Германт

– Тогда зачем же вы, Базен, ездили каждую неделю обедать в Шантильи? Герцог Омальский ведь тоже был внуком члена революционного трибунала, с той только разницей, что Карно был порядочный человек, а Филипп Эгалите^[214] – ужасный мерзавец.

– Простите, что я вас перебью, – сказал Сван, – я вам послал фотографию. Не понимаю, почему вам ее не доставили.

– Меня это мало удивляет, – сказала герцогиня. – Слуги мои докладывают мне лишь то, что считают нужным. По-видимому, они не любят орден Святого Иоанна.

Она позвонила.

– Вы знаете, Ориана, если я ездил обедать в Шантильи, то без энтузиазма.

– Без энтузиазма, но с ночной рубашкой, на случай если бы принц предложил вам остаться переночевать, что, впрочем, он делал редко, так как был страшным невежей подобно всем Орлеанам. Вы знаете, с кем мы обедаем у г-жи де Сент-Эверт? – спросила герцогиня мужа.

– Кроме лиц, вам известных, там будет приглашенный в последнюю минуту брат короля Феодосия.

При этом известии черты лица герцогини изобразили удовольствие, слова же ее выразили скуку:

– Ах, боже мой, снова принцы!

– Ну, этот мил и умен, – заметил Сван.

– Ну, не вполне, – отвечала герцогиня с таким видом, точно подыскивала слова, чтобы придать больше новизны своей мысли. – Заметили вы, что самые милые среди принцев не совсем все же милые? Ну да, уверяю вас! Им непременно надо иметь мнение обо всем. А так как у них нет никаких мнений, то первую половину своей жизни они проводят, выспрашивая у нас наши мнения, а вторую – угощая нас ими. Им обязательно надо сказать, что вот это было исполнено хорошо, а вот это – не так хорошо. Между ними нет никакой разницы. Например, этот Феодосий-младший (не помню его имени) однажды спросил меня, как называется такой-то оркестровый мотив. Я ему ответила, – проговорила герцогиня, блестя глазами и раскрывая свои красивые красные губы, чтобы звонко расхохотаться: – «Это называется оркестровым мотивом». Представьте себе, он остался недоволен. Ах, голубчик Шарль, – продолжала она, – какая это иногда бывает скука – званый обед! Бывают вечера, когда я предпочла бы умереть! Правда, умереть, может быть, тоже скучно, потому что не знаешь, что это такое.

Вошел лакей. Это был молодой жених, не ладивший с консьержем до такой степени, что герцогиня по доброте своей сама восстановила между ними видимость мира.

– Надо ли мне будет пойти к господину маркизу д’Осмону узнать о его здоровье? – спросил он.

– Ни в коем случае! Ни шагу не делайте до завтрашнего утра! Я даже не хочу, чтобы вы оставались дома сегодня вечером. Ведь тогда стоит только лакею маркиза, вашему знакомому, прийти сюда и принести известие о здоровье своего барина, и вы отправитесь нас искать. Ступайте же, идите, куда вам угодно, кутните, можете не ночевать дома, я не желаю вас видеть здесь до завтрашнего утра.

Бурная радость залила лицо лакея. Наконец-то он проведет несколько часов со своей невестой, которую ему почти не удавалось больше увидеть с тех пор, как после нового столкновения с консьержем герцогиня ласково разъяснила, что лучше ему вовсе не выходить из дому во избежание дальнейших столкновений. Он плавал в блаженстве при мысли, что наконец-то в его распоряжении свободный вечер; герцогиня это заметила и поняла. У нее даже сердце сжалось и мурашки побежали по телу при виде этого счастья, которым бедняга собирался упиваться без ее ведома, украдкой от нее; раздражение и зависть овладели ею.

– Нет, Базен, пусть он остается здесь, пусть шагу никуда не делает, напротив.

– Но ведь это нелепо, Ориана: все ваши люди сидят дома, кроме того, в двенадцать часов придут еще горничная и костюмер одевать нас к балу. Он решительно ни для чего не нужен, и так как он один у нас в приятельских отношениях с лакеем Мама́, то я предпочитаю выпроводить его вон.

– Послушайте, Базен, оставьте его: как раз сегодня вечером мне нужно будет передать с ним одну вещь, не знаю точно в котором часу. Смотрите же, ни на минуту не отлучайтесь, – приказала она опечаленному лакею.

