Титус Гроан

thick and hairy, I'm a fairy

Ничего не следует выбрасывать из головы, не повертев предварительно так и этак и не убедившись в совершенной бесполезности выбрасываемого.

Вы ничего не достигнете в жизни, если не научитесь слушать.

Поверьте мне, Фуксия, дорогая, единственные леди на свете суть те, кто никогда не задумывается, леди они или не леди.

Все мы – узники словаря. Мы выбираем то, на что обрекает нас эта гигантская тюрьма с бумажными стенами – маленькие, черненькие, отпечатанные слова, между тем как на самом-то деле нас влечет к свежести звуков, нами произносимых, к новым привольным звучаниям, способным по-новому воздействовать на тех, кто их слышит.

Лицо человека - это его история.

То была любовь, равная по мощи любви мужчины к женщине и проникающая столь же глубоко. Любовь мужчины или женщины к принадлежащему им миру. К миру их очага, в котором честно сгорают их жизни, сгорают привольным огнем.

Любовь ныряльщика к принадлежащему ему миру волнующегося света. К миру жемчугов, и нитей травы, и воздуха жизни в его груди. Рожденный для того, чтобы нырять в глубину, он составляет единое целое с каждым роем лимонно-зеленых рыб, с каждой цветастой губкой. И замирая на феерическом дне океана, ухватившись за вросший в песок остов кита, он становится совершенным и бесконечным. Пульс, сила, вселенная колышутся в его теле. Он пребывает в любви.

Любовь художника, стоящего в одиночестве, вглядываясь, вглядываясь в творимую им гигантскую, красочную поверхность. С холстов, что, прислонившись к стене, стоят вместе с ним в этой комнате, в него вглядываются набросанные на пробу, остановившиеся в росте фигуры, движущиеся от пола до потолка в еще небывалом ритме. Перекрученные тюбики, свежая краска, выдавленная и размазанная по сухой, покрывшей его палитру. Пыль под мольбертом. Краска, присохшая к ручкам кистей. Белый, безмолвный свет северного неба. Окно, изумленно глазеющее на него, пока он вдыхает свой мир. Свой мир: запах скипидара, в аренду взятая комната. Он придвигается к своему полурожденному детищу. Он пребывает в любви.

Жирная земля, пересыпающаяся, крошась, в пальцах пахаря. И как искатель жемчуга бормочет: “Я дома”, смутно продвигаясь в странном, водянистом свете; как художник шепчет: “Я дома” на своем одиноком плоту, сбитом из досок пола; как медлительный землепашец на ниве...

Я положительно наслаждаюсь кедрами, но кедры, положительно ли они наслаждаются мною?

Леди не участвуют в «сценах». Они их просто не замечают.

– Ненавижу! Все ненавижу! Все-все,

до последней мелочи! Ненавижу весь свет, – громко сказала Фуксия и

приподнялась, опираясь на локти, обратив лицо к небу.

– Одна буду жить. Всегда одна. В доме или на дереве.

Выплюнув изжеванную травинку, она сорвала другую, посвежей.

– Если я буду одна, кто-нибудь ко мне да придет. Кто-нибудь из другого мира – из нового, не из этого, –

кто-нибудь непохожий, и он полюбит меня, потому что я одна, потому что я

не такая, как все другие скоты, заселившие этот мир, придет и будет счастлив со

мной, потому что я – гордая.

Снова хлынули слезы...

– И он будет высокий, выше, чем Флэй, и сильный, как лев, и с золотистыми, как у льва, волосами, только

кудрявыми; и у него будут большие, сильные ноги, потому что у меня тоже

большие, но рядом с его они не покажутся такими уж большими; и еще он будет

умнее, чем Доктор, и будет носить длинный черный плащ, и от этого мои платья

станут казаться еще более яркими, и он мне скажет: «Леди Фуксия», а я отвечу:

«Кто это?».