Полевой сезон

© Михаил Борисович Лившиц, 2016

ISBN 978-5-4483-5459-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Кто-то сказал: «Каждый человек может написать хотя бы один рассказ». Или – нет, не так: «Каждый человек может рассказать хотя бы одну такую историю из своей жизни, которая была бы интересна всем». Я думаю, книга, собранная из таких рассказов-историй, стала бы одной из самых интересных, самых талантливых, самых поучительных книг в мире.

Мы много лет были знакомы, дружили семьями, но никогда не исповедовались один перед другим, не посвящали один другого в свои душевные тайны. Не знаю, мечталось ли ему, Михаилу Лившицу, когда-нибудь взяться за перо. Пожалуй, нет. Иные были у него желания, иной характер, склад мыслей. В юности его увлекала физика, хотелось поступить на физмат в университет, и медаль, полученная в школе, к тому располагала… Но в 1950 году на физмате требовались не только соответствующие знания, но и соответствующий «пятый пункт». И он поступил в Горно-металлургический институт в Алма-Ате, стал геологом.

Гитарные переборы, маршруты, проложенные по бездорожью, звезды размером с яблоко, повисшие над ночной степью, последняя банка консервов, при свете костра вспоротая ножом… Все это было, конечно. Однако, представляется мне, геология для него существовала прежде всего как дело, которое требует и физического напряжения, и кропотливейшего труда, и – главное – работы мысли. Поскольку был он не просто геологом, а геологом-прогнозистом.

Как-то раз по ходу работы над романом «Ночь предопределений», в котором герой мимоходом соприкасается с геологами, я зашел к Михаилу Лившицу – проверить одну-две детали. Завязался разговор. Скорее это был даже не разговор, а монолог, произнесенный довольно монотонным голосом, тихим, ровным, невыразительным. Но глаза его, темные с глубинным, отраженным в стеклах очков блеском, так внимательно смотрели на меня, так настороженно наблюдали за моим лицом, что я, вначале не без усилия старавшийся уследить за негромкими глуховатыми звуками голоса Лившица, вскоре уже с жадностью ловил суть, заключенную в их оболочке.

А суть была в том, что на бурение одной скважины требуется иной раз до миллиона или полутора миллионов рублей, в зависимости от глубины бурения и характера грунта. И это еще не предел: в Америке, умеющей считать деньги, бурение скважины на Аляске, бывало, обходилось в три-четыре миллиона долларов. Но так как для разведки месторождения бурится и десять, и двадцать, и более скважин, причем нередко – впустую (поскольку не всегда предположения оправдываются), можно представить, в какую копеечку обходятся затраты на разведку!.. И потому так важно с достаточной точностью прогнозировать местонахождение полезных ископаемых. Поскольку же находятся они на глубине и сотен метров, и двух, и пяти километров, заполненных твердыми, слежавшимися за миллионы лет породами, прогнозирование – это всегда и учет известных уже данных, и как бы гадание по руке, и основанное на интуиции искусство…

Да, дело заключалось отнюдь не в гитарных переборах и ночевках у костра… То есть – да, да, все так, но и стертые на первых порах ноги, и тяжеленные, набитые образцами пород рюкзаки, и бескрайние степи, и горячий воздух пустынь, и скалистые горы – все, чем богат наш исхоженный из конца в конец Михаилом Лившицем и его сотоварищами Казахстан, – все это было в его жизни, но кроме того – маленький самолетик, на котором по строго намеченной системе облетал он участок за участком, сверяя рельеф и карту, прибавляя на ней к известному неизвестное, меняя, исправляя… Самолетик, повисший между небом и землей, посадка, заправка, снова небо, переплетение серых, зеленых, коричневых полос, нитки арыков, зеркальные осколки озер…

Унылая работа для регистратора, поиск, загадки, сокровенные, таимые землей тайны – для проницательного ума…

А после многих лет работы геологом-разведчиком и практиком-съемщиком, после защиты кандидатской – Казахский институт минерального сырья, иные масштабы, но в сущности – продолжение всего того же: разгадывание, угадывание, поиск, прогнозирование: где, на какой глубине, в каком количестве хранят земные недра уголь, нефть, металлы, минеральные удобрения и где, в каких масштабах перспективнее начать разведку… Пожалуй, в этом-то и заключалась для Михаила Лившица привлекательность геологии – как науки, профессии, главного труда протяженностью в три десятка лет.