Если в доме все время шли ссоры и если прислуга герцогини держалась у нее недолго, то лицо, являвшееся виновником этой непрестанной войны, оставалось несменяемым, но то не был консьерж, хотя герцогиня и доверяла ему тяжелые орудия для грубой работы, для более утомительных истязаний, для перебранок, кончающихся потасовками; впрочем, он исполнял свою роль, не подозревая, что она ему поручена. Как и все слуги, он восхищался добротой герцогини. Получив расчет, недальновидные лакеи часто заходили к Франсуазе, говоря, что дом герцога был бы лучшим местом в Париже, если бы не швейцарская. Герцогиня играла на швейцарской, как играли долгое время на клерикализме, на масонстве, на еврейской опасности и так далее.

Вошел лакей.

– Почему мне не доставили пакет, присланный господином Сваном? А кстати (вы знаете, Шарль, что Мама́ очень болен?), вернулся ли Жюль, которого посылали узнать о здоровье господина маркиза д’Осмона?

– Только что пришел, господин герцог. С минуты на минуту ждут кончины господина маркиза.

– Ах, он жив! – воскликнул герцог со вздохом облегчения. – Ждут, ждут! Экой вы плут! Пока человек жив, надежда не потеряна, – радостно проговорил он, обращаясь к нам. – Мне его расписывали уже покойником, зарытым в землю. Через неделю он будет молодцом хоть куда.

– Доктора сказали, что он не протянет дольше сегодняшнего вечера. Один из них хотел вернуться ночью. Так их шеф сказал, что незачем: господин маркиз будет уже покойником; если он еще жив, так только благодаря промываниям камфорным маслом.

– Замолчите, идиот! – крикнул герцог, вне себя от гнева. – Кто вас об этом спрашивает? Вы ничего не поняли из того, что вам было сказано.

– Не мне было сказано, а Жюлю.

– Замолчите вы или нет? – заревел герцог. – Какое счастье, он жив! – продолжал он, обращаясь к Свану. – Мало-помалу силы его восстановятся. Он остался жив после такого кризиса! Это уже добрый знак. Нельзя всего требовать сразу. А маленькое промывание камфорным маслом даже приятно.

Герцог все более воодушевлялся:

– Он жив, чего же еще желать? – говорил он, потирая руки. – После того что он перенес, это уже очень хорошо. Позавидуешь даже такому темпераменту. Ах, эти больные! Они окружены такими заботами, которые и не снятся здоровым. Сегодня утром мой молодчина повар приготовил мне жиго, на славу приготовил, нет спору, но именно поэтому я его столько съел, что до сих пор чувствую тяжесть в желудке. Тем не менее никто не приходит справляться о моем здоровье, как справляются о здоровье моего дорогого Аманьена. Слишком даже усердно справляются. Это его утомляет. Надо дать ему передохнуть. Его убивают, беднягу, посылая к нему каждую минуту.

– Постойте, – обратилась герцогиня к уходившему лакею, – я просила принести мне запакованную фотографию, которую прислал господин Сван.

– Госпожа герцогиня, пакет этот так велик, что не знаю даже, войдет ли он в дверь. Мы его оставили в вестибюле. Угодно госпоже герцогине, чтобы я его принес?

– Нет-нет, мне надо было об этом сказать. Если это такая махина, то я сама спущусь посмотрю.

– Я забыл также доложить госпоже герцогине, что госпожа графиня Моле оставила сегодня утром карточку для госпожи герцогини.

– Как утром? – недовольно сказала герцогиня, находя, что такой молодой женщине не пристало оставлять карточку утром. «Около десяти часов, госпожа герцогиня».

– Покажите мне эти карточки.

– Во всяком случае, Ориана, если вы говорите, что Мари возымела странную мысль выйти замуж за Жильбера, – проговорил герцог, возвращаясь к прежней теме, – то это у вас странная манера писать историю. Если кто сглупил в этом браке, так, конечно, Жильбер, женившись на такой близкой родственнице бельгийского короля, узурпировавшего титул герцога Брабантского, который принадлежит нам. Словом, мы той же крови, что и Гессены, но только старшей ветви. Всегда глупо говорить о себе, – продолжал он, обращаясь ко мне, – но, когда мы бываем не только в Дармштадте, но даже в Касселе и во всем курфюршестве Гессенском, все ландграфы всегда любезно уступают нам дорогу и первое место, так как мы старшая ветвь.

