григорий, – спросил комиссар младшего Зенцова. – Ты говорил, что их должна быть сотня.

– Да, – подтвердил младший брат. – Не должна, а точно сотня. А что?

– А то, – заявил Павел, – что следов на сотню лошадей не наберется. Вполовину меньше – да. А сотня – нет.

– И сколько же их? – спросил Шикин.

– Примерно пятьдесят верховых. Ну – шестьдесят, и никак не больше, – ответил Павел Зенцов.

– Как это ты высчитал? – фыркнул младший брат.

Старший огорченно вздохнул и, не отвечая, повернулся к Яковлеву:

– Вот, товарищ комиссар, видишь? До чего же бестолковая молодежь нынче. Разве мы такими были? Нет, чтобы потом – тихонько, скромно подойти, чтобы глупость свою не показывать, и спросить: «Брательник, научи, как определять по следу, сколько верховых прошло?» Так нет же – он экзаменты устраивает старшему да еще на людях. При боевых товарищах! На штабном совещании!.. Повторяю для тех оболтусов, которые слушать не умеют: всадников перед нами прошло не больше пятидесяти. В самом крайнем случае, шестьдесят. Но уж никак не сотня.

– Они, наверное, уже в Тобольске, – предположил Шикин.

– Недалеко от него, – согласился Зенцов-старший. – Резво идут.

– Будем надеяться, – проговорила Новосильцева, – что полковник Кобылинский просто так Романовых им не отдаст. И у нас будет еще немного времени.

Расположились в крайней избе, где жила вдова солдата, погибшего в пятнадцатом году. Она осталась с пятью детьми. Старший мальчишка раздувал сапогом самовар. Братья носили ему щепки и сосновые шишки из леска, который начинался сразу за огородом.

Вдова вытащила из погреба два ведра картошки, трое солдат сели ее чистить, а матрос Гончарюк своим огромным золингеновским тесаком вскрывал английские консервы, на которые дети смотрели во все глаза. Они никогда не видели такого мяса – запакованного в железо и так аппетитно пахнущего, что сводило кишки в пустых животах.

Павел Зенцов откашлялся.

– Есть еще два интересных обстоятельства, – сообщил он. – Кобылинский будет там не один.

– Что значит – «не один»? – спросил Яковлев. – Откуда ему ждать помощи?

– То есть, я хотел другое сказать, – уточнил Зенцов. – Он не один столкнется с Заславским, если придется: этот Шимон – не единственный претендент на Романовых. Из Омска и Тюмени двинулись еще два отряда. И тоже за царем.

– Да, знаю, Белобородов предупреждал, – подтвердил Яковлев.

Матрос Гончарюк, выставляя на стол открытые банки с тушенкой, на которых было написано большими красными буквами «Stewed meat»²⁴, подал реплику:

– Как же они там разберутся, кто свой, кто враг? Полгорода переколошматят…

– Ничего там не произойдет! – заявил Гузаков – он со своими людьми тоже присоединился к Яковлеву. – Воевать они не умеют. По пьяному делу подраться или выстрелить в спину из-за угла, поставить к стенке безоружного – это могут. А на серьезное – нет, не способны. При первых же выстрелах разбегутся – и одни, и другие.

– Почему? – спросил Шикин. – Ты их знаешь? Всех?

– Не каждого, но, в общем-то, знаю, – ответил Гузаков. – Сплошь пьянь, рвань и эсеры!

Главный пулеметчик Росляков недовольно кашлянул и повернулся к Гузакову. Он сам был эсером, долго состоял в партии и только месяц назад из нее вышел и стал большевиком. И Яковлев отозвался немедленно, чтобы не дать разгореться спору:

– Ну, насчет эсеров ты, друг мой, не прав. Среди них больше всего настоящих боевиков, смелых и бесстрашных товарищей. А вообще, никогда не надо считать противника хуже или слабее себя.

Хозяйка поставила на стол самовар, глиняные кружки, большую деревянную миску с картошкой. Яковлев подозвал к себе ординарца:

– Павел Митрофанович, – тихо спросил он. – Мы можем хозяйке оставить что-нибудь из еды?

– Уже оставил, – ответил матрос.

– Что?

– «Антанту» – десять банок, две пачки чая, немного сахара.

В Тобольск прибыли к вечеру. Скакали без передышки, постоянно меняя аллюр – с рыси на галоп и снова на рысь. Хуже всех досталось Гончарюку, сидевшему на лошади второй раз в жизни, и Новосильцевой, севшей в седло впервые. Но если матрос нашел в себе силы самостоятельно сойти с коня, то Новосильцеву, совершенно застывшую и окаменевшую, снимать с седла пришлось двум солдатам.

