Там где всегда ветер… Роман об отрочестве. Вторая редакция

А потом пришло лето…

А потом опять пришло лето, жёстко-знойное и пыльное. И этот всегдашний ветер!.. Летом он особенно неистовый. Он обжигает лицо, колет глаза и забивает лёгкие сухим жаром…

Не представляю, как можно работать на стройке – под этим огненным, безумным солнцем?.. А ведь почти все жители города работают на стройке. Народ на улицах такой загорелый, как будто все только что приехали с курорта.

Наши игры летом – лазанье по чердакам (о, зачем я сидела на этой трубе, обмотанной стекловатой?!) Ну, всякие там игры с мячом и скакалкой, «классики»… Дня не хватит, чтобы во всё переиграть. Скучать некогда.

Прогулки в степь – блуждания по океану ветра… Походы в балку (единственное прохладное место в жару), и вообще таинственно, а главное то, что мы уходим сюда, никого не спрашиваясь, мы – взрослые, свободные люди.

* * *

…А за домом цвели в густой жаркой траве маленькие белые вьюнки… Их запах, томительно-сладкий, доводил меня почти до слёз. Я любила сидеть в этих травах, уходила сюда одна, здесь так хорошо было грустить – неведомо о чём…

Курган

А ещё я любила ходить на курган. О, какой здесь всегда ветер!.. Ветер!..

Одинокий курган за городом. На вершине его – железный треножник. Он называется «топографический». Такие треножники ставят на разных высотах – например, на высоких горах в Крыму. Наш курган – наша местная гора. Маленькая, единственная, любимая.

Если сидеть на том склоне, который смотрит в чисто поле, то кажется, что ты вообще одна на земле – среди жёлтых и зелёных трав, среди терпких запахов полыни и выгоревших на диком солнце васильков, среди оглушающего, жаркого стрекота кузнечиков…

Здесь точно очерчен круг, и всё суетное, преходящее, неважное – остаётся за этим кругом. А всё, что внутри круга – вечное, полное загадок и тайн… Здесь, в этих пыльных ложбинах, как в морщинах, притаилось другое – ПРОШЛОЕ – время.

Не нужно делать никаких усилий, чтобы оказаться в прошлом. Просто прижаться щекой к этой горячей (древней!) земле, вдохнуть поглубже дурманящий (древний!) запах, настроить свой слух на древнюю музыку маленьких музыкантов, притаившихся в жёлтой, горячей, шелестящей траве… И ты – уже в ПРОШЛОМ.

Мы, подростки, вообразили, что наша маленькая любимая гора – это скифский курган. А не просто «топографическая точка», как нас уверяли взрослые. Да, это древний скифский курган!.. Так нам хотелось думать. Так мы его ощущали.

И даже не подозревали тогда, что наша фантазия окажется реальностью. Но это выяснится только много лет спустя, когда я уже уеду отсюда.

Придут в нашу степь археологи, безжалостно раскопают нашу маленькую ветреную, стрекочущую, шелестящую гору – и возликуют: да это же древний скифский курган! И столько всего они нароют тут для своих музейных коллекций!

И Аня-маленькая с грустью напишет мне в письме: «Нет больше нашего кургана…»

Но тогда он БЫЛ! И это было моё любимое, заветное место.

Наш сад

Да, мы взяли весной участок земли за городом и посадили там пару тонких вишенок и несколько грядок клубники. Теперь я хожу пропалывать эти грядки и каждый вечер поливаю их – потому что жара жуткая, и земля очень быстро пересыхает.

Ну вот, у нас теперь есть свой сад. Как бы сад… Но, оказывается, ничего романтичного в этом нет – когда ещё вырастут наши вишенки?.. Когда ещё под ними можно будет спасаться от жары? Ах, как это было бы хорошо: сидеть в тени ветвей с книжкой в руках…

А пока – сиди на клубничной грядке под палящим солнцем и выщипывай сорняки! Я раньше никогда этим не занималась. Это похоже на то, как бабушка ощипывает курицу, принесённую с рынка.