– Нет, Базен, вы мне не рассказывайте, что эта особа, которая была шефом всех полков у себя на родине, которую сватали за шведского короля…

– Ах, Ориана, это слишком сильно: можно подумать, вам неизвестно, что дедушка шведского короля пахал землю в По, когда мы уже девятьсот лет занимали почетное положение во всей Европе.

– Что не мешает тому, что если бы на улице крикнули: «Глядите, шведский король!» – все побежали бы посмотреть на него до самой площади Согласия, а если бы сказали: «Вот герцог Германтский», – никто даже не знал бы, что это за человек.

– Вот так довод!

– Кроме того, я не могу понять, какие у вас права притязать на титул герцога Брабантского теперь, когда он перешел к бельгийскому королевскому роду.

Возвратился лакей с карточкой графини Моле или, вернее, с тем, что она оставила в качестве карточки. Сославшись на то, что карточек при ней нет, она достала из кармана полученное ею письмо, вынула его из конверта с надписью «Графиня Моле» и загнула на конверте угол. Так как конверт был довольно велик, соответственно модному в том году формату бумаги для писем, то эта написанная от руки «карточка» почти вдвое превосходила обыкновенную визитную карточку.

– Это так называемая простота госпожи Моле, – иронически сказала герцогиня. – Она хочет нас уверить, будто у нее нет визитных карточек, и показать свою оригинальность. Но мы все это знаем, не правда ли, голубчик Шарль, мы уже люди немолодые и сами довольно оригинальные, чтобы раскусить мысли дамочки, всего четыре года как выезжающей в свет. Она прелестна, но все же, по-видимому, у нее довольно бедное воображение, если она думает удивить свет такими дешевыми средствами, как оставляя конверт вместо карточки и притом в десять часов утра. Ее старая мамаша покажет ей, что по этой части она знает не меньше дочки.

Сван не мог удержаться от смеха при мысли, что герцогиня, немного, впрочем, завидовавшая успеху г-жи Моле, наверно, придумает какой-нибудь дерзкий ответ в духе Германтов экстравагантной визитерше.

– Что касается титула «герцог Брабантский», то я уже сто раз говорил вам, Ориана… – начал было герцог, но герцогиня прервала его, не слушая:

– Ах, милый Шарль, как я скучаю по вашей фотографии.

– А, extinctor draconis latrator Anubis^[215], – сказал Сван.

– Да, вы прелестно мне говорили об этом, сравнивая со святым Георгием Венецианским. Но я не понимаю, почему Анубис?

– Это тот, что является предком Бабала? – спросил герцог.

– Я бы хотела видеть их всех, – сказала герцогиня.

– Послушайте, Шарль, спустимся вниз и подождем, когда подадут карету, – сказал герцог, – вы продолжите ваш визит в вестибюле, а то ведь моя жена не даст вам покоя, пока не увидит вашей фотографии. Я не настолько нетерпелив, по правде сказать, – прибавил он с довольным видом. – Я человек спокойный, но она нас прямо уморит.

– Я вполне разделяю ваше мнение, Базен, – сказала герцогиня. – Пойдем в вестибюль: мы знаем по крайней мере, почему выходим из вашего кабинета, между тем как никогда не узнаем, почему происходим от графов Брабантских.

– Я сто раз повторял вам, каким образом этот титул перешел в Гессенский дом, – сказал герцог (когда мы шли смотреть фотографии и я думал о фотографиях, которые Сван присылал мне в Комбре), – путем брака одного из Брабантов с дочерью последнего ландграфа Тюрингенского и Гессенского, так что скорее даже титул принца Гессенского перешел в дом Брабантов, чем титул герцога Брабантского в Гессенский дом. Кроме того, вы помните, что нашим девизом был девиз герцогов Брабантских: «Лимбург тому, кто его завоевал», – мы даже заменили герб Германта гербом Брабанта, что, по-моему, было с нашей стороны оплошностью, и пример Грамонов не способен переубедить меня.

– Ну а так как завоевал его бельгийский король… – отвечала герцогиня. – Ведь бельгийский наследник носит титул герцога Брабантского.