В гостиничный номер Гончарюк внес Новосильцеву на руках. Уложил на постель и долго растирал ей руки и ноги жесткими, словно просоленными в морской воде, ладонями. Она немного стала оживать и даже слегка всхлипывать от боли. Матрос улыбнулся, подмигнул и вытащил из кармана плоскую серебряную фляжку.

– Милости прошу, откройте ротик, товарищ Колобова!..

Она тоже улыбнулась сквозь слезы, вспомнив их первую встречу в ЧК на Гороховой.

– А если я не открою?

– Тогда… – печально вздохнул Гончарюк. – Тогда я… – он таинственно выдержал паузу. – Я ждать на этот раз не буду! Пожалеете!

И он решительно поднес фляжку к ее губам. Она сделала два глотка и откашлялась.

– Что это? Немного на водку похоже.

– Похоже?! – поразился Гончарюк. – Только, похоже? И всё?

Он понюхал фляжку. Сам сделал глоток, отдышался.

– Нет, вроде все в порядке.

– А что это?

– Чистый продукт! – сообщил он. – Чистейший! Как раз для таких случаев, как наш.

– Так что же?

Вместо ответа он протянул ей фляжку.

– Попробуйте еще.

Она сделала еще два глотка и чуть задохнулась.

– О, Господи… Медицинский спирт! А я сначала не почувствовала.

– Еще бы! Как вы могли почувствовать, если вы совсем ничего чувствовали! – успокоил ее матрос Гончарюк и завинтил крышку фляжки.

– А вы?

– Мне пока не нужно, – ответил матрос. – Я пока держусь лучше, чем на лошади. Кому рассказать – не поверят: комендор, старшина второй статьи боевого крейсера «Аврора» – и скачет на коняке! Хлюп-хлюп!

– А я? – от души засмеялась Новосильцева. – А я-то? Кто? Амазонка в большевистской куртке! Видел бы меня сейчас полковник Скоморохов!

– Какой полковник? – удивился Гончарюк.

– Ну… ну, этот… – «Господи! – ужаснулась Новосильцева. – Я же совершенно пьяна!» – Скомороха, который изображал… – она пьяненько покрутила пальцем у виска, – Александр Васильевич…

– Полковник Александр Васильевич? – насторожился Гончарюк.

– Ну-у-у… – она сделала вид, что опьянела окончательно, – ну не то чтобы полковник… а… ну… этот, смешной старичок, в парике таком… Он еще водку редькой закусывал. Редька воняла, а императрица Екатерина все равно редьку ему подавала в Зимнем дворце… А-а-а! Вот, вспомнила – Кутузов… Нет… Кто? – с пьяной требовательностью спросила она Гончарюка. – Отвечай же, Павел Митрофанович!.. А то напоил меня, а сам отвечать не хочет… Я комиссару пожалуюсь… Кто этот был, с редькой? Не числом, а уменьем!..

– Суворов, наверное? – с надеждой спросил Гончарюк.

– Вот! Именно он… Но ты – не Суворов, и тебе на пьяную женщину, хоть молодую и красивую, смотреть нечего! Иди к своему генералиссимусу!.. – потребовала она.

– К кому? – обескуражено спросил матрос.

– Ну, к этому… Который такой добренький ко всем, только с близкими людьми недобренький!.. Уходи!

Матрос был очень смущен. «Нельзя бабам пить! – подумал он. – А хорошим – тем более! Мозги сразу навыворот. И зачем я дал ей спирту? И так бы отогрелась, а теперь будет стыдиться, злиться на меня… Ну, всё!»

Ни слова не говоря, он кивнул и торопливо ушел. Новосильцева подбежала к двери, задвинула ригель, и дала себе волю. Слёзы текли в два ручья без перерыва минут десять. Но странно: она при этом не чувствовала ни обиды, ни горя, ни усталости. Наоборот, с каждой минутой, душа оттаивала, как тает около печки ледышка, и когда Новосильцева снова глянула в зеркальце, она увидела там довольно милое личико, с дерзко-пьяненьким прищуром глаз и вызывающей улыбкой.

– Вот теперь ты настоящая профессионалка с Лиговки²⁵! – сказала она особе, глядевшей из зеркальца. – А вообще-то, пора уходить со службы, – ее охватил запоздалый страх. – Хорошо, что Гончарюк меня слышал, а не Росляков. Этот эсер – еще та штучка. Вцепился бы, пока не выяснил, что за Суворов-Скоморохов объявился в русской истории… Второй раз Господь в таких случаях не выручает. Всё, со службой покончено! Скорей бы с этими разобраться, а там можно и ехать. Через Финляндию можно. Можно через Польшу. Скомороховская агентура наверняка там осталась – не разбежались же все по большевикам… Так: даю себе шестьдесят минут. Команда: глубокий отдых, полный отдых – сон!..»

