С видом на Нескучный

Улица Механишина, первого директора камволки, по слухам, порядочного человека, улица Гоголя, переулок Талалихина. Вера все помнила.

Их улица называлась Светлая. Да уж, куда там! Громко и совершенно беспочвенно. Светлая! Ничего на ней не было светлого, ничего. И вела она, кстати, на городское кладбище – мило, правда? Спасибо, что не Светлый путь.

Новые дома, построенные для работников камволки, находились на самой окраине, в десяти минутах от нового же городского кладбища. Впрочем, старое было прямо за новым, поди различи.

На старом лежала бабка Зина, отцовская мать, а дед Корней упокоился на скромном деревенском погосте. Вера отчетливо помнила бабкины похороны, а вот дедовские нет. Корней умер летом, когда она была на даче с детским садом. Но самого деда помнила хорошо, хоть и умер он, когда ей было пять лет. Вернее, помнила его запах – дед пах махоркой, кожей и сапожным клеем, так как был он сапожником, а на пенсии обувь чинил на дому, приговаривая, что копеечка всегда пригодится. Мама говорила, что дед Корней был скупым, всю жизнь копил и гнобил жену за чрезмерную расточительность – какая уж там расточительность, когда в магазинах ничего не было?

Бабка Зина сноху не любила, а кто любит снох? Это было не принято. Да и к внучке относилась так себе, называя ее «панфиловским отродьем», по девичьей фамилии матери.

«Странное дело, – иногда думала Вера, – бабка Зина прожила тяжелую жизнь. Коллективизация, голод, тяжкий деревенский труд и неустроенный быт, трое детей, один умер в детстве, пьющий и жадный муж, а потом выпивающий старший сын, забитая бездетная дочь, ранняя вдова. И вот приходит в твой дом невестка, совсем девочка, робкая, неумелая, зато послушная, тихая и очень влюбленная в твоего сына. А ты ее заранее ненавидишь! За что? Нормальная девочка из обычной семьи. Трудяга, старательная, бегает, суетится, варит щи, жарит блины, стирает белье, все терпит, молчит, не огрызается. Тихо плачет, и ты, свекровь, это слышишь. И знаешь, что сын твой не сахар. И дочка твоя, золовка ее, жену брата ненавидит, потому что завидует. И родные ее далеко, за восемьдесят верст, к ним не наездишься, да и когда? Всю жизнь сноха твоя пашет на комбинате. Пальцы кривые, ноги больные. Рожает тебе единственную внучку, копию твоего сына. Живет тяжелее, чем ты, ты хотя бы жила в своем доме, а снохе достался холодный барак. А когда ты заболела, эта самая ненавистная сноха взяла тебя к себе. Ухаживала за тобой, старой, мыла, кормила с ложки, моталась к тебе в больницу. А ты ее по-прежнему ненавидела! Жаловалась на нее, помыкала ею. Попрекала, что она плохо смотрит за тобой. Но смотрит-то сноха. Не дочка твоя и уж тем более не сын.

А может, твой сын ее осчастливил? Карьера там, деньги, хоромы? Жизнь ненавистной снохе шикарную наладил, а ты завидуешь? Тебе не выпало, а этой заразе… Да нет. Ничего подобного. Сын твой наладчик станков, простой работяга. Зарплата неплохая, но половину он пропивает. Руку на жену поднимает, дочкой не занимается. Словом, обычный, нормальный, как считается, мужик. Такой же, как все остальные.

Но и она ведь нормальная и тоже как все остальные! За что ты ее, баб Зин? Ну да, перед смертью ты очухалась, дошло. Все за руки мать хватала, норовила поцеловать. Полюбила типа.

А как соседка зашла – так и поехало. И сволочь Галька, и зараза. И кормит объедками, и белье не меняет! Вера своими ушами слышала и с тех пор бабку еще больше возненавидела.

Но долгие годы пыталась понять – за что? За что та гнобила всю жизнь мать, за что ненавидела? Сама баба, сама горе мыкала. Пожалей, посочувствуй, пойми! А нет, так положено! И сыночка своего дурного всегда оправдывала – «Павлуша, Павлушенька».