Казалось, в тот вечер, сидя на балконе дома, расположенного на самой окраине Алма-Аты, перед весенним распаханным полем, где сизая туманная дымка мешалась с густеющими сумерками, я впервые понял, почувствовал этого человека. И мне сделалось как-то неловко, стыдно, когда вспомнилось, как литераторы, филологи, друзья и знакомые Лившица и его жены, филолога и литературоведа, с апломбом рассуждали о стихах и журнальных новинках, как азартно и сурово выносили свои приговоры, касающиеся литературных сфер, и довольно снисходительно поглядывали на молчаливого хозяина, а он внимательно, чутко ловил каждое слово, но редко вставлял свое… Помню, тогда, на балконе, вслушиваясь в его рассказ, подробный и точный, лишенный красок и эмоций, я подумал, что именно он, обычно скромно молчащий в нашей компании, жил полной, естественной, подлинной жизнью, а не ее, по сути, блеклым отражением…

Однако уже начинался последний, долгий период болезни, которая в конце концов и увела его «в ту страну, откуда нет возврата»… Гасли силы. Мучительней становились боли. Труднее становилось держать привычный темп в работе, не отставая от других, не делая себе послаблений – он этого не допускал… И вот случилось так, что мир, в котором плавали в поднебесье орлы, гремели горные потоки, белели грибы под сырыми, замшелыми пнями, где над разбитыми дорогами курилась рыжая пыль и хлестали по веселой листве деревьев проливные дожди, – мир этот сжался до квартиры, бескрайние дали – до экрана телевизора. Знакомые, избегая разговоров о болезнях и медицине, обходили его дом стороной, да и сам он, Миша Лившиц, не был охоч до таких разговоров.

И вот тогда-то его жена, доктор филологии Лилия Леонидовна Бельская, или, проще, Лиля Бельская, как принято было называть ее в своем кругу, сказала мне:

– Ему необходимо чем-то заняться. Мы думали-думали… И вот… Он начал писать. Он ведь хороший рассказчик, очень хороший: пускай попробует… Правда, он никогда за это не брался, но вдруг получится? Как вы думаете?

– Да, да, конечно, – сказал я, что же мне оставалось ответить? – Каждый человек может… – и процитировал бог весть кому принадлежащее изречение, которое уже приведено выше.

Прошло некоторое время – Лилия Леонидовна вручила мне первые написанные мужем рассказы. Я начал читать их со скорбным чувством: сколько раз мне приходилось убеждаться, что графоманами становятся не только тщеславные бездари, жаждущие известности, лавровых венков и больших гонораров, нет – среди них немало людей и застенчивых, и бескорыстных, и трудолюбивых, и достаточно повидавших, и досыта настрадавшихся в жизни. Виноваты ли они в том, что природа обделила их одним-единственным: писательским талантом?.. С такой вот боязнью и начал я читать рассказы Михаила Лившица, уже значительное время не выходившего из дома, по квартире же передвигавшегося с помощью палочки…

И вдруг…

Талант – всегда чудо, тайна, непостижимость. Талант – это не одно лишь умение из множества слов отобрать наинеобходимейшие, наивыразительнейшие и возвести из них искусное строение. Это еще и своего рода сверхчуткость, сверхслух, способность уловить то, что находится как бы за порогом обычной чувствительности. В годы, когда рос, работал, жил Михаил Лившиц, происходило противоестественное привыкание нашего общества к жестокости, крови, смерти; жалость и сострадание считались достойными осуждения, а порой и сурового наказания; мир однажды и навсегда был разделен на «своих» и «чужих», при этом вчера еще «свои» сегодня попадали в «чужие», которых следовало ненавидеть и при первой возможности – уничтожить… Слово «милосердие» обозначалось в толковых словарях как архаизм. Но и теперь, восстанавливая многие из позабытых, изъятых понятий, мы куда дольше будем восстанавливать в наших сердцах простые, неизуродованные человеческие чувства.