– Но, милая моя, то, что вы говорите, не выдерживает критики и порочно в самом своем основании. Вы знаете не хуже меня, что есть титулы претендентов, которые сохраняются и в том случае, если территория занята каким-нибудь узурпатором. Например, король испанский тоже титулует себя герцогом Брабантским, подразумевая таким образом владение менее древнее, чем наше, но более древнее, чем владение бельгийского короля. Он называет себя также герцогом Бургундским, королем Западной и Восточной Индии, герцогом Миланским. Между тем он не владеет более ни Бургундией, ни Индиями, ни Брабантом, как не владеем последним ни я, ни принц Гессенский. Король испанский наравне с австрийским императором провозглашает себя королем Иерусалимским, хотя ни тот ни другой Иерусалимом не владеют.

Герцог вдруг замолчал, смущенный мыслью, что слово «Иерусалим» может быть неприятным Свану по случаю «пресловутого дела», но оправился и быстро продолжил:

– То, что вы говорите по этому поводу, вы можете сказать и относительно всего прочего. Мы были герцогами Омальскими, между тем как это герцогство столь же правильно перешло во французский королевский дом, как Жуанвиль и Шеврез в дом Альберта. Мы не выдвигаем никаких притязаний на эти титулы, как не притязаем на титул маркиза де Нуармутье, принадлежавшего нам и вполне законно перешедшего к дому Ла Трем, но из того, что некоторые уступки имеют законную силу, не следует, чтобы это распространялось на все. Например, – обратился он ко мне, – сын моей невестки носит титул принца Агригентского, который достался нам от Иоанны Безумной^[216], как титул принца Тарентского достался дому Ла Тремуй. Между тем Наполеон пожаловал титулом герцога Тарентского одного солдата, может быть, отличного вояку, однако император распорядился в данном случае тем, что было еще меньше в его власти, чем титул герцога де Монморанси во власти Наполеона III, потому что Перигор, которого последний пожаловал этим титулом, был по крайней мере по матери Монморанси, тогда как герцог Тарентский Наполеона I обладал этим титулом по воле Наполеона. Это не помешало Ше д’Эст-Анжу^[217], задать вопрос прокурору империи, намекая на вашего дядю Конде, не подобрал ли император титул герцога де Монморанси во рвах Венсенского замка.

– Послушайте, Базен, я с удовольствием последую за вами во рвы Венсенского замка и даже в Тарент. Кстати, милый Шарль, как раз об этом я хотела вам сказать, когда вы говорили о вашем Георгии Венецианском. Дело в том, что вы с Базеном намереваемся провести ближайшую весну в Италии и в Сицилии. Если вы поедете с нами, как от этого все выиграет! Я говорю не только об удовольствии видеть вас, но вы подумайте: если к этому присоединить все, что вы так часто рассказывали мне о следах нормандского завоевания и об остатках античности, подумайте, чем стало бы такое путешествие, сделанное в вашем обществе! Ведь даже Базен… да что я говорю – даже Жильбер извлек бы из него пользу, так как я чувствую, что меня заинтересовали бы даже притязания на корону Неаполя и тому подобные пустяки, если бы все это было рассказано вами в старых романских церквях или в деревушках, прилепившихся к откосам, как на картинках примитивов. Но давайте смотреть вашу фотографию. Распакуйте ее, – приказала герцогиня лакею.

– Ради бога, Ориана, не сейчас! Вы рассмотрите это завтра, – взмолился герцог, которого повергли в ужас размеры фотографии.

– Но мне хочется посмотреть вместе с Шарлем, – сказала герцогиня с неестественно жадной и тонко психологической улыбкой, ибо, желая быть любезной со Сваном, она говорила об удовольствии, с которым она посмотрела бы эту фотографию, как об удовольствии, с которым больной съел бы апельсин, или как если бы она одновременно затевала какую-нибудь проказу с друзьями и осведомляла своего биографа о лестных для себя вкусах.

– Ну, хорошо, он придет к вам нарочно, – объявил герцог, которому супруга принуждена была уступить. – Вы проведете с ним три часа перед этой штукой, если это вам доставляет такое удовольствие, – сказал он иронически. – Где же, однако, вы поставите игрушку подобных размеров?

– В моей комнате, я хочу, чтоб она у меня была перед глазами.