Бабушка радуется, что у нас скоро будет своя клубника, и мы с Маришкой наконец-то наедимся ею от души. А мне этой клубники уже не хочется. Слишком жарко она мне достаётся. Я ненавижу жару! В жару я мечтаю об осенних дождях…

Сижу на корточках на раскалённой грядке, как рыбёшка на сковородке, выдергиваю жирные сорняки с мясистыми белыми корнями и мечтаю о прохладных дождях… Которые когда-нибудь польют… и охладят мою голову…

Улица, по которой я хожу в наш сад, называется Степная. В Вольногорске каждую улицу можно было бы назвать таким именем, ведь все улицы выходят в степь. По какой улице ни пойдёшь – непременно в степь попадёшь…

Хуторяне

Меня очень огорчало, что названия нашего города нет на карте. И наша железнодорожная станция называется вовсе не «Вольногорск», а «Вольные хутора». Эти «хутора» лично меня унижали и возмущали.

– Мама! Выходит, что мы – какие-то хуторяне? Кошмар какой-то!

– Что поделаешь, мы живём в засекреченном городе, – сказала мама.

Вот тогда я первый раз это и услышала: «засекреченный город». Ну, если засекреченный – тогда другое дело. В этом была своя романтика…

Так мы – засекреченные от большого мира «вольные хуторяне» – и жили в своей продутой всеми ветрами степи… На своём выжженном солнцем плоскогорье…

Жили одной большой семьёй. Одним хутором!

Друзья: Козловы и Попельницкие

Козловы в Вольногорск приехали из Сибири, хотя они оба, и Софочка, и Лёва, родом из Днепропетровска, а в Сибирь ездили на большую стройку. Козловы очень славные люди, приветливые и весёлые. С ними легко. Я люблю весёлых, лёгких по характеру людей. Я и сама хотела бы быть такой.

Софочка, жена Лёвы, говорит, что с Лёвой совершенно невозможно поссориться, хотя бы ненадолго – чтобы потом помириться. Именно ради этого! Чтобы узнать: как это бывает у других людей? Она говорит об этом почти с обидой, а все смеются, и она сама тоже.

Софочка очень красивая – стройная, черноглазая и курчавая. А Лёва не особо стройный и уже лысый, но тоже красивый. У него главное – это глаза. Его карие глаза большие и тёплые, добрые и почему-то всегда печальные, даже когда он смеётся. Мама говорит: «У Лёвы типично иудейские глаза».

Ещё мама говорит, что самые добрые и самые надёжные люди – это евреи, и семьи у них самые крепкие, и мужья самые заботливые, и дружить они умеют, как никто другой: всё для тебя сделают и никогда тебя не предадут. Потому что сильно настрадались и умеют ценить – жизнь, семью, дружбу. Мама говорит, что до войны в Днепропетровске и Новомосковске жило много евреев. А теперь их почти не осталось – фашисты многих уничтожили. Мама говорит, что всегда дружила с евреями – и в школе, и в институте. И здесь, в Вольногорске, её самой задушевной подругой стала Софочка.

Козловы живут в соседнем доме. У них есть дочка Лена, младше меня на год, и сын Саша, старше нашей Мариши на год. С Козловыми живут Лёвины родители, совершенно чудесные, улыбчивые старики. Когда я прохожу мимо их подъезда, где они часто сидят на лавочке, они мне всегда улыбаются и говорят какие-нибудь хорошие слова. Какие же они все счастливые, эти Козловы, – думаю я. Они ведь и друг другу говорят только хорошие слова. Они других слов, наверное, и не знают…

Надо сказать, что мама передала мне эту эстафету – всю жизнь среди моих самых близких друзей – прекрасные люди с добрыми и печальными иудейскими глазами…

* * *

А над Козловыми, этажом выше, живут ещё одни наши друзья – Попельницкие, Володя и Лида, с сыном Павликом. Попельницкие тоже очень хорошие люди. Дядя Володя поляк, и мою маму с ним роднит польская кровь, она ведь тоже по отцу – полька. А Фёдор как-то проговорился, что его мать вовсе не украинка, а румынка. Во как!