…И вдруг я читаю – это был один из первых рассказов Лившица – о том, как в степи, на привале, геологи увидели гадюку: «…раздался громкий крик Нины: „Змея!“. Она резко вскочила и отбежала в сторону. Меня будто пружина подбросила – я мгновенно оказался на ногах и посмотрел туда, куда указывала Нина. В первую секунду я просто остолбенел: прямо к нашему столу прыжками двигалась крупная змея, далеко выбрасывая голову и грозно шипя. Никогда в своей полевой практике не видел, чтобы змея нападала…» Герой рассказа убивает гадюку, размозжив молотком ее голову, рассекает тело – и внезапно в порванной коже видит «шевелящихся, в палец величиной, змеенышей. Они как будто были завернуты в целлофан». И вот проходит много лет, проходит целая жизнь, но «до сих пор я спрашиваю себя: почему змея бросилась на нас, ведь мы ее ничем не побеспокоили… И все-таки не перестает мучить мысль: был ли у меня в эти несколько шоковых секунд другой выход – кроме убийства?..»

Я прочитал этот потрясший меня рассказ года три назад, но перед моими глазами все шевелятся в утробе убитой матери «будто завернутые в целлофан» змееныши, виновные разве лишь в том, что родились – должны были родиться – змеенышами, а не, скажем, орлами или божьими коровками… О чем он, этот рассказ? О том, что злоба ведет к собственной погибели? О мужестве и находчивости? Или о том, что и враги наши достойны жалости и сострадания, так говорит нам сердце, хотя разуму трудно бывает с этим согласиться и еще труднее жалость эту реально выразить?.. О чем он? Обо всем сразу.

…Каждый человек может рассказать хотя бы одну такую историю из своей жизни, которая была бы интересна всем. И будь в этой книге одна лишь история, все равно ее нужно было бы издать. Но читатель увидит, что помимо великолепного рассказа «Степная гадюка» здесь немало других, написанных сочным, выразительным языком, рассказов, богатых подробностями той жизни, которой жил автор, – умных, добрых и грустных.

Что же до меня, то в книге этой, изданной женою и детьми давнего моего приятеля, мне слышится в каждом слове его негромкий, ровный, лишенный богатых модуляций голос – таким голосом рассказывают о прожитом, о виденном и пережитом, не рассчитывая привлечь чье-то внимание, – рассказывают о себе для себя…

Ю. Герт

От автора

Оглядываясь на пройденный путь, я вспоминаю, какой представлял себе свою будущую профессию, поступая в 1950 году в Казахский горно-металлургический институт. Я рисовал ее романтическими красками: геология – значит жить душа в душу с природой, разгадывать ее тайны, искать в недрах земли полезные руды и добывать их на благо народа. Геология – это сплошной ковер цветов в весенней степи, холодные родниковые воды в горах, тихие и долгие равнинные закаты с «засыпающими» дневными ветрами, отдых после трудных маршрутов под тенью домиков и палаток, «исключительная» по вкусу каша с консервированным мясом, которую в городе не едят. А для вечернего времяпрепровождения – радио, гитара или аккордеон, скудный книжный багаж, привезенный с собой, и раз в месяц выезд на пару дней с ночевкой к пресному озеру – охотиться на диких уток и ловить рыбу.