– О, сделайте одолжение, если она будет в вашей комнате, то я, пожалуй, никогда ее не увижу, – сказал герцог, не подумав, как легкомысленно разоблачает он таким образом отрицательный характер своих супружеских отношений.

– Только, пожалуйста, будьте как можно осторожнее, – приказала герцогиня слуге (из любезности к Свану она не скупилась на предписания). – Не повредите также конверт.

– Смотрите, какое почтение даже к конверту, – сказал мне на ухо герцог, воздевая руки к небу. – Но знаете, Сван, больше всего дивлюсь я, бедный прозаический муж, где вам удалось найти конверт таких размеров. Где вы раскопали такую махину?

– В магазине фотогравюр, которому часто случается отправлять подобного рода пакеты. Какие, однако, там хамы. Я вижу надпись: «Герцогиня Германтская» без «госпожа».

– Прощаю им, – рассеянно проговорила герцогиня, которой, по-видимому, внезапно пришла в голову какая-то забавная мысль, вызвавшая на губах ее легкую улыбку. Она ее быстро подавила и обратилась к Свану:

– Что же вы не отвечаете: согласны вы поехать с нами в Италию?

– Я думаю, мадам, что это будет невозможно.

– Госпоже де Монморанси больше повезло. Вы были с ней в Венеции и в Виченце. Она говорила, что с вами видишь вещи, которых иначе никогда бы не увидел, о которых никто никогда не говорил, что вы ей показали нечто невиданное даже в самых известных вещах, что она пришла в восторг от подробностей, перед которыми без вас двадцать раз прошла бы мимо, не заметив их. Положительно вы к ней более благосклонны, чем к нам… Вы возьмете этот большущий конверт из-под фотографии господина Свана, – сказала она слуге, – и сегодня вечером в половине одиннадцатого снесете его к госпоже графине Моле, загнув на нем угол от моего имени.

Сван звонко расхохотался.

– Мне все же хотелось бы знать, – спросила его герцогиня, – каким образом вы за десять месяцев знаете, что это будет невозможно?

– Я вам скажу, дорогая герцогиня, если вы этого требуете, но ведь вы и сами видите, что я очень болен.

– Да, голубчик Шарль, вид у вас действительно очень неважный, я недовольна цветом вашего лица, но ведь прошу вас поехать не через неделю, а месяцев этак через десять. А за десять месяцев можно вылечиться.

В этот момент вошедший лакей доложил, что карета подана.

– Ну-ка, Ориана, живо, – сказал герцог, уже топавший от нетерпения ногой, точно сам он был одним из коней, стоявших у подъезда.

– Ну, говорите скорее, что вам помешает поехать в Италию? – спросила герцогиня, вставая, чтобы попрощаться с нами.

– А то, дорогой мой друг, что через несколько месяцев я уже буду покойником. По словам врачей, с которыми я советовался в конце прошлого года, болезнь моя, от которой я могу скончаться каждую минуту, ни в коем случае не подарит мне более трех-четырех месяцев жизни, и это еще максимум, – с улыбкой отвечал Сван, в то время как лакей отворял застекленную дверь вестибюля, чтобы выпустить герцогиню.

– Что вы говорите? – воскликнула герцогиня, останавливаясь на секунду по дороге к карете и поднимая красивые голубые глаза, меланхоличные, но исполненные неуверенности. Оказавшись первый раз в жизни между двумя столь различными обязанностями, как садиться в карету, чтобы ехать на званый обед, и выразить соболезнование умирающему, она не находила в кодексе светских приличий статьи, которая бы указывала, как ей следует поступить, и, не зная, чему отдать предпочтение, сочла долгом сделать вид, будто не верит самому существованию второй обязанности, чтобы со спокойной совестью повиноваться первой, требовавшей гораздо меньших усилий; словом, герцогиня подумала, что лучшим способом разрешения конфликта будет его отрицание.

– Вы изволите шутить, – сказала она Свану.