Мне нравится, что все мы тут, в Вольногорске, такие разные и, вместе с тем, абсолютно родные. Я же говорю: у нас у всех одна национальность – ЗЕМЛЯНЕ!

Жёлтые воды

У Козловых есть машина. Да не какая-нибудь, а «Волга».

Во всём нашем городе только две частные легковые машины. Тогда, вообще-то, это была большая редкость, чтобы у человека была машина. На машину люди зарабатывали порой всю жизнь и стояли годами в очереди, чтобы её купить. Ну, или надо было ехать куда-нибудь в Сибирь или «на северА», где были повышенные зарплаты, и там можно было прилично заработать. Что Козловы и сделали. Уж очень дяде Лёве хотелось возить своё семейство на машине! Там, в Сибири, её и купили. Там очередь шла как-то побыстрее.

* * *

Иногда дядя Лёва зовёт нас всех в воскресенье куда-нибудь прокатиться.

И вот мы набиваемся плотно-плотно в их широченную «Волгу»! На переднем сидении – Лёва и Фёдор, а на заднем – наша мама, Софочка, Попельницкие и пятеро детей! Как мы там помещались – непостижимо. Однако, помещались. Дети, не считая меня, были ещё мелкие, а родители – молодые и худые. (Им было всем около тридцати лет, кому-то чуть больше).

И вот набиваемся мы в «Волгу» – и катим на берег Днепра! Иногда на целый день…

Или едем в какой-нибудь ближайший городок – просто прогуляться. Весело катим по нашему степному плоскогорью… По совершенно пустому шоссе…

* * *

Если от Вольногорска ехать на запад – то через полчаса приедешь в старинный город с необычным названием: Жёлтые Воды. У него есть и второе название – Жёлтая Река, а местные жители ласково именуют его Жёлтой Речкой.

Здесь в земле очень много разной руды, особенно железной и медной, а ещё урановой. От этого этот город тоже сильно засекреченный. Залегают руды совсем не глубоко. Наверное, от этих руд вода в местной речке – ярко-жёлтого цвета, вроде апельсинового сока…

Город Жёлтые Воды небольшой, но исторически известный. Здесь в 17 веке войска запорожских казаков и русские войска разбили поляков. Об этой битве написано во всех учебниках истории, и местные жители очень этим гордятся.

Войском запорожских казаков командовал Богдан Хмельницкий. Это был знаменитый гетман, вояка, сильный и умный человек, он возглавил освободительную войну против польского гнёта – чтобы не стать украинцам католиками. Но сами украинцы справиться с поляками никак не могли и очень просили помощи у России. Речь Посполитая в то время была большущим государством, которое распространилось и на Правобережье, и на Левобережье Днепра. Собственно, вся нынешняя Украина с Киевом, и Белоруссия, и Литва были тогда в составе Польши.

Три раза писал запорожский гетман русскому царю просьбы: чтобы тот взял украинцев под своё крыло, принял бы их под своё подданство. Так что пришлось русским вступиться за православных украинских братьев. И была из-за этого не маленькая война с Речью Посполитой, не один день она длилась…

А потом произошла битва у Жёлтых Вод – решающая.

Вот здесь, где мы сейчас прогуливаемся, рубились не на жизнь, а на смерть люди – только за то, чтобы сохранить свою православную веру, свои песни и легенды, и жить по своему уму. Как раз здесь, у Жёлтой Речки, запорожцы, вместе с русскими, поляков и победили, уже окончательно.

А потом русский царь Алексей Михайлович и Богдан Хмельницкий объявили о воссоединении Украины с Россией. И было это триста лет назад… Хотя Украины тогда ещё не было, а была Малая Русь. (Это Ленин потом назвал Малую Русь Украиной).

И была великая радость в народе. Семья православных славян воссоединилась. Опять вместе! И вернулся древний русский город Киев – домой, в Россию. Как его издавна называют – «мать городов русских». Но лучше, мне кажется, сказать: отец. А мать – это, конечно, Москва.

Для украинцев Богдан Хмельницкий – национальный герой.