Все это исполнится, но будет и другое, о чем я тогда не подозревал, – оборотная сторона этой романтической «медали»: бездорожье и старые, изношенные машины без запчастей, некалорийная, однообразная пища и солоноватая вода, вкус которой ощущается даже в чае; палящее солнце и грозовой ливень во время маршрута, когда негде укрыться; тяжелые рюкзаки, набитые образцами и пробами; не выдерживающие до конца сезона кирзовые сапоги, отскакивающие крепежные крючья у раскладушек, надоедающий спальный мешок, вата в котором уже через месяц скатывается комками… Да разве перечислить все, что омрачает полевую жизнь геологов?

Сейчас мне все чаще вспоминаются разные случаи из прошлого, как смешные, так и печальные; более трезво оцениваются собственные поступки и действия товарищей; занимают меня и мои отношения с «братьями нашими меньшими», которых приходилось встречать в экспедициях. Многие из этих историй были рассказаны мною родным и друзьям, побудившим меня взяться за перо, тем более что после тридцати лет геологической деятельности я «обезножел» и оказался прикованным к креслу и заточенным в четырех стенах.

Если читателя заинтересуют эти невыдуманные были о работе и быте геологов в поисково-съемочных партиях, о поведении людей и животных в экстремальных ситуациях, то цель моей книжки будет достигнута, а романтика дальних дорог, освобожденная от «розового флера» иллюзий, не утратит своей привлекательности и притягательности.

Пятерка за находчивость

Георгин Цараевич Медоев, небольшого роста полный мужчина, осетин по национальности, обладал хорошим чувством юмора и недюжинными познаниями в геологической науке. Прошло почти сорок лет с тех пор, как я, «зеленый» студент, слушал этого замечательного лектора, популярно и красноречиво рассказывающего нам об основных задачах геологии и объяснявшего «мудреные» для нас в ту пору термины науки о Земле. Строгие и пронзительные черные глаза профессора, читавшего курс общей геологии, внимательно оглядывали собравшуюся разношерстную аудиторию: приходили послушать его и студенты старших курсов, и ассистенты, и выпускники университета, где геологические дисциплины преподавались не столь глубоко и доходчиво. Непринужденно и неторопливо лилась речь лектора, прерываемая лишь постукиванием мела по доске, на которой возникали причудливые «катакомбы» из горстов и грабенов¹, смещались и передвигались по гигантским разломам куски континентов, происходили всякие стихийные бедствия в истории Земли. Иногда Медоев говорил, медленно прохаживаясь по проходу между столами и заглядывая в тетради слушателей. В аудитории стояла мертвая тишина, и малейший шепоток был слышен по всему залу. Если какие-то комментарии или не относящиеся к лекции фразы достигали слуха Георгия Цараевича, он подходил к виновнику и произносил одну постоянную, но безотказно действующую реплику: «Сиди крепче, молчи шибче!» Не знаю, почему, но эта «формула» казалась самым страшным выговором.

В Георгии Цараевиче нам нравилось все, особенно его манера говорить – четкая, лаконичная, его умение шутить – уместно, безобидно. Как-то весной шел проливной дождь, и студенты, сгрудившись под козырьком крыльца, наблюдали, как целая река, обтекая крыльцо, залила институтский двор и неслась стремглав к переполненному арыку, создавая многочисленные водовороты. По улице тоже текла река, образуя воронки и огибая любые препятствия: бордюры, киоски, ящики, тумбы и деревья, вытянувшиеся в ряд по обеим сторонам проспекта Ленина, где в пятидесятые годы стоял учебный корпус Казахского горно-металлургического института, впоследствии сгоревший. А дождевой поток нес с собой самые различные предметы – пачки от папирос, спичечные коробки, картонки, обломки штукатурки и асфальта, мелкие палки и тряпки, шлак и другой накопившийся за зиму мусор. Я только дважды в жизни видел такие ливни, когда по улицам шли до нитки промокшие люди, держа в руках обувь, безнадежно опустив головы и вглядываясь в воду, чтобы не попасть в яму или открытый канализационный колодец. Почему-то представлялось, что библейский всемирный потоп выглядел примерно так же.