А памятник Зинаиде, свекрови, ненавистная Галька поставила. Хреновенький такой, пестрый, из цементной крошки. Но хоть такой. Не сыночек Павлушенька, не дочка Светланка, а стерва Галька.

И ходила до последнего к свекровке на могилу, благо, что близко, вниз по улице Светлой. Никто не ходил кроме нее. И к Пасхе прибиралась, и к Родительской, и оградку красила, и цветочки носила. Дура. Вера так матери и сказала:

– Дура ты, мам! Я б к этой суке… Да за все, что она тебе сделала…

Галина Ивановна махала рукой:

– Брось, дочк! Все давно прошло и давно забыто. К тому же я ж Павлушу любила. Вот поэтому и хожу. А как не ходить? Не по-людски это! Да и родня они мне. Семья.

О господи – семья! И зря, что забыто – Вера бы не забыла. Ни за что бы не забыла и не простила. Павлушу она любила! И Вера любила. В детстве. А когда предал их – разлюбила. А мама, кажется, нет.

На лето маленькую Веру отправляли к старикам в деревню. Ехать она не хотела, но до поры родителей слушалась. А в десять лет взбунтовалась – уперлась насмерть: не поеду к бабке Зине – и все. Потому что ее ненавижу.

Бабка и вправду к внучке была равнодушна. Покормит чем есть, никаких бабушкиных пирожков и блинчиков. Хочется сладенького? Иди в сад, сорви яблоко. Не хочешь? Поди ж ты, цаца какая! Конфет хочешь, вафель? А перебьешься! Куда на мою пензию шоколад покупать! А мать твоя рубля не дала, тяни, баба Зина, сама!

В выходной приезжала мама, и Вера просила ее забрать.

– Терпи, – вздыхала Галина Ивановна. – Не обижает – уже хорошо. А то, что неласковая и вредная… Ох, дочк! Так это ж характер. Она и меня терпеть не может, сама знаешь… Терпи до середины августа, Вер! Что в городе-то? Во дворе болтаться с ключом на шее? Не, дочк, все-таки здесь воздух, лес, речка – природа.

Природа была, говорить нечего – и лес Вера любила, и шуструю речку. И полное васильков и ромашек поле за домом. Какие из них получались венки – загляденье, а не веночки! Жаль, вяли быстро. А малина на солнечном косогоре? Невозможно пахучая и невероятно сладкая, правда, и руки, и ноги обдерешь, и лицо. И земляники по краям поля было полно на светлых, усыпанных прошлогодними иголками опушках. И как она пахла! Вера собирала букетики с ягодками и засушивала для мамы. Ягоды собирала на травинки – выбирала подлиннее и погибче – и нанизывала ожерельем.

И кино в деревню привозили, правда, пару раз в месяц, да и то старое, сто раз виденное, но все равно радость и развлечение. И за горохом на дальнее поле ребятня моталась. Шли не с кульками – с наволочками! Набирали полную, да еще и объедались до желудочных колик – так вкусно, разве остановишься. Сладкий и нежный был молодой горошек, вкуснее конфет!

Грибы начинались в июле. Вера была знатным грибником, мимо не пройдет, все увидит, ничего не пропустит. Бабка Зина томила сыроежки и лисички в печке с картошкой в глиняном почерневшем горшке, а в конце кидала стакан жирной домашней сметаны. Какая же это была вкуснота!

Бабка и сама грибы собирать любила и толк в них знала, но ходила по осени, за груздями и опятами, брала только на засолку, грибы, кроме боровиков, не уважала и называла мусором: «Опять корзину мусора приволокла? Хочешь жареху – садись и чисть! А у меня и так дел по горло!»

Дел и вправду было по горло: огород, куры, кабанчик, коза.

Это потом все постепенно исчезло, сначала померла старая, давно не дававшая молока коза Дуська, потом зарезали кабанчика Петьку, и больше бабка животину не заводила – тяжко. Кур еще держали, но и их зарезали. А когда бабка Зина заболела, избу закрыли и перевезли ее в город, досматривать.

Со временем дом в деревне продали и купили отцу мотоцикл. На нем он и свалил к новой жене, старой маминой подружке Лариске Купцовой. Вот тогда Вера отца окончательно разлюбила.