В центре маленького, зелёного городка стоит большой памятник знаменитому гетману, его совсем недавно установили. Такой суровый, усатый казак, в полный рост, смотрит строго и напряжённо. Но врагов в округе не видать. Только высокие лопухи по берегам Жёлтой речки…

* * *

Забавно, что когда через много лет я буду поступать в московский институт, я вытащу на экзамене по истории билет именно с этой битвой – у Жёлтых Вод.

«Была я в этих Жёлтых Водах», – скажу небрежно, как бы между прочим. А экзаменатор страшно удивится и обрадуется: как будто я – свидетельница той исторической битвы! Или даже её участница. Он так и накинется на меня с расспросами! Оказывается, эта битва была темой его диссертации.

Да, была я в этих исторических Жёлтых Водах – тихое, провинциальное, заросшее лопухами местечко…

Если сесть на электричку…

Если на нашей станции сесть на электричку и поехать на восток – то через три часа приедешь в Днепропетровск. Что мы иногда с бабушкой и делаем.

По дороге в Днепропетровск мы проезжаем Днепродзержинск – очень страшный город. Сплошные трубы, трубы, трубы… – высоченные, чёрные, похожие на густой, обугленный пожаром корабельный лес… Из этих труб в небо вырываются разноцветные дымы – как будто дыхание взбесившегося от злости змея-горыныча (целой своры горынычей)!

Такие длинные, извивающиеся, дымно-огненные языки – ядовито-оранжевые, траурно-чёрные, иступлённо-красные, тоскливо-лиловые, густо-серые… Жуть! Наверное, такие же трубы были в крематориях, в Освенциме – бабушка много раз рассказывала. И каждый раз, когда мы проезжаем Днепродзержинск, я вспоминаю крематории Освенцима…

Но здесь – не скопище крематориев, это – просто-напросто заводы: металлургические, коксо-химические, цементные… Одним словом – полезная стране промышленность. Но вонь от этой полезной промышленности такая, что пассажиры в проезжающих поездах спешно закрывают окна.

А ведь кто-то выходит в этом городе и живёт тут! И работает на этих страшных заводах. И дышит всю жизнь этими лиловыми и серыми, рыжими и чёрными дымами… От этих дымов в лёгких у человека должен быть сплошной крематорий! Я не знаю, как долго живут в этом городе люди. Мне кажется, здесь жить нельзя – здесь можно только умирать…

Экологи называют Днепродзержинск городом экологического бедствия. А ведь тут у кого-то рождаются дети!..

Мы на этой станции не сошли ни разу. И я ни разу не была в этом страшном городе, хоть и жили мы с ним по соседству, в часе езды.

* * *

…А потом мы приезжаем в чудный, зелёный Днепропетровск, где привокзальная площадь встречает нас клумбами с душистым белым табаком и красным львиным зевом…

Да, это тоже большой промышленный центр, но заводы где-то далеко, я ни разу ни одного не видела.

А мой Днепропетровск – это старый, уютный город, где наша Философская улица засыпана сладкой шелковицей, где в цирке дают новое представление, где на тенистом бульваре – старинный, с деревянной резьбой, павильон «Мороженое». Бабушка обязательно ведёт меня в этот павильон. Это у нас традиционный «выход в свет». А иногда и в цирк сходим, если достанем билеты.

А на следующее утро отправляемся в Васильевку…

Васильевка

Сколько себя помню, каждое лето мы с бабушкой ездим в Васильевку. Иногда на целый месяц, иногда – на пару дней. Как получится.

Для того, чтобы попасть в Васильевку, нужно прийти на Озёрку – на наш, знаменитый на весь Днепропетровск, базар. Отсюда в окрестные сёла отправляются «пассажирские» грузовики. Не помню, когда появились автобусы, помню только эти крытые брезентом грузовики. Внутри кузова, от борта до борта, лежат длинные доски – скамьи для пассажиров.