Именно в такой дождь, закончив свои дела в институте, вышел на крыльцо и Медоев. Столпившиеся у входа студенты потеснились, чтобы дать ему место. Постояв и посмотрев на потоп, он перевел взгляд на молодежь. Выбрав из толпы наиболее мокрого парнишку, который, видно, только что добежал до спасительного укрытия, Георгий Цараевич показал рукой на дождь и спросил:

– Что это?

Стало тихо, только ливень шумел. Парень бойко ответил:

– Дождь, Георгий Цараевич!

– Вот и видно, что ты плохо учил общую геологию, – сделал вывод профессор. – Это атмосферные осадки. И закрой рот, а то воробей залетит.

Все засмеялись этой грубоватой шутке.

Особенно много анекдотов рассказывалось «старыми» студентами об экзамене по обшей геологии, которые не столько веселили нас, первокурсников, сколько пугали. Подошла первая сессия, и страшный день наступил. На дверях аудитории, где должен был состояться экзамен, какой-то шутник повесил листок с надписью: «Институт не океан: барахтайся – выплывешь». Прочитав этот лозунг, Медоев обратился к толпившимся у дверей студентам:

– Кто автор?

Ответом ему было молчание.

– Жаль, что трусите. Автору я бы прибавил балл, – на полном серьезе произнес Георгий Цараевич.

Его имя и отчество, особенно отчество, заучивались наизусть, так как на студента, назвавшего Медоева «Георгием Сараевичем», обрушивалось ехидное и грозное: «Сам ты забор!» «Забором» быть никому не хотелось, и отчество профессора запоминали крепко и навсегда.

Экзамен начался необычно.

– Собери зачетки у девушек, я им без экзамена поставлю «уд», – сказал старосте Георгий Цараевич. – Зайдите пять человек.

Девушек в группе было четыре, но одна из них, Неля Бородавко, не сдала свою зачетку: она решила экзаменоваться по-настоящему, так как три предыдущих экзамена сдала на «отлично» и ее не пугал суровый вид экзаменатора. Неля пошла в первой «пятерке». С этой же группой вошел и я. Открыв дверь, мы увидели стол, на котором были разложены десятка три билетов и лежала стопка чистых тетрадных листов. Медоев молча показал рукою на билеты, и Неля, первая шагнув к столу, взяла билет. Записав его номер, экзаменатор подал ей тетрадный лист для ответа и указал, куда сесть. Эта же процедура повторилась с каждым из нас. Зашел староста с тремя зачетками, профессор проставил в них отметки и вернул обратно.

Георгий Цараевич не торопил нас с ответами, но время от времени поглядывал на часы. Наконец один из студентов встал, подошел к экзаменаторскому столу и подал листок, на котором были несколько схематичных рисунков и небольшой текст. Посмотрев их, Медоев поморщился, толстым синим карандашом перечеркнул лист, заострив линию стрелкой, повернул ее в направлении двери и строго взглянул на студента. Все было понятно. «Неудачник» вышел, а в ведомости против его фамилии была поставлена точка. Больше никто не заходил. Теперь поднялась Неля. Сев напротив Георгия Цараевича, она молча протянула ему билет с ответом. Внимательно прочитав текст, он положил вторую руку на стол, и девушка сообразила, что надо подать зачетку. Полистав ее, профессор хмыкнул и взял другой билет, прочел его, положил и взял еще один. Очевидно, вопросы в последнем его устраивали, и он подал его Неле, и та с новым билетом и чистым листком отправилась на прежнее место для подготовки.

За это время я успел основательно подготовиться и направился к столу. Мой листок был весь исписан и иллюстрирован рисунками. Георгий Цараевич прочел ответы и над рисунком поставил знак вопроса. Порывшись в билетах, он вытащил один из них, отчеркнул ногтем первый вопрос, но не отправил меня готовиться, а показал пальцем на чистый лист. Я принялся рисовать «рвущий интрузивный контакт»² и, закончив рисунок, хотел написать объяснение. Но лист был у меня отнят, а рука экзаменатора хлопнула по столу – я подал зачетку. Не заглядывая в нее, а прочтя только фамилию, Медоев потянулся к ведомости и поставил (я глазам своим не поверил!) «отлично». У меня бессознательно вырвалось «спасибо», за что получил сердитый взгляд и движение руки в сторону двери. Георгий Цараевич вышел вслед за мной и поднял два пальца, приглашая в аудиторию следующих экзаменующихся.