– Это была бы очаровательная шутка, – иронически отвечал Сван. – Не знаю, зачем я вам это говорю; до сих пор я никогда не заикался о своей болезни. Но так как вы меня спросили и так как я могу теперь умереть со дня на день… Однако прежде всего я не хочу, чтобы вы опоздали: у вас званый обед, – прибавил он, зная, что для его хозяев светские обязанности важнее смерти друга, и ставя себя из вежливости на их место. Но вежливость герцогини тоже давала ей смутно почувствовать, что обед, на который она направлялась, был для Свана менее важен, чем его собственная смерть. Вот почему, продолжая путь к карете, она опустила плечи, сказав:

– Не думайте об этом обеде. Он не имеет никакого значения!» Однако слова ее привели в раздражение герцога, и он воскликнул:

– Послушайте, Ориана, перестаньте вы болтать и обмениваться иеремиадами со Сваном. Вы ведь знаете, что у госпожи де Сент-Эверт принято садиться за стол ровно в восемь часов. Надо знать, чего хочешь, вот уже пять минут как лошади ждут. Извините, пожалуйста, Шарль, – сказал он, оборачиваясь к Свану, – но уже без десяти восемь. Ориана всегда опаздывает, а нам надо более пяти минут, чтобы доехать до мамаши Сент-Эверт.

Герцогиня Германтская решительным шагом направилась к экипажу и в последний раз простилась со Сваном.

– Знаете, мы еще поговорим об этом. Я не верю ни одному слову из того, что вы сказали, и надо будет вместе потолковать. Вас глупым образом напугали. Приходите завтракать, когда вам будет угодно (для герцогини все затруднения всегда разрешались завтраками), только скажите день и час.

И, приподняв красную юбку, герцогиня поставила ногу на подножку. Она уже собиралась войти в карету, как вдруг герцог, увидев ее ногу, закричал диким голосом:

– Ориана, что вы натворили, несчастная! Вы надели черные туфли! С красным платьем! Живо вернитесь и перемените их на красные. Или лучше, – обратился он к лакею, – велите сейчас горничной госпожи герцогини принести красные туфли.

– Но ведь, друг мой, – тихонько возразила герцогиня, смущенная тем, что Сван, выходивший со мной, но пожелавший пропустить карету вперед, слышал слова герцога, – мы опаздываем.

– Нисколько, времени у нас довольно. Сейчас только без десяти восемь. Нам не понадобится десяти минут, чтобы доехать до парка Монсо. Кроме того, что поделаешь, даже если мы задержимся до половины девятого, хозяйке нашей придется запастись терпением: не можете же вы ехать в красном платье и черных туфлях. Впрочем, мы будем не последние: Сасенажи, вы знаете, никогда не приезжают раньше, чем без двадцати девять.

Герцогиня поднялась в свою комнату.

– Ну что? – сказал нам герцог. – Бедные мужья, над ними всегда смеются, а между тем и они кое на что годятся. Без меня Ориана поехала бы обедать в черных туфлях.

– Это неплохо, – сказал Сван. – Я тоже заметил черные туфли, но они меня ни капельки не шокировали.

– Я вам не возражаю, – отвечал герцог, – но все-таки элегантнее, когда туфли одного цвета с платьем. Кроме того, будьте спокойны: сейчас же по приезде она бы это заметила, и мне пришлось бы возвращаться за ее туфлями. Я сел бы за стол только в девять часов. Прощайте, деточки, – сказал он, мягко нас выталкивая, – уходите, пока Ориана еще не вернулась. Это не значит, что ей неприятно вас видеть, напротив, ей это слишком приятно. Если она застанет вас здесь, то снова начнутся разговоры, а она и без того очень утомлена и приедет на обед мертвая. Кроме того, откровенно вам признаюсь: я умираю от голода. Я плохо позавтракал сегодня утром, сойдя с поезда. Правда, соус беарнез был чертовски хорош, но все-таки я ни капельки не буду огорчен, то есть ни капельки, когда сяду за стол. Без пяти восемь! Ах, эти женщины! Из-за нее у нас обоих заболит живот. Жена моя совсем не так основательна, как это думают.

Герцог нисколько не стеснялся говорить о жениных и собственных недомоганиях умирающему, ибо первые, больше его интересуя, представлялись ему более важными. Поэтому только благодаря хорошему воспитанию и веселому нраву, вежливо нас выпроводив, он оглушительно крикнул из дверей Свану, который был уже на дворе:

– Послушайте, не придавайте значения всем этим глупостям докторов, к черту их! Доктора – ослы. Вы крепче, чем Новый мост. Вы всех нас похороните!