Давка каждый раз на этот «элитный» транспорт ужасная – орущие краснощёкие бабы с пустыми корзинами и полными кошёлками (одно на базаре продали, другое – купили), все прут в кузов, как сумасшедшие, как будто это последний в их жизни грузовик – последний грузовик перед концом света… «Ребёнка не задавите! Христа ради ребёнка не задавите!» – кричит, срываясь на слёзы, моя бабушка, пытаясь запихнуть меня в кузов – между толстых потных тел и царапающихся грязных корзин…

Наконец, все в кузове. Сколько бы народу не было – влезут все: кажется, что грузовики эти – резиновые. Так что можно было и не орать, и не отшвыривать друг друга красными лапами. «Давай, поехали! – кричат бабы водителю. – А то не успеем борщ приготовить к обеду!»

Выезжаем за город… И тут начинаются «американские горки», о которых мы никогда не слыхали, но на которых поневоле лихо катаемся. Грузовик на колдобинах и рытвинах подкидывает так, что густая грязная пыль со дна кузова подлетает до брезентового потолка, а деревянные доски-скамьи со всеми пассажирами и их скарбом – с грохотом слетают на пол!.. Вопли, крики, ругань!.. Кого-то придавило, кому-то что-то защемило, у кого-то расплющило кошёлку с продуктами… Жуткий запах пота и нагретого на солнце брезента, в горле и в глазах резь от пыли…

«Господи, чтобы я хоть раз ещё поехала!» – причитает бабушка, крепко прижимая меня к себе, потому что при каждом прыжке грузовика меня, как мячик, сильно подбрасывает кверху. «Господи, это же сущий ад, а не езда… – шепчет бабушка. – Нет, живыми мы в этот раз не доедем. Ей Богу, не доедем…»

* * *

Но, как ни странно, мы доезжаем живыми. Каждый раз это переживается бабушкой как чудо. Совершенно очумелые, вылезаем из душного, раскалённого, как духовка, кузова. И – с наслаждением вдыхаем чистый, парной воздух… Такого вкусного воздуха, как в Васильевке, нет больше нигде на свете.

Скидываем обувь и, утопая по щиколотку в горячей, рассыпчатой, нежной пыли, тихо, блаженно бредём на другой конец огромного села…

Васильевка – бабушкина родина. Здесь бабушка родилась, здесь живут её старшие сёстры, Матрёна и Ефимия (я их называю: бабушка Мотя и бабушка Хима). Живут здесь и многочисленные бабушкины племянники – родные, двоюродные и внучатые. Они же – мои дяди, тёти, троюродные братья и сёстры. Куча родни!

Васильевка – очень красивое село на берегу Самары. Когда-то Самара была в этих местах широкой и полноводной, но сейчас это неширокая речка, хотя местами по-прежнему глубока. На другом берегу – дубовый лес, полный цветов, задумчивого непрерывного кукования кукушки и дивных, волшебных ароматов… Такого сказочного леса, как в Васильевке, я никогда больше нигде не видела. Я думаю, что он один такой во всей вселенной – в моей памяти…

Когда-то я думала, что наша Васильевка – это та самая Васильевка, которую любил и описывал в своих книгах гениальный писатель Николай Гоголь. В Васильевке у него было маленькое «имение» – беленькая хатка под соломенной крышей. И я гордилась тем, что моя бабушка и Гоголь – земляки. Я как-то спросила бабушку, когда мы шли с ней по Васильевке: «А где тут хата Гоголя?» Бабушка весьма удивилась моему вопросу. Оказалось, наша Васильевка – это совсем не та Васильевка, что у Гоголя.

Сначала я огорчилась, а потом подумала: ну что ж, у него – своя Васильевка, а у нас – своя. Но любить нашу Васильевку меньше я от этого не стала.

* * *

Мы останавливаемся всегда у бабушки Моти – в глиняной, белёнькой хате, крытой почерневшей от времени соломой. Эта хата – «родовое поместье» семьи Волконских. Правда, сейчас эта хата в два раза больше, чем была когда-то. (Не помню уж, кто её достраивал и когда).