Когда дверь закрылась, я рассказал товарищам, как проходил экзамен, какие мне достались вопросы и как был задан дополнительный. Я ждал Нелю, она вышла не очень довольная и показала четыре пальца.

– Как было дело? – поинтересовался я.

– Я ответила на второй билет, но на одном рисунке был поставлен жирный вопрос. И тогда он каллиграфически вывел в зачетке «хорошо».

Всего в группе оказалось три пятерки и две четверки, несколько троек, а больше половины получили «стрелку». О двух пятерках следует рассказать особо. Один студент – Жумабай – хорошо рисовал и, не написав ни единого слова объяснений, подал экзаменатору только рисунки. Тот долго и тщательно их рассматривал, потом подал второй билет.

– Я снова сделал одни рисунки и был уверен в очередной тройке. Вдруг вижу, не говоря ни слова, Цараевич поставил в зачетке «отл», хотя за три предыдущих экзамена у меня в сумме набиралось лишь десять баллов!

– Самостоятельный мужик, – сказал староста, получивший «международную» оценку, то есть тройку.

Но особенно нас удивил своей пятеркой Саша Золотов. Это был веселый, остроумный парень, про таких говорят: «За словом в карман не полезет». Вот его рассказ:

– Ну, взял я билет, сел, думал, вспоминал, но почти ничего не вспомнил. Что-то написал, кое-как нарисовал схему – и все только по первому вопросу. Два остальных совсем поставили меня в тупик. Остался я один в аудитории. Цараевич подошел ко мне и отобрал листок. Через весь лист начертил здоровенную стрелу и направил ее в сторону двери. Недолго думая, я повернул стрелу на него. Смотрю, глаза у него стали круглые, лицо покраснело, сопит и глядит на меня. Сейчас, думаю, как треснет кулаком, так и дух из меня вон. Однако он сдержался и снова повернул стрелку на дверь, а я опять на него. И тут раздалось какое-то шипение: «Ш-ш-што?» Я с наивным видом ответил: «Когда прийти во второй раз?» и Цараевич стал хохотать, трясясь всем телом, вытирая рукавом слезы и держась за свой толстый «курсак». Отсмеявшись, он положил руку на стол – пришлось дать ему зачетку. Гляжу, ставит к моим тройкам «отлично». Подал мне зачетку и пожал руку. Я настолько был уверен в двойке, что просто остолбенел и до сих пор не могу прийти в себя, – признался Саша.

– Вот дает! – удивился староста.

– Чудит старик, – мрачно изрек один из выгнанных.

Но однажды, уже будучи дипломниками, мы пошутили и над Медоевым. Он вошел в дипломную комнату, сел верхом на стул, опершись о спинку руками, и принялся рассматривать склонившихся над столами своих питомцев. Помолчав, угрюмо молвил:

– Вот кончите институт и на улице меня узнавать не будете…

И тут Вовка Бочкарев «нашелся»:

– Только в одном случае. (Стул с седоком медленно повернулся в его сторону.) Я вас узнаю из тысячи. Но могу ошибиться, если увижу вас бегущим стометровку.

В аудитории грянул такой гомерический хохот, что профессор заткнул уши.

– Шалуны! В ваши годы я тоже бегал. Посмотрим, какие животы будут у вас к пятидесяти годам.

…Прошло почти сорок лет, а у меня перед глазами нарочито серьезное лицо и смеющийся взгляд Георгия Цараевича. Так и представляю себе, как он кладет мне на стриженую макушку руку и «рычит»: «Всепоглощающий ум», а я боязливо, стыдясь своей неразумности, втягиваю голову в плечи.