Она прилегла, закрыла глаза и тут же провалилась в пропасть – уснула, даже не успев это осознать.

Ровно через час глаза открылись сами. Она оглядела номер, все вспомнила, оделась, ополоснула лицо ледяной водой из-под крана. Чувствовала себя Новосильцева превосходно.

Выйдя, в гостиничный коридор, огляделась. Видно, революция не совсем дошла сюда: ковры на полу – не разворованы, не изрезаны. Шторы, белые, свежие, явно шелковые. Тоже почему-то не приглянулись ни одному революционеру. А ведь хороший подарок любой женщине – мануфактуры в России тоже нет. А тут белый шелк. Недолго ему висеть нетронутым.

Новосильцева вдруг поймала себя на мысли, что она рассматривает шелк так, как будто примеряет его на себя. «Совсем с ума сошла! – упрекнула она себя. – Наверное, в самом деле, надо резко менять жизнь. Тем более что она, жизнь, сама хочет измениться, не дожидаясь моего решения…»

Сойдя на второй этаж и увидев одной из дверей двух часовых с винтовками, на которых холодно поблескивали русские трехгранные штыки, она поняла, что штаб Яковлева здесь.

Войдя в номер, увидела, что здесь все командиры. Они расположились в креслах кругом, а посредине на стуле сидел незнакомый солдат без шапки, в гимнастерке с расстегнутым воротом, взъерошенный и раскрасневшийся, видно, только что с мороза. Он о чем-то говорил – медленно и обстоятельно. Увидев Новосильцеву, замолчал и вопросительно посмотрел на Яковлева.

– Помощник комиссара по общим вопросам Глафира Васильевна Колобова. Она же – эксперт по криптологическим проблемам, – успокоил солдата Яковлев. – Я попрошу вас, Василий Алексеевич, повторить то, что вы уже нам рассказали. Очень важно, чтобы Глафира Васильевна услышала всё с самого начала.

Новосильцева кивнула солдату:

– Да, будьте добры! – а сама подумала недовольно: «Хоть бы заранее предупреждал, по каким вопросам я у него эксперт… Хотя все правильно – по тайным. И пусть каждый сам догадывается, какие у нас с ним тайны…»

– Всё с начала? – удивился красноармеец.

– По возможности, – ответила Новосильцева.

– С самого начала, – повторил Яковлев. – Товарищ Колобова – наш военспец. Для нее важна каждая деталь. Да ведь вы только начали. Глафира Васильевна, знакомьтесь: это товарищ Неволин, рабочий Верх-Исетского завода, большевик и мой старый друг. Он пулеметчик в отряде Заславского.

Неволин кивнул.

– А где сам Заславский? – спросила Новосильцева.

– На выходе из города – в сторону Омска.

– В казармах отдельного жандармского корпуса, – добавил Яковлев. – Прошу, Василий Алексеевич, продолжайте.

– Ну что ж, начнем сначала, – вздохнул красноармеец и заговорил, опять спокойно и обстоятельно. – Значит, вчера вечером приходит начальник штаба – Бусяцкий у нас такой, и заявляет: «С рассветом выступаем. В четыре утра быть на станции». Вашего бронепоезда еще не было. Вы приехали позже – в десять утра.

– В девять, – поправил матрос Гончарюк.

– Не важно, – сказал Неволин. – Значит, тут пассажирский стоит, пыхтит, на Омск собрался. Высадили из поезда пассажиров, прицепили теплушки для лошадей – пятьдесят голов погрузить надо…

– Пятьдесят? – удивилась Новосильцева. – Разве не сто? Сколько человек в отряде?

– Сто, – ответил Неволин. – Еще полсотни лошадей были приготовлены в Тюмени.

– Прошу вас, продолжайте. Постараюсь больше вас не перебивать, – сказала Новосильцева.

– Ну отчего же, барышня? Перебивайте, – добродушно разрешил Неволин. – А то потом забудете, что такое хотели спросить… И перед посадкой начальник штаба говорит: «Советская власть красного Урала поставила перед нами не сильно трудную, но очень важную задачу: доставить в Екатеринбург только одного человека. Живым или мертвым!» Натурально, люди спрашивают, зачем целую сотню отправлять ради одного? Он ответил, что если бы мог, то отправил бы и две сотни – такое важное задание. Ну, тут нам все стало ясно. Знаем мы, кто тут в Тобольске сидит такой важный… Хорошо, что со мной племянник был – сестра послала проводить. Вот как мы уехали, он дождался Пашу Зенцова и все рассказал.