А в пору бабушкиного детства хатка была совсем маленькая: тёмные, тесные сенцы, кладовая с крошечным, подслеповатым окошком, кухонька с русской печкой и небольшая комната. Вот и всё «поместье». И мне удивительно, как здесь могла помещаться вся их большая семья: отец Лаврентий (мой прадед), мать Параскева (моя прабабка), старенький дедушка на печи и семеро детей: два сына и пятеро дочерей. Хима была старшей, она родилась в далёком девятнадцатом веке, да и пятеро других детей тоже, и только моя бабушка, которая была самой младшей, родилась в самом начале двадцатого века.

И так же, как в пору бабушкиного детства, под окошками хаты цветут розовые и тёмно-вишнёвые мальвы, с нежным, сухим запахом…

Нынче, кроме бабушки Моти, в родовом гнезде живут только её дочь Зоя и внук Мыкола, он же – Николай. Тётя Зоя работает в колхозе птичницей. Она ровесница моей мамы, ей тридцать с небольшим, но она очень замучена работой и выглядит лет на двадцать старше своих лет. Мыкола – тёти-Зоин сын, то есть мой троюродный брат, на два года старше меня. Это молчаливый подросток, он смотрит на меня исподлобья, почти враждебно – как на пришелицу из другого мира. Я – городская, другая, чуждая ему, со мной не о чём говорить. Дружбы у нас с ним не получается. Да я почти и не вижу его никогда – он целыми днями носится где-то с пацанами.

Отца у Мыколы нет, много лет назад он уехал на север на заработки – и сгинул, пропал где-то. Тётя Зоя погоревала-погоревала – и смирилась с долей «соломенной вдовы».

* * *

…И как только мы с бабушкой приезжаем, тут же из хаты, что через дорогу, семенит, опираясь на кривую палочку, согнутая в три погибели старенькая бабушка Хима – старшая бабушкина сестра. У них разница в возрасте ровно двадцать лет. Моей бабушке Дарье – шестьдесят, а Химе – уже восемьдесят. От всей семьи Волконских их осталось только три сестры: Дарья, Матрёна и Ефимия. (Евхимия).

Бабушку Химу я помню только такой – согнутой в три погибели. Говорят, она была в молодости высокой и стройной, но мне трудно это себе представить. Бабушка Хима маленькая и худенькая, высохшая, как кузнечик. На голове – белая хустка (косынка), на ногах – чёрные черевики. Черевики – это такие страшные, заскорузлые тапочки, сделанные как будто из железа. Здесь, в селе, все в таких ходят, да и то, когда в гости, или в магазин, а так – до самой зимы – босиком. И пятки у всех – потрескавшиеся, как сухая земля («порэпаные», как говорит бабушка Мотя). Никакой другой обуви мои сельские бабушки не знают. Никакой другой жизни не видели.

Например, бабушка Хима никогда не была в городе, не видела многоэтажных домов, не представляет, как в доме может течь из крана вода, да к тому же не только холодная, но и горячая. Здесь, в селе, даже электричества в хатах до сих пор нет! И на улицах тоже. Ночью светят только звёзды… Село большое, и где-то на другом конце (там, где колхозное правление) – там электричество провели. Но до нашего конца села не дотянули. Тётя Зоя говорит: «То ли столбы кончились, то ли провода…»

Так до сих пор и живут с керосиновыми лампами. И радуются, когда керосин в магазине есть. Но есть он не всегда.

* * *

У бабушки Химы удивительно добрые, грустные голубые глаза, которые смотрят как будто из вечности… Я бабушку Химу очень люблю. Когда я её вижу, мне всегда хочется плакать: начинает щипать в носу, а в глазах появляется пелена, мешающая видеть всё отчётливо. Бедная бабушка Хима, как же обошлась с тобой жизнь! Как она всё из тебя высосала – все соки! И сколько я помню, бабушка Хима просит Бога: «Господи, забери меня отсюда! Сколько мне ещё мучиться на этом свете? Чем я Тебя прогневила, Господи? Почему Ты не посылаешь мне смерть, не забираешь меня к Себе?..»

Бабушка Хима совсем не боится смерти, она её ждёт, желает её – как рая, как блаженства… Её настрадавшейся душе и измождённому телу хочется отдыха.