Риелторская контора встретила запахом растворимого кофе и разогретой капусты. За столом сидели две девушки, как две капли воды похожие друг на друга – явно сестры. Одна пила кофе с булочкой, а вторая ела тушеную капусту из пластиковой миски.

Увидев Веру, брезгливо сморщившуюся от ненавистного запаха, сестры смутились и принялись суетливо освобождать рабочий стол. Надев дежурные улыбки, представились, Маша и Наташа, сотрудницы бюро «Уютный дом».

«А нельзя было как-то попроще? Где здесь уютные дома, где? Покажите! Ни одного! Как не было, так и нет», – раздраженно подумала Вера. В центре несколько старых кирпичных строений, отданных под банк, офисы, магазины и прочее. А дальше частный сектор и пятиэтажки, за которыми гнездятся огороды и дачки, хилые, сколоченные наспех, слепленные из того, что было, насквозь продувные. Не жилище, а сараи для грабель, ведер и лопат. За ними поля, а потом начинаются деревушки. Наверняка полупустые – молодежь давно рванула в города, а стариков почти не осталось.

Нет, есть пара новых домов, отстроенных за последние десятилетия, есть. Вера знала, что там получали жилье ответственные работники и те, кто сумел жилье купить. Вот интересно на них посмотреть. Кто мог купить квартиру в новом доме? Если только восточные мужчины, торгующие на базаре или владеющие магазинчиками и постепенно оседающие в скучном и пыльном среднерусском городке. Новые хозяева жизни. Как и везде, по всей России, эти восточные орлы, старательно позабыв о семьях на родине, быстро создавали новые семьи, женились на русских женщинах, рожали новых детей, покупали квартиры и навсегда оседали на здешних землях.

– Продать? – переглянувшись, переспросили изумленные девицы. – Двушку на Светлой?

Вера кивнула:

– Двушку. На Светлой. Да, девочки. Ну не на Манхэттене же!

Одна из девиц открыла компьютер, другая принялась рассматривать Верины бумаги. Предложили кофе, но растворимый Вера не пила. Нет, она не выпендривалась, просто от растворимого болел желудок. А вот Макс от растворимого, приправленного пятью ложками сахара, и от печенья не отказался.

– Завтра дадим рекламу, – важным голосом объявила Наташа. – Вы там проживаете? В какие часы можно показывать?

Вера вытащила ключи и положила их на стол. Связка жалобно звякнула.

– Я там не проживаю. Показывайте в любое время. И еще – тридцать процентов от цены сбрасывайте сразу! Демпингуйте. Времени у нас мало, хотелось бы за неделю управиться!

– А вы наклейте на подъездах объявления, – посоветовала Маша. – Знаете, как бывает – кто-то для детей ищет, кто-то для родителей.

– Милая, – нежно сказала Вера, – вы мне предлагаете расклеивать объявления? Мне, вашему клиенту?

Растерянные сестрички испуганно переглянулись.

– Э, нет, – продолжала Вера, и в ее голосе уже не было напускной вежливости. Только металл. – Расклеивать будете вы. На домах, подъездах, у черта на заднице! Повторяю – вы, а не я! Вы меня поняли?

Девицы дружно закивали.

– А что квартира? – осмелилась Маша. – Ну, в смысле, в каком состоянии?

Вера вздохнула. «Господи, за что мне все это? Этот город, эта квартира, эти девицы? Вопросы эти дурацкие?»

– Так, девочки, – жестко сказала Вера, – ключи в зубы и вперед, на улицу Светлую! Объявления напечатайте, клей купите. И хватит вопросов, давайте к делу. Повторю – времени у меня не просто мало – его у меня нет! Я все подписала? Вы все проверили? – Вера направилась к выходу. У двери она обернулась: – Убитая квартира, девочки. Совсем убитая. Не жили в ней кучу лет. Но она и до этого была дерьмо дерьмом, если честно. Только это ничего не меняет. Я продаю, а кто-то покупает. На каждый товар есть купец. В общем, жду вашего звонка.

На улице было сыро, промозгло. Скорее бы в гостиницу, под теплое одеяло. Вера глянула на часы – ого, половина второго! Ничего себе проторчали в «Уютном доме».

«Ладно, в гостиницу, – с тоской подумала Вера, – и сколько дней мне придется здесь проторчать?»

– Вера Пална, – осторожно подал голос Макс, – а можно один вопросик?

– Можно и два, – усмехнулась Вера, – валяй, не робей!

Шустрый водила совсем стушевался:

– Я насчет квартиры, Вера Пална! Мы с родителями живем. Ну с тестем и тещей. Не скажу, что люди плохие, не, не скажу. Но все равно тяжело. Теща болтает без умолку, Инку мою теребит. Короче, цепляются они. А тесть, – Макс посерьезнел, нахмурился, – мужик хороший, но… малость отбитый. После ранения. Иногда ничего, а иногда… Иногда клинит.

– Макс, давай без подробностей? – попросила Вера. – К сути давай, если можно.

– Ну да, извините. Короче, мы с Инкой о своей квартире подумываем. Денег, конечно, нет, но мы копим, стараемся.

Вера молчала. Понятно, к чему клонит. Робеет, неловко ему, и это понятно.

– Короче, Вера Пална, – осмелел он. – Если вы отдаете так дешево – может, нам отдадите? Ну раз такая скидка? Может, это судьба? – И Макс нервно и смущенно рассмеялся.

– Не знаю, Макс. Судьба – не судьба, – равнодушно ответила Вера. – Да, цена низкая. Но ниже не опущусь. Я давно в бизнесе, и есть какие-то вещи, ну, ты меня понял. Ты мне не родственник, не сын и не брат. Устраивает – бери. Нет – извиняйте! Я не благотворительный фонд помощи молодым семьям и не святая. Подумай и дай ответ. Желательно завтра. Прикиньте, поговори с семьей. Девки-то тихие, но могут сшустрить – гляди и себе возьмут или предложат своим знакомым. В общем, право первой ночи у тебя. А там – как получится.

– Конечно, Верпална. Прямо завтра с утра, ага, – возбужденно затарахтел он.

У гостиницы Вера вышла.

На вопрос, во сколько подать машину, ответила:

– Позвоню, Макс. Не переживай. Сиди и жди, работа есть работа.

Тот радостно закивал. Вот так. А что, милый? Думал, просто так с неба тысячи валятся? Мне тоже просто так ничего не доставалось. Сиди и жди. С семьей беседуй. В общем, не расслабляйся. Удача – птица хрупкая.

«Вредная я, – подумала Вера. – Нет, сказать, чтобы отдыхал до завтра. Сегодня я точно никуда не поеду. Да и куда тут ехать, господи… Я и так тут в центре вселенной – в гостинице “Пилигрим”».

Кстати, ресторан на удивление оказался вполне ничего, на хорошем столичном уровне. Ну да, городские шишки делали его под себя. И солянка была неплоха, и котлета по-киевски. И клюквенный морс не из концентрата, а точно из ягод, пусть и замороженных, но со своих родимых болот.

Меню из прошлого века: бефстроганов с картофельным пюре, свиная отбивная, солянка, рассольник. Медовик и наполеон. Но все свежее и вкусное, аутентичное, как принято говорить. Едят то, к чему привыкли. Зачем им устрицы, гребешки и минестроне? Правильно, незачем.

После сытного обеда и ресторанного тепла захотелось спать. «Ну и прекрасно, – подумала Вера, – будем считать, что у меня такой внеплановый отпуск. Здесь, в гостинице, если не смотреть в окно, вполне комфортно. Вот и не надо смотреть и думать, где ты находишься. Да и вообще иногда хорошо ни о чем не думать. Только не получается. Ладно, спать, а потом мама, Татьяна, звонки. Но это потом».

Ни о чем не думать снова не получилось. Легла, позевала, а сон все не шел. Зато повалили воспоминания. Те самые, от которых она все эти годы бежала.

Отчий дом, родные берега, трава у дома…

Нет никакой ностальгии. Счастьем было уехать отсюда. Свалить, сбежать, улизнуть, удрать, смыться. Или так – уползти.

Потому что сил бежать у нее не было.

Так жили тысячи и сотни обычных людей, что она придумывает? Провинция? Да, провинция. Но есть и поглубже, позабористей, глуше, есть совсем медвежьи углы, куда только на вертолете или на вездеходе. И всюду люди живут. А здесь нате вам – поездом, автобусом, автомобилем. Дорога в столицу. Рабочий район – а что тут такого? А где должны жить обычные советские люди, работающие на предприятиях? Тоже мне, принцесса крови Вера Кошелева! И почему, собственно, ты должна была родиться в другом месте? Ты родилась там, где положено. Чем ты лучше других?

Барак Вера едва помнила. Помнила холодный сортир во дворе и ночное ведро у двери – зимой во двор не набегаешься. Общую кухню в бараке тоже помнила – длинную, узкую, с двумя плитами в ряд. Мама говорила, что газ – это счастье, раньше готовили на примусах. И вонь керосиновая, и медленно, хоть ты тресни, щи за два часа не сварить.

Мыться ходили в баню, банный день суббота. После бани мужики выпивали и закусывали – летом на улице, во дворе, зимой на кухне.

В баках кипятилось белье, и влажный, перемешанный с запахом хозяйственного мыла пар заползал в комнаты.

Дети, сопливые, кашляющие – в бараке, как ни утепляй, дуло из всех щелей, – играли в длиннющем полутемном коридоре, на потолке болталась пыльная лампочка Ильича.

На праздники, октябрьские, новогодние, майские, гуляли. Женщины пекли пироги, жарили котлеты, резали винегрет и накрывали столы. Летом на улице, зимой, опять же, на кухне. Так же справляли дни рождения, поминки, свадьбы. Сыто, пьяно, громко, с непременными скандалами и короткими мордобоями. Жизнь. А потом стали строить дома на Светлой. Вот это была радость! Женщины ежедневно бегали смотреть, сколько выросло этажей: один, два, три. Значит, скоро! Потом выдали ордер и ключи, и мама заплакала. Да все плакали. Плакали от счастья. Говорили – теперь заживем! Переехали, но по сути ничего не изменилось. Так же толкались за крупой и мороженой рыбой, мотались в столицу за колбасой и лимонами, вешали во дворах белье, сплетничали, цапались, дружили. Мужики забивали козла и пили пиво, мальчишки лазали по деревьям и били окна, а потом били мальчишек.

Девчонки закапывали во дворах секретики, прыгали через резинку, врали по мелочам, сплетничали, хвастались – в общем, жили. На балконах стояли ведра с заквашенной капустой, по осени на огородах за домом копали картошку, отбирали у мужиков зарплату, мечтали о ковре на стену, хрустальной вазе, зимних сапогах.

Обычные люди, обычная жизнь.

Отец загулял, когда Вера перешла в восьмой класс.

Вера слышала, как плачет мама, видела, как злится отец, и чувствовала: их ждет что-то плохое и страшное.

Скрутился отец с маминой подружкой тетей Ларисой, разведенкой. Худая, нервная, точнее вздернутая, тетя Лариса была моложавой и симпатичной. Особенно на фоне остальных женщин за сорок, обабившихся, располневших, неухоженных, с мелкой химической завивкой на волосах, красными стекляшками в ушах и облупившимся маникюром – какой уж тут маникюр, когда вечно на кухне или в огороде? В сорок женщины выглядели на пятьдесят. А Лариска была стройна и моложава, детей у нее не было, а два неудачных брака были. Женщины ее снисходительно жалели – одинокая и бездетная, уже полубаба.

Дуры тетки. Уж кого надо было бы пожалеть – так это их, замужних и имеющих детей! Что за жизнь была у этих женщин? А Лариска жила для себя. Служила она в бухгалтерии комбината, хоть и не главный бухгалтер, а птица важная. И работа у нее была чистая: тычь себе наманикюренными пальчиками в счетную машину и чаек попивай.

К тому же Лариска была большой модницей и за тряпками ездила в Москву, в магазин ГУМ, где продавали самое вкусное в мире мороженое.

Почему мать с ней подружилась, что у них было общего? Да ничего. А нет, не так: какое-то время у них был общий муж, Верин отец.

Жила Лариска в соседнем подъезде, в однокомнатной, выданной комбинатом, квартире. Мать туда бегала «попить кофейку», и после визита от нее попахивало коньяком и сигаретами.

Отец злился, скандалил, поносил «эту шалаву белобрысую», то есть Лариску, последними словами, а потом… потом к ней ушел.

Кроме боли, унижения и обиды был еще стыд – на глазах у всех, у всего дома и всего комбината! Да еще и тут, под самым носом! Хуже позора не придумать.

Вера помнила, как мама тогда похудела. Килограммов на десять, не меньше. Не ела, не пила, только страдала.

Поддерживали ее соседки и старые подружки по комбинату. Старый друг лучше новых двух. Эх, мама! Куда тебя утащило? Какой кофеек, какой коньячок?

Мать и жалели, и осуждали – сама виновата, указала своему мужику дорожку! А нечего было с этой дружить, не нашего поля ягода.

Нечего, верно. И не нашего поля, тоже верно. И сама виновата. Только сердце у Веры рвалось на куски, когда она видела, как страдает мама. И тогда поклялась – все сделаю, а мама будет счастливой! Самой счастливой на свете! Правда, как это сделать, Вера не представляла. Ни плана «А», ни плана «Б» у нее не было.

С отцом она общаться категорически отказалась, а завидев его на улице, сворачивала в другую сторону.

Однажды Лариска ее подловила и елейным голоском заверещала:

– Ой, Верунечка, заходи в гости, папа переживает.

Ну и так далее. Всякое, дескать, в жизни бывает, но плохой мир лучше доброй ссоры. Вера ответила грубо:

– Не нужен мне ни ваш плохой мир, ни добрая ссора. Ничего мне от вас не нужно! Видеть вас не могу!

– Ласковое теля двух маток сосет, – крикнула ей вслед Лариса.

Не оборачиваясь, Вера бросила:

– А не пошла бы ты вместе со своим муженьком!

Когда закрыли комбинат, отец с новой женой уехал на север на заработки. И это было для Веры счастьем – теперь, выходя из подъезда, она не оглядывалась, боясь повстречаться с ним или его новой женой. Но, пожив на севере несколько лет, они все же вернулись. Счастье, что Вера уже была далеко.

Потеряв работу, поникла и мама – как жить, на что? Настали смутные, дикие времена. Бывшие одноклассники, обыкновенные мальчишки, превращались в гопоту и бандитов. Странное дело – разбойничать в Энске было особенно негде, да и крышевать тогда было почти некого – разве что по мелочи. Пара-тройка ларьков со всякой всячиной – вот и весь бизнес. Но все же создавались группировки – так важно они себя называли. Какие уж там группировки. Обычные мелкие банды: ограбить случайного прохожего, вскрыть магазин или ларек, отобрать скудный заработок у бабок на рынке, ну или наехать на черных – так, а зачастую куда хуже, называли прибывающих в город кавказцев. Впрочем, скоро и те, пришлые, захотели себя защищать и создавали свои группировки.

А через какое-то время куча мелких шаек пропала: кто-то сел, кто-то уехал, а кого и похоронили. На кладбище за Вериным домом разрастались новые захоронения, бандитские, и вот там кореша изгалялись в меру своего вкуса и финансовых возможностей – памятники ушедшим бойцам ставили дорогие, богатые, с пафосными эпитафиями и с бандитскими атрибутами в виде толстенных золотых цепей на шеях усопших, здоровенных печаток на пальцах, выгравированных силуэтов «мерседесов» на заднем виде и пачки «Мальборо» на переднем. Все это было смешно и дико, с портретов смотрели бывшие одноклассники или соседи, зеленые пацаны, не попробовавшие жизни. Зато теперь они считались героями. На их могилы приходили родители – заплаканные женщины в черных косынках, с трудом держащие себя в руках мужики, их отцы и матери, растерянные, ничего не понимающие. За что погибли их дети? Ладно б война, Афганистан или что-то подобное, но так вот, быстро и запросто? Матери прибирали могилы, сажали привезенные с дачек цветы, разговаривали со своими сыновьями, а отцы, мужики закаленные, прошедшие многое, в том числе и советскую армию, нервно курили и втихаря смахивали слезу.

Стали появляться и незнакомые прежде слова и выражения: «забить стрелку», «фильтровать базар», «кидала», «терпила», «бомбила», «крыша» и «наезд», «по беспределу» и «включить счетчик», «кинуть ответку» и «сделать предъяву». Новый сленг так вошел в обиход, что им стали пользоваться не только бандиты.

Спустя некоторое время сферы влияния были поделены, то есть определены, и в городе наступила относительная тишина. Впрочем, и эта тишина иногда прерывалась – разборки между бандами случались, не без этого, и огромный пустырь неподалеку от нового кладбища стал местом стрелок, где зачастую слышались выстрелы.

В те годы и образовалась банда Геры Солдата, известного в городе человека, ходившего в армейских сапогах на шнуровке, за это получившего и прозвище. Впоследствии выяснилось, что ботинки были американские, а точнее – обувь служащих американских военных подразделений, доставшиеся Гере по большому блату.

В городе Геру знали все – личность известная, можно сказать, легендарная. Две ходки по малолетке, несколько лет в Подмосковье, возле какого-то авторитета. В родной Энск Герман приезжал с шиком, как и положено, – старая гремящая «БМВ», спортивный костюм и, разумеется, голда: золото, браслет в полруки, цепуха на шее, ну и котлы, в смысле часы.

До восьмого класса Герман учился в той же школе, что и Вера, но в конце учебного года его приняли, и он ушел по малолетке, чрезвычайно обрадовав этим учителей, директора и, кстати, ребят. Школа облегченно выдохнула.

Вера помнила худого, жилистого красивого подростка со злым и внимательным взглядом. Успевал Герман только по физкультуре и был любимчиком туповатого физрука.

– Гера! – улыбался во все золотые коронки физрук. – Ты красава! Далеко пойдешь, вот увидишь!

Как в воду глядел физрук – любимый ученик и вправду пошел далеко: сначала на зону, потом набираться опыта к старшим товарищам, а уж после приплыл к родным берегам.

В городе Германа встретили настороженно. От его дымящей и грохочущей «бээмвухи» шарахались, при встрече с ним отводили глаза. Поползли сплетни, что Герман собирает новую банду, что в столице у него покровители и что совсем скоро в городе будет новый хозяин – Гера Солдат.

Старый хозяин города, директор комбината, когда-то крупная шишка, в новое время не вписался и тихо спивался на даче.

Странное дело – девицы всех возрастов мечтали попасть к Герману в подружки, словно он был наследным принцем и будущим королем. А вообще-то так и было – королем города Гера стал, хозяином тоже. По сути, девицы были настроены правильно, только мало кто понимал, что эта «романтика» имеет весьма определенный и довольно предсказуемый конец.

Поначалу Гера Солдат квартировался у Райки-рыжей, продавщицы из центрального универмага, в прошлом личности важной и известной – на поклон к Райке ходили избранные. Райка, худющая, ярко-рыжая и по-кошачьи зеленоглазая, красивая, но страшно скандальная, имела дурную славу не только по части спекулятивной, но и личной, женской – первый муж сидел много лет. По первости нагруженная сумками Райка по-честному моталась на свиданки. Ну а потом перестала, нашла себе нового мужа. Тот не работал и жил за ее счет. Пил, жрал и погуливал. Драки там были кровавые, народ Райку жалел – не повезло.

А спустя несколько лет вернулся Райкин первый, сиделец. Тот разобрался по-быстрому – прибил соперника в первый же вечер. На суде говорил, что защищал несчастную женщину.

Разумеется, его снова закрыли, и Райка осталась одна – первый в тюряге, второй на кладбище. Райка надела траур по обоим – черное платье, гипюровая косынка. В общем, дважды вдова.

Ходили слухи, что она попивает, мечтает о тихой и спокойной семейной жизни, а самое главное – страстно желает родить ребенка.

Но тихая семейная жизнь не получилась – в город вернулся Гера Солдат.

Райка приободрилась, ожила и помолодела, сделала короткую модную стрижку, надела джинсы и перестала накладывать синие тени. Взгляд ее снова стал заносчивым, наглым – в общем, королева города, не иначе. Но, надо сказать, о рыжей и наглой Райке мечтало почти все мужское население города Энска.

А Герман занялся делом – отбирая бойцов, времени не терял. Дураком он не был и понимал, что время лихое имеет свой срок. А это значит, что надо успеть подняться, встать на ноги, срубить бабла, но главное – заработать авторитет. Вскоре банда Геры Солдата стала хозяйничать в городе. Два ресторана, несколько кафешек и торговых точек, ларьки, парикмахерские, городской рынок – все контролировали его бойцы.

Сразу за городом, не так далеко от кладбища и улицы Светлой, за сущие копейки Гера выкупил деревеньку Снетки – да и выкупать-то было особенно не у кого, в деревне осталось несколько стариков. Им Гера и купил жилье в пятиэтажках. Через два года хилую и заброшенную деревеньку было не узнать – там гордо возвышались восемь кирпичных коттеджей в новорусском стиле, с башнями и бойницами. Была там и своя инфраструктура – два магазина, кафе с игральными автоматами, сауна, парикмахерская, шашлычная у трассы, где колдовал азербайджанец Абдул, придорожная торговля и даже свои проститутки, работающие тоже на трассе.

В общем, братва создала себе красивую, а главное, удобную жизнь – этакое королевство, куда никому не было входа. В Снетках жили Денис по прозвищу Щука, Герин зам и лучший друг, Вася Чечен, Серега Поп, Петя Голос, Миша Собачник ну и так далее, по рангу и по иерархии. По иерархии были не только дома, но и машины. Участки охраняли здоровенные и страшные алабаи.

Поговаривали, что есть у бандюков и прислуга с садовником. Короче, жила братва широко.

Теперь вместо старой и дряхлой «бээмвухи» Гера Солдат рассекал на новенькой «ауди».

Райку рыжую Гера отставил – достала – и пребывал в состоянии перманентного и очень желанного жениха.

Галина Ивановна трудилась в новой, организованной Гериными стараниями пекарне. Уставала, но деньги бандиты платили, не задерживали. Вера окончила школу и совсем не знала, что делать дальше. Хотелось сбежать из Энска, но как бросить маму? Как оставить ее одну, да и куда податься? В Москву было боязно – знакомых там не было, денег тоже не было, да ничего не было, кроме желания изменить свою жизнь. Но как это сделать, Вера не знала.

Да и слухи про жизнь в столице ходили разные. Вот, например, Рита Горинова уехала, и все у нее хорошо. Но Рита умница, медалистка, легко поступила в институт, жила в общежитии, с ней все было понятно.

Или вот Ленка Стукалина – вот там, говорят, все иначе. Сплетничали, что Ленка стала путаной, то есть дорогой проституткой. В Энск Ленка не приезжала, и понять, что правда, а что вранье, было нельзя.

Была еще одна уехавшая, Настя Говоренко. Та работала в баре официанткой, в Энск наезжала навестить родителей. Появлялась модная, вся из себя столичная. Короче, фифа и воображала.

С Москвой Вера тянула. С мамой они эту тему не поднимали, потому что обе боялись этого разговора. Однако тема Вериного отъезда висела в воздухе. А пока она работала на почте и готовилась к поступлению в институт.

С Герой Солдатом Вера столкнулась накануне Нового года на выходе из центрального универмага, где покупала новые елочные игрушки и блестящую мишуру.

Вера вышла на улицу и, вдохнув свежий колючий морозный воздух, от блаженства закрыла глаза. В эту минуту нога и поехала, поскользнулась на обледенелой ступеньке. Точно бы полетела и точно бы что-то сломала, но тут ее кто-то крепко схватил за локоть. Вера вздрогнула от неожиданности и испуганно оглянулась – позади нее стоял парень в дубленой куртке и кепке. В углу узкого рта сигарета, взгляд острый, цепкий, колючий. Неужели Гера Солдат?

Вера попробовала вырваться из цепких рук опасного незнакомца. Но не тут-то было – руки своей он не разжал, зато кривовато усмехнулся:

– Что, испугалась?

– Не испугалась! – дерзко ответила Вера, попыталась вырваться, дернулась вперед и не удержалась, грохнулась вместе с коробкой с игрушками, которые жалобно хрустнули. Вот ведь корова! Вера сидела на обледенелых ступеньках и в голос ревела. Слезы лились без остановки, ручьями. Вера не помнила, чтобы с ней было подобное. Отчего она так плакала? От неловкости, испуга, боли в копчике. От растерянности, смущения. От стыда. Ну надо же было так осрамиться! А этот? Стоит и ржет. Чистая сволочь!