О нравственной стихии в поэзии

Прилагая свой взгляд о происхождении и сущности поэзии к отдельным явлениям, г. Орест Миллер утверждает следующее.

Человеческая природа исказилась после грехопадения Адама, и чем дольше жило человечество, тем больше она искажалась. Сообразно с этим и поэзия все падала в нравственном отношении ниже и ниже, до времен христианства, которое, восстановивши падшую природу человека, возвысило и его поэзию, так что в поэзии Шекспира проявился уже полнейший идеал нравственного совершенства. Сообразно с этим г. Орест Миллер чрезвычайно восхваляет поэзшо индийскую, в которой «живо еще было не совсем затерявшееся наследие той первоначальной поры человечества, когда ему доступно было непосредственное откровение» (стр. 8), и в которой сохранялось «ясное воспоминание о лучшем состоянии, к какому был предназначен человек, – о состоянии неизменного блаженства, безбедственного наслаждения прочными благами; воспоминание о том падении, которое низвергло человека в сферу изменчивости и несчастий, – воспоминание, мешавшее наслаждаться уцелевшими, неудовлетворительными для человека благами уже и древнему индийцу, которому блага эти все-таки даны были в большем количестве и в лучшем качестве, нежели нынешнему больному и кратковечному человеку» (стр. 26). В индийской поэзии г. Орест Миллер находит «вековечные идеалы нравственности, которые всегда и везде будут возбуждать полное сочувствие». Приведши в пример одно место из «Наля»^{8}, где Дамаянти заклинанием убивает охотника, спасшего ее от смерти и воспламенившегося к ней страстью, г. Орест Миллер восклицает в движении детского восторга: «Какая чудная поэзия мысли! Отыщите что-нибудь подобное ей во всей греческой поэзии: там уже вы не найдете этого. Отчего? Оттого, что народ возрастом старше; что, живя в пору, более отдаленную от первоначального состояния, он уже более привык к разочаровывающим опытам; что от опыта померкла вера в возможность такой силы нравственности, которая в состоянии одним словом убить святотатца» (стр. 32). На этом основании г. Орест Миллер бичует и казнит греческую поэзию немилосердно. Ее изящная простота и достоинство не останавливают и не смягчают нашего строгого моралиста. Как учитель Чичикова «прикрикивал на своих учеников: «Способности и дарованья – это все вздор. Я смотрю только на поведенье… я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто аза в глаза не знает, да ведет себя похвально»«, – так точно г. Орест Миллер прикрикивает на всех героев Гомера, на полубогов и богов, на самого Зевса – за их непохвальное поведение. Он замечает, что греческая образованность носила в себе тучное семя внутренней порчи, и хотя не отрицает красоты и привлекательности, даже возвышенности греческой поэзии, но все это покрывает грозным приговором, что в Греции «самые священные природные чувства сердца охладели, исказились, оскудели» и только христианство «могло влить в них новый жар и озарить светом истинного убеждения» (стр. 90). Все это оттого, что у греков сильно развито было вольнодумство и «ум слишком резко предъявил свои права». В индийской поэзии, говорит г. Орест Миллер, господствует начало самоотвержения; в ней личность стирается в общем; вследствие этого г. Орест Миллер признает ее «поэзиею благородных инстинктов, еще ничем не подавленных, потому что человек еще юн». Напротив, в греческой поэзии он находит развитым «начало личной самостоятельности», и это противное г. Оресту Миллеру начало вызывает его на ожесточенную борьбу с безнравственностью греков, вытекающею из этого начала. «В Греции, – говорит он, – где человечество достигло уже поры мужества, видим мы большую степень развития ума; ум этот решается наложить власть свою на священные инстинкты сердца, и так как ум человека – ум падший, то он обдает их холодом… В Греции все стремления человека прилепились исключительно к земле, даже вся религия устремилась к тому, чтобы безусловным выполнением всякого веления богов оградить себя против превратности счастия, закрепить за собою земные блага, так неохотно и ревниво уступаемые человеку богами. Греки умели извлечь из земного нашего удела все, что только можно было извлечь из него приятного, умели сохранить разумную меру среди земных наслаждений, но и остановились на этой ступени. Светлый взгляд греков на жизнь был не более как самообольщение». Но что же нужно было для того, чтобы разрушить это самообольщение, чтобы превратить светлый взгляд в мрачный? По мнению г. Ореста Миллера, необходимо было для этого христианство. «Загадка жизни, этой борьбы сладкого и горького, – по словам г. Ореста Миллера, – была разгадана для человека христианством. Оно сказало ему, что жизнь сама по себе прекрасна, но не прекрасна потому, что человек пал; оно показало ему, что падение человека есть корень всех горечей и превратностей жизни». Ясно, что отсюда должен был развиться весьма печальный взгляд на мир, в противоположность греческому. Но, «чтобы стать выше всех этих бед, чтобы уметь быть счастливым, несмотря на всю их тяжесть, христианство дало человеку верное средство: оно благословило его на борьбу с грехом и в награду обещало мир душевный, неотъемлемый и среди всех треволнений мира земного. Оно указало человеку в высь, на его небесную родину, которой должна принадлежать лучшая сторона его бытия» (стр. 89–91). Применяя эти прекрасные мысли к поэзии, г. Орест Миллер находит, что у новых христианских пародов «поэзия вдруг совлеклась всего плотского и нечистого и, расправив свои крылья, унеслась далеко-далеко от земли на небо» (стр. 93). В этом и полагает он главное преимущество новой поэзии пред поэзией